Повторяется, однако, лишь самая суть, и только формально. Крестьянский труд очень сильно отличается от работы в городе. Каждый раз, выполняя одно и то же действие, крестьянин сталкивается с некоторыми изменениями. Он постоянно импровизирует. Его следование традиции лишь приблизительное. Обычаи определяют трудовой порядок, но его содержание, как и все, что знает крестьянин, подлежит изменению.
Крестьянин сопротивляется внедрению новых технологий или методов не потому, что не способен увидеть их потенциальные преимущества – его консерватизм идет не от слепоты или лени, – а потому, что понимает: преимущества эти, в силу естественных законов жизни, не могут быть гарантированы и в случае неудачи он останется один, оторванный от устоявшегося порядка выживания. (Те, кто работает с крестьянами над улучшением производства, должны принять это во внимание. Находчивость крестьянина делает его открытым для перемен, но его воображение требует преемственности. Городская же тяга к переменам обычно основана на противоположных посылах: пренебрегая изобретательностью, которая, как правило, исчезает с максимальным разделением труда, горожанин устремлен своим воображением в новую жизнь.)
Крестьянский консерватизм в контексте крестьянского опыта не имеет ничего общего с консерватизмом привилегированного правящего класса или консерватизмом угоднической мелкой буржуазии. Консерватизм правящего класса является попыткой, пусть и напрасной, сделать свои привилегии абсолютными, консерватизм мещанства – это попытка примкнуть к сильным мира сего в обмен на малую толику делегированной им власти над другими классами. Консерватизм крестьян едва ли отстаивает какую-либо привилегию, что является одной из причин, почему – к большому удивлению городских политических и социальных теоретиков – бедные крестьяне так часто становились на защиту зажиточных крестьян. Это консерватизм не власти, а смысла. Он представляет собой кладезь (амбар) смысла, накопленного поколениями тех, кто жил под постоянной и неумолимой угрозой перемен.
Многие другие крестьянские установки нередко понимают неправильно или же в прямо противоположном смысле, что как раз предполагает схема с зеркальным отображением. К примеру, крестьяне считаются жадными до денег, тогда как на самом деле поведение, породившее это представление, происходит от глубокого недоверия к деньгам. Или же говорят, что крестьяне ничего не прощают, однако эта черта – в той мере, какой она действительно имеет место, – является результатом убеждения, что жизнь без справедливости не имеет смысла. Редкий крестьянин умирает, не получив прощения.
Теперь мы должны задаться вопросом: каковы современные отношения между крестьянами и мировой экономической системой, частью которой они являются? Или, если перефразировать его в русле наших размышлений о крестьянском опыте, какое значение может сегодня иметь этот опыт в глобальном контексте?
Земледелие в наши дни не требует обязательного наличия крестьян. Британское крестьянство было уничтожено (за исключением территорий Ирландии и Шотландии) более века назад. Современная история США не знала крестьян, поскольку экономическое развитие, основанное на валютном рынке, было слишком стремительным и всеохватным. Во Франции 150 000 крестьян ежегодно оставляют работу на земле. Аналитики Европейского экономического сообщества предсказывают систематическую элиминацию крестьян к концу века, если не раньше. По сиюминутным политическим соображениям слово «элиминация» они заменяют «модернизацией». Она подразумевает исчезновение мелких крестьян (большинства) и преобразование оставшегося меньшинства в совершенно иных социальных и экономических существ. Расходы капитала на интенсивную механизацию и химизацию, требуемый размер фермы, производящей продукцию исключительно на продажу, специализация по зонам – все это означает, что крестьянская семья перестает быть производительной и потребляющей единицей, а крестьянин вместе с тем становится зависим от тех, кто его финансирует и покупает у него продукцию. Экономическое давление, благодаря которому этот план осуществляется, обеспечивается снижающейся рыночной стоимостью сельскохозяйственной продукции. Сегодня во Франции на деньги, вырученные от продажи мешка пшеницы, вы купите в три раза меньше, чем пятьдесят лет назад. Идеологическое убеждение подкрепляется всеми соблазнами консюмеризма. Не отравленное ими крестьянство было единственным классом с врожденным иммунитетом к идеологии потребления. Таким образом, исчезновение крестьянства принесет увеличение рынков.
В большинстве стран третьего мира системы землевладения (в значительной части Латинской Америки одному проценту землевладельцев принадлежит шестьдесят процентов фермерских земель и сто процентов лучших земель), насаждение монокультур ради выгод корпоративного капитализма, вытеснение малорентабельных хозяйств в совокупности с растущим населением этих стран доводят крестьян до такой степени бедности, что, оставшись без земли, семян и надежд, они теряют свою прежнюю социальную идентичность. Многие из этих бывших крестьян отправляются в города, где образуют небывалую доселе многомиллионную пассивную массу бродяг и безработных, пережидающих в трущобах; эти люди отрезаны от прошлого, отстранены от благ прогресса, отвергнуты традицией и ни к чему не пригодны.
