Но и не из-за тоски только, не из-за того, что никого не хотел видеть, избегал квартиры на Смоленской. Юлия — вот почему.
Она тоже была в ту пору непримиримая, задерганная. С сорок второго года, что они не виделись, успела все-таки окончить курсы медсестер и до конца войны пробыла на фронте, а потом, пока он утюжил небо на своем Ил-4, завершила архитектурный и теперь работала в мастерских у какого-то академика и быстро выдвинулась: делала что-то важное для восстановления Севастополя. Сразу, с первой их встречи взяла какой-то дурацкий казарменный тон: «парень», «с невестами как, порядок?» — и он отвечал ей тем же, дерзил, называл Юлией Дмитриевной, а простить ей, в сущности, не мог лишь одного: что она не написала ему, когда уехала из Городка, унизила его своим молчанием, хоть он и понимал, что не ровня в ее глазах другим мужчинам — Шульцу или кому там еще. Может, напиши она тогда ему или даже встреть поласковее, когда они увиделись после войны, он бы простил, молча смотрел бы на нее и молился, а так вышло — враги.
Мама успела рассказать, что ребенок родился у Юлии мертвым там, в Свердловске, и не Шульцев он был, а лейтенанта-минометчика, дивизион которого стоял в Троицком. Как уж он успел ее окрутить, тот лейтенант, — неизвестно, но только уехал на фронт, а тут Юлии вызов из института и приди. Где минометчик — неизвестно, да и не любовь с ним была, а так, шуры-муры, ей ехать надо, а она знает уже, что в положении, и из вечной своей гордости ничего не говорит матери, собирается в дорогу. Хорошо, в Городке на почте оказалось письмо от Шульца на «до востребования», кто-то сказал немцу, что Юлия в Городке, — она и кинулась к нему, нашла защиту. Но почему Шульц, не понимал Травников, почему не они с мамой, мама бы для своей любимой Юлии все что угодно сделала — вот что осталось загадкой и еще больше отдалило их. А быть может, и Ася; он иногда думал, что она, Юлия, всегда смотрела на сестру как на Золушку, а у той тоже характерец прорезался — не остановишь.
Травников никого к себе на Староконюшенный не приглашал, и только Ася туда приходила. Прибиралась, стирала, даже крупу стала приносить, готовила на плитке, напевала тоненьким голосочком, а однажды, хоть и была еще в десятом классе, заявила, что останется ночевать. Маминой кровати уже в комнате не было, только тахта осталась, и Травников не понял, как это — ночевать, где он ее положит, но она твердо показала на тахту: «Здесь, с тобой». Он все еще не принимал ее слова всерьез, усмехнулся: «А разрешения у Софьи Петровны ты спросила?» И она все так же твердо ответила: «Я не спросила, я сказала, что не приду сегодня домой, останусь у тебя».
Надо было ждать еще два месяца, чтобы им расписаться, до восемнадцати Асиных лет, а тут конструктор возьми и погибни. И тогда все стали бояться, что в четвертую комнату опять кого-нибудь подселят, даже, может, не тихого холостяка, а целую семью. Не боялась только Юлия, хоть эта комната ей лично давала жизненный простор, она ведь еще не знала, что выйдет замуж за солидного человека, крупного строителя, с собственной квартирой и взрослым сыном от первой жены. Травников приносил Софье Петровне справки из домоуправления, писал под ее диктовку заявления, и вот тогда-то Юлия и сказала однажды: «Что, охмуряют, парень?»
Он не нашелся тогда — ответить, промолчал. Мог бы вообще-то, мог даже прикрикнуть — в казарме научился на горло брать, но тотчас, как Юлия свое сказала, ему вспомнились другие ее слова, еще в сорок первом году, летом, когда они сошли с мамой с эшелона и появились здесь, в квартире на Смоленской. «Ты, Жека, как золотая рыбка» — вот что тогда сказала Юлия, и те слова злым эхом отдались теперь. Получалось, что вот он и наслесарился в Городке, и налетался стрелком в Дальней авиации, и за десятилетку экстерном сдал, и в институт поступил, а все — Жека. Больно она стеганула тогда, Юлия, а главное, раз он промолчал, получалось, что согласился, и теперь не он, получалось, обижался на нее, а она его презирала. За ней осталось право нападать, а у него — лишь обороняться. Правда, комнату все же заполучили, и, кстати, Юлия два года, до замужества, в ней как раз и обитала, но все-таки он вот теперь здесь сидит и вспоминает… Да, вспоминает… и что?
— Давай, родственник, еще по одной, на посошок!
Неуемный старик снова тянулся к Травникову с рюмкой, и кто-то рядом дергал за рукав, обдавая сигаретным дымом:
— Так я что вам говорю? Дмитрий Игнатьевич чем брал? Он говорил: «Плохо работают только дураки. Вы, говорил, только в двух случаях имеете право не сделать — если вам не сказали или если вы не поняли, как надо». Я, знаете, это на вооружение взял! Не из-под палки у меня люди действуют, сознательно!..
Рюмка Травникова так и стояла чуть пригубленная, а тарелка была пуста, и он удивился — не помнил, чтобы ел, вернее, что ел, и, кажется, с этим вот министерским вел беседу насчет современных принципов управления. Поднял для порядка рюмку и снова поставил, кивнул старику с седыми бровями — мол, поговорим еще.
Половина мест за столом уже пустовала. Через открытую дверь в коридор Травников видел Асю, она с кем-то разговаривала, а потом показался генерал — уже в фуражке, уезжал, значит. Оля выглянула из-за белого косяка, поискала глазами, поманила:
— Тебя к телефону просят.
— Кто? Зачем?
Травникову не хотелось сейчас ни с кем разговаривать, но дочь обидчиво пожала плечами:
— Женский голос!
В прихожей было тесно. Он подумал, что надо было бы подойти к параллельному аппарату в спальне, но лишь чуть-чуть растянул провод, прижимаясь к стене, в угол.
— Кто? A-а, это ты, — сказал недовольным голосом и, помолчав немного, добавил: — Подожди, я перезвоню сам.
Шел, пожимая уходившим руки, как бы прощаясь, и на площадке оказался, вроде бы провожая до лифта, а потом быстро скользнул по стене на марш ниже, побежал, быстро перебирая ступени, нашаривая на ходу монетку в кармане.
На втором этаже был автомат. Он вертел диск, усмехаясь: у всех в квартирах телефоны, а этот, наверное, для тайных переговоров. Много ли тайных переговоров у здешних жильцов? Телефонная сеть определенно в убытке.
— Ну, что ты хотела? — накинулся сразу на быстро отозвавшийся голос. — Конечно, горе. Поминки. Только начали расходиться. Соболезнования твои принимаю. Ты за этим звонила? Можно было и завтра.
— Завтра воскресенье. Вы будете косить траву.
— Откуда ты знаешь?
— Я же вам говорила: сейчас вся интеллигенция косит траву.
— А ты что будешь делать?
— Готовить Илье обед. Мы живем с ним крепкой и счастливой семьей. Даже вот ждем ребенка…
— Ну и ждите. Я тут при чем!
— Вы мой начальник.
— Еще неделю. Ты бы лучше подумала, как станешь управляться с этой двойней — с ребенком и отделом… раз такая храбрая.
— А я не буду… с отделом. Даже вот письмо главному редактору заготовила. Цитирую: «…из временно охвативших меня карьеристских побуждений я согласилась занять пост заведующего отделом науки, но, поразмыслив, не сочла… Не сочла из гуманных соображений, так как поняла, что тов. Травников Е. А. оставляет свой пост, ошибочно полагая, что потерпел крах в работе, исчерпал себя, тогда как именно работа в газете единственно прочное, что есть у тов. Травникова в жизни, и было бы просто бесчеловечным не указать ему на это обстоятельство…» Алло! Вы меня слушаете?
Травников с усилием переложил трубку из руки в руку. Прижал к другому уху.
— И ты… все это вот так и написала главному?
— Не все. Только то, что я одумалась. Насчет краха — только вам. Устно. А телефон мой это вы Оптухину дали?
— Люсьена, я сейчас к тебе приеду! Ты что-то неправильно задумала. Слышишь, я через полчаса буду!
— Сидеть за рулем в пьяном виде — тягчайшее преступление. И потом это безнравственно.
— Ехать к тебе?
— Нет, сидеть за рулем.
— Я не пил! Я ничего не пил!
— Вот и хорошо. Значит, воспримете мои слова с полной серьезностью. Насчет письма главному… А Оптухин-то, Оптухин — молоток! Вы, говорит, условились с директором поднять их заводишко до высот технического прогресса? Оказывается, «Острый сигнал» не такая уж проходная штука…
— Вздор! Я ничего им не обещал.
— Ну, это еще не поздно — пообещать. Они ребятки деловые… Я вас утомила, наверное, разговором. Надеюсь, что денька через три меня выпишут, постараюсь быть вам верной помощницей…
— Люсьена! Я еду к тебе, слышишь?..
— Нельзя, Евгений Алексеевич. Теперь нельзя. Илья просто изнывает от нежности ко мне. Он не даст нам вести деловые разговоры…
Частые гудки забились в трубке. Травников выудил монету, быстро набрал номер, но было занято, и он понял, что Люся отключила телефон. И еще — что никакого Ильи рядом с ней нет.
В лифте посмотрел на себя в зеркало, погладил устало щеки — вдруг запавшие, с заметно проступившей щетиной. Второй раз он рвется на Цветной бульвар — и нельзя. Или не так рвется?
Ася встретила на площадке, возле настежь растворенной двери, удивленно смотрела: откуда он взялся, пропащий? Гости, оказывается, уже разошлись, остались угличские родственники; троих, правда, прихватила к себе Юлия, но остались еще шестеро — и как их устроить на ночлег?
Травников усмехнулся:
— В четырех-то комнатах! На диванах… тащи тюфяки на пол. А мы с Олей рванем сейчас на дачу. Завтра хоть денек отдышусь.
Ася шевелила губами, размышляя:
— Двое туда, так… Сюда… Ладно, езжай. Только Ольга пусть остается со мной. Нечего ей взад-вперед, она в понедельник опять в стройотряд отправляется.
Он был прав, Травников, в своих прежних тайных надеждах на кабинет Лодыженского в мезонине. Когда утром поднялся по скрипучим ступеням, ему показалось, что только сурдокамеры, где психологи испытывают способность космонавтов находиться в замкнутом, изолированном пространстве, могли дарить такое восхитительное одиночество и тишину. Он оставил щель внизу, у входной двери, чтобы Алкей не мешал, мог бегать из дома во двор и обратно, и с готовностью к долгой сосредоточенной работе развязал тесемки на пухлой папке мемуаров тестя. Из другой, кожаной папки достал издательское письмо на красивом бланке и две рецензии, одна из которых принадлежала члену-корреспонденту, виднейшему, судя по тону уже первых фраз, экономисту, а может, и историку экономики, — те самые бумаги, прихваченные в город в прошлое воскресенье, когда торопился к Люсе, но так и оставшиеся без внимания. Прочитанные теперь, они не столько удивили его, сколько обидели. Он отшвырнул листки, заходил из угла в угол по обширному пространству мезонина. Потом снова сел и начал читать — медленно, стараясь быть объективным.