Сказать, как это часто делается, что коммунизм был религией, значит ничего в нем не смыслить. В нем было важно то, что материальные силы в мире несли для миллионов обещание всеобщего спасения небывалым ранее способом. Если Ницше объявил, что Бог мертв, то эти миллионы чувствовали, что он спрятан где-то в истории и что если вместе они смогут выдержать весь вес материального мира, то их души опять обретут крылья. Их вера указывала путь человечеству сквозь привычную тьму этой планеты.
Однако их социополитический анализ не оставлял места для такой веры, поэтому люди относились к ней как к незаконнорожденному, но любимому ребенку, не получившему имени. И именно это привело к трагедии. Поскольку их вера была безымянна, ее легко можно было узурпировать. Именем решимости и солидарности этих верующих партийные машины оправдывали первые преступления, а затем и те, которые должны были скрыть дальнейшие преступления, пока наконец веры не осталось больше нигде.
В силу своей непосредственности телевидение иной раз создает некие электронные притчи. Тому пример – Берлин в день падения Стены. Ростропович играл подле нее на виолончели, а она больше ни на кого не отбрасывала тени, тем временем миллионы восточных берлинцев отправились в западные магазины с денежными пособиями, выданными им банками Западной Германии! В тот самый момент весь мир увидел, как материализм утратил свою грандиозную историческую силу, превратившись в список покупок!
Список покупок предполагает потребителей. Вот почему капитализм и считает, что завоевал этот мир. Обломки Берлинской стены теперь продаются повсюду. Сорок марок за большой кусок стены с западной стороны и десять за кусок с восточной. В прошлом месяце в Москве открылся первый «Макдоналдс», в прошлом году на площади Тяньаньмэнь – первый «Кентукки фрайд чикен». Мультинациональные компании приобрели глобальное влияние в том смысле, что стали более могущественными, чем любое отдельное национальное государство. И свободный рынок будет внедрен повсеместно.
Однако, если материалистическая философия последних двух столетий иссякла, что же будет с материалистической фантазией, от которой всецело зависит консюмеризм и, следовательно, глобальный капитализм?
Маркетинг так же регулярно и систематически присутствует в нашей жизни, как молитва в семинарии. Он преображает продаваемый продукт или упаковку таким образом, что они приобретают ауру, некое сияние, обещающее временное освобождение от страданий, своего рода мини-спасение, – освобождение всегда связывалось с выкупом. Таким образом, любой товар располагает к мечтанию, но, что даже более важно, к стяжательству стремится само воображение, подтверждая кредо Айвана Бойски[82], озвученное им перед выпускниками Школы бизнеса в Бёркли: «Я уверен, что жадность – это здоровая черта. Можно быть жадным и ничуть не терзаться по этому поводу».
Нищета в нашем веке сильно отличается от той, что была раньше. Она возникает не в результате неурожая, как в былые времена, а по причине особого ряда приоритетов, навязанных богатыми всему остальному миру. Поэтому современные бедняки не вызывают жалости, разве что у отдельных людей, они просто списываются со счетов, подобно мусору. Потребительская экономика ХХ века создала первую культуру, которую нищий ни о чем не заставляет задуматься.
Большинство обозревателей событий в Восточной Европе указывают на возвращение к религии и национализму. Это часть общемировой тенденции. При этом слово «возвращение» способно ввести в заблуждение. Нынешние религиозные организации не те же, что были прежде, и люди, которые возвращаются к религии, живут в эпоху транзисторов в конце ХХ века, а не в XVIII.
В Латинской Америке, к примеру, именно католическое движение (к большому смущению папы) ведет борьбу за социальную справедливость и помогает выживать тем, кого считают историческим мусором. Во многих районах Ближнего Востока растущая привлекательность ислама неотделима от социальной справедливости, которую он обещает бедным или (как в случае с палестинцами) лишенным своей земли изгнанникам, и борьбы с беспощадной экономической и военной машинерией Запада.
Возрождающееся национальное самосознание отражает схожую тенденцию. Все движения за независимость предъявляют экономические и территориальные требования, но их первейший запрос – духовного порядка. Ирландцы, баски, корсиканцы, курды, косовары, азербайджанцы, пуэрториканцы и латыши далеки друг от друга в культурном и историческом отношении, но все они хотят быть свободными от далеких, заграничных центров, которые воспринимаются ими по долгому и горькому опыту как совершенно бездушные.
Все националистические движения в глубине своей обеспокоены вопросом наименований – самым нематериальным и оригинальным человеческим изобретением. Тех, кто считает имена лишь второстепенной деталью, никогда не сгоняли с их земель, однако народам на периферии неоднократно приходилось переселяться. Вот почему они настаивают на признании своей идентичности, настаивают на преемственности – связи с мертвыми и нерожденными.
Если возвращение к религии отчасти является протестом против бессердечности материалистических систем, то возрождение национального самосознания – это отчасти протест против анонимности этих систем, их стремления свести всё и всех к статистике и эфемерности.
Демократия – это политическое требование. Но и нечто большее. Это моральное требование дать человеку право решать, согласно каким критериям считать действие правильным или неправильным. Демократия родилась из принципа сознательности. А не из принципа выбора, как хочет заставить нас сегодня поверить свободный рынок, – принципа, который, если вообще может считаться таковым, относительно несущественен.
Духовное начало, маргинализованное, загнанное в угол, начинает возвращать себе утраченную территорию. Прежде всего в головах. Уходят старые рассуждения, старый здравый смысл, даже старые формы отваги, и неведомые прежде представления и надежды, давно изгнанные на периферию, заявляют