Энгельс и большинство марксистов начала ХХ века предвидели исчезновение крестьянина ввиду большей доходности капиталистического сельского хозяйства. Капиталистический способ производства покончит с малым крестьянским производством, «как паровая машина – с тачкой». Подобные пророчества недооценивают устойчивость крестьянского хозяйства, переоценивая при этом привлекательность земледелия для капитала. С одной стороны, крестьянская семья могла выживать и без доходности (производственная бухгалтерия неприменима в крестьянской экономике), а с другой – земля для капитала, в отличие от прочих товаров, не бесконечно воспроизводима, и инвестиции в сельскохозяйственное производство в конце концов сталкиваются с препятствиями и приносят убытки.
Крестьянин протянул намного дольше, чем прогнозировалось. Но за последние двадцать лет монополистический капитал через свои мультинациональные корпорации создал новую высокодоходную структуру агробизнеса, посредством которой он контролирует не столько саму продукцию, сколько рынок сельскохозяйственных ресурсов и урожая, а также переработку, упаковку и продажу всех видов продуктов питания. Проникновение этого рынка во все уголки мира и является элиминацией крестьянина: посредством более-менее планового обращения в другие классы в развитых странах и совершенно катастрофического в слаборазвитых. Раньше пропитание в городах зависело от сельской местности, и крестьян тем или иным путем вынуждали расставаться с так называемым прибавочным продуктом. Но скоро сельская местность во всем мире может стать зависимой от городов даже в вопросах продовольствия, необходимого для собственного населения. Когда (и если) это произойдет, крестьяне перестанут существовать.
За те же последние двадцать лет в отдельных частях третьего мира – в Китае, на Кубе, во Вьетнаме, в Камбодже, Алжире – совершились революции, организованные крестьянами и во имя крестьян. Пока еще слишком рано судить о том, как будет преобразован крестьянский опыт в результате этих революций и как долго правительства смогут поддерживать иные приоритеты по сравнению с теми, что навязывает мировой капиталистический рынок.
Из сказанного мной уже ясно, что невозможно обоснованно ратовать за сохранение и поддержание традиционного крестьянского образа жизни. Это значило бы ратовать за продолжение эксплуатации крестьян и за то, чтобы они и дальше вели жизнь, в которой физический труд зачастую является непосильным и всегда тяжким бременем. Если принять тот факт, что крестьяне – это класс выживающих, в том смысле, который я предложил, то любая идеализация их образа жизни становится невозможной. В справедливом мире такому классу нет места.
И все же скидывать со счетов крестьянский опыт только как принадлежащий прошлому, как ничего не значащий для современной жизни; полагать, что тысячи лет крестьянской культуры не оставили наследия для будущего, просто на основании того, что эта культура редко воплощалась в долговечных объектах; продолжать настаивать, как это происходило веками, что крестьянский опыт маргинален для цивилизации, – значит отрицать ценность слишком большой части истории и слишком большого числа жизней. Нельзя перечеркнуть историю так, словно это закрытый счет.
Эту мысль можно выразить точнее. Удивительная целостность крестьянского опыта и крестьянского взгляда на мир, оказавшись под угрозой исчезновения, приобрела невиданную и неожиданную актуальность. Не только будущее крестьян теперь связывается с этой целостностью. Силы, которые в большинстве стран мира сегодня уничтожают или разрушают крестьянство, олицетворяют собой противоположность тем надеждам, которые некогда были неотъемлемой частью принципа исторического прогресса. Производительность не уменьшает дефицита. Распространение знаний не ведет прямым путем к демократизации. Увеличение досуга в индустриальном обществе не способствует самореализации, а только дает больше возможностей для массовых манипуляций. Экономическая и военная консолидация несет не мир, а геноцид. Крестьянское недоверие к «прогрессу», в конце концов навязанному глобальной историей корпоративного капитализма и властью этой истории даже над теми, кто искал ему альтернативу, не было так уж беспочвенно и неуместно.
Однако это недоверие не может само по себе сформировать базу для альтернативного политического развития. Предварительное условие такой альтернативы состоит в том, чтобы крестьяне осмыслили себя в этом мире как класс, и это подразумевает не их исчезновение, а обретение ими силы как класса – силы, которая преобразит их классовый опыт и характер.
Вместе с тем, если взглянуть на вероятный курс мировой истории, предполагая либо дальнейшее распространение и консолидацию корпоративного капитализма во всей его жестокости или же затяжную неравную борьбу против него – борьбу, победа в которой не определена, – крестьянский опыт выживания, вероятно, больше годится для этой долгой и сложной перспективы, чем изменчивая, сулящая разочарования, нетерпеливая и прогрессивная надежда на окончательную победу.