— Вы, значит, переписывались с Шульцем?
— Изредка, — сказала Юлия и замолчала, уставилась в окно. Продолжила медленно, тихо: — Не могла я его мучать, понимаешь. Не задалось у нас. Сразу, с первого знакомства. То есть у меня не задалось: друзья, а он хотел большего.
Она опять замолчала, стала собирать фотографии в пачку, и Травников вдруг понял, почему Шульц так придумал — чтобы черный пакет попал к Юлии не сразу. Он был теперь совершенно уверен, что Петер, племянник Шульца, и не искал Юлию, так совпало, что ее не было в Москве, а вообще-то у Петера наверняка были инструкции разыскать его, Травникова. Он не хотел, Шульц, быть неправильно понятым и в своем самом последнем послании, ему нужен был свидетель.
— Как ты перевела? — спросил Травников. — Ну, это слово: гастфройндлих… ух, язык сломаешь!
— Добрая, — сказала Юлия, и глаза ее повлажнели. — Добрая страна. — С долгим вздохом она положила фотографии на стол и, будто бы разом отсекая всех и вся из круга своих мыслей и памяти, бодро спросила: — А ты-то как, Жека, добрый мой родственник? Ася говорила, бежать из своей газеты собрался. Что, стоит?
Травников неопределенно мотнул головой.
— Двадцать рэ в месяц прибавка. Но я сегодня изменил решение. Остаюсь. Есть поговорка: храни вещь семь лет, и она пригодится.
— Семь! Ты, по-моему, раза в два больше в редакции отбарабанил. По-прежнему боишься разбогатеть?
— Вот еще…
— Ну, тогда, наверное, из моральных соображений. Одержал победу над собой?
— Как сказать. Меня сегодня мой подчиненный зло корил, что плохо работаю. Вот, буду стараться исправиться. Заводик специально присмотрел. Стану помогать коллективу достигать высот мирового прогресса.
— Ты? — Юлия всплеснула руками. — Ты, Жека, плохо работаешь? Не верю. Небось все твердишь, что можно лучше, а кругом и рады: хоть один сам признается, что не умеет… Чего ты действительно не умеешь, так это постоять за себя. И Аська тебе не помогает — и так, мол, хорош! Наверное, спит до одиннадцати, если не растолкать, да?
— Что поделаешь. — Травников усмехнулся. — Организм требует. Врачи теперь определили: каждому по потребности.
— Скажешь тоже — организм. Что я, сестричку не знаю? Тебе бы, Жека, на мне жениться — горы бы свернул!.. Ну скажи, подошла бы я тебе в жены?
Травников с опаской поднял глаза на Юлию. Она смотрела с веселым вызовом, и трудно было понять, шутит она или всерьез. Травников тяжело передохнул:
— Ладно о старом. Давай лучше поговорим, что с дачей делать. Ты ведь тоже наследница…
Статья о ладожских буерах была напечатана, но отклики на нее приходили совсем не те, какие ожидались. Семидесятилетняя пенсионерка вспомнила, как эвакуировалась по «Дороге жизни», рассказывала, кем стали бывшие тогда при ней дети. Пионеры спрашивали адреса и фамилии буеристов. Было письмо, где предлагалось снять по статье цветной широкоформатный фильм. Лишь в одном, подписанном доктором технических наук и яхтсменом, говорилось, что он готов познакомить корреспондента с человеком, причастным к рассказанной истории, если корреспондент приедет в Ленинград.
Травников поехал. Доктор наук оказался моложавым крепышом в выгоревшей клетчатой рубахе, дешевых джинсах и кедах. Машина у него, однако, была новенькая, приятно пахла пластиком, и он быстро погнал ее на Крестовский остров.
Клуб — вот что поначалу больше всего поразило Травникова — был тот же самый, его клуб. Те же ворота, во всяком случае, похожие на старые, тот же голубой дом с мачтой на крыше и те же сараи для парусов и такелажа, только эллинг вдали красовался другой, бокастый, с выпуклой серебристой крышей. И причал был новый, широкий, в ровных строчках досок, а за ним, конечно, куда больше судов — рядом с причалом и в отдалении, на якорях. День был будний, яхты, похоже, отдыхали, и на дорожках люди не попадались, только в конце причала кто-то возился у расстеленного во всю ширь паруса — кто-то седой, в новенькой сине-блестящей куртке с непонятной издали надписью на спине.
Доктор наук сказал, что сейчас покажет обещанного человека, еще минута, и покажет, и повел туда, на причал, к парусу. Можно ли узнать со спины? Но Травников уже за десять шагов понял, кто перед ним. И Воркун, медленно распрямляясь, оглядываясь на приближающиеся шаги, тоже сразу узнал, смотрел, щурясь от дыма зажатой во рту сигареты.
— Ха, — сказал, — писатель идет! Надо же, сколько лет прошло, а запомнил…
— А ты все гоняешься? — спросил Травников. — Меня возьми.
— Вот еще нужно, — усмехнулся Воркун, и было слышно, как в горле у него тоненько посипывает. — Да у меня и судна нет.
— При парусах состоит, — объяснил доктор наук. — Яхты, в общем, готовит. Без него ни одна крупная регата не обходится — неделю как из Швеции вернулся.
— Ладно, регата, — обидчиво сказал Воркун. — Я, может, еще и рулевым сяду. Посмотрим тогда… Ты-то хоть в своей газете большой начальник?
— Нет, — засмеялся Травников. — Не достиг. Видно, призы только с тобой могу выигрывать. На пару!..
Он вернулся в Москву через два дня. Брута в редакции уже не было, говорили — подался на телевидение, и прибавляли мечтательно: чего ж не податься, у него там два сценария прошло.
Люсьена храбро трудилась до самого декрета, но тоже не задержалась в отделе; ее забрали через полгода, как и намечалось, с повышением — заведовать отделом писем. У нее родился сын, а с мужем она так и не сошлась.
Он и теперь работает в той же газете, Травников. Дачу записали на Асю, и там все стоит на прежних местах. Уже после того, как вышла книга Дмитрия Игнатьевича, Ася обнаружила фотографию матери, ту, в бархатной рамке, и снова выставила на письменный стол в мезонине. Травников некоторое время терпел близкое присутствие Софьи Петровны, а потом перевесил портрет на стену так, чтобы взгляд тещи падал хотя бы не на стол, а за окно — где пруд и березы за ним.
Иногда, в субботу или в воскресенье, если можно незаметно улизнуть из дому, Травников заезжает за Люсей на машине, и они едут погулять на час или два — к университету, или в Ботанический сад, или на выставку. Первое время он опасался, что его заметит кто-нибудь из редакции, но потом сказал себе: «Ну и что, разве я поступаю плохо?» — и успокоился.
Люся во время таких прогулок больше молчит, но лицо у нее довольное, и бывает, она вдруг улыбается тихо и немного грустно. А Травников смотрит, как впереди по дорожке топает на своих еще нетвердых ногах Люсин сын, и повторяет про себя давнее и теперь уже неизвестно к кому относящееся: «Са ира! Са ира, дело пойдет!»
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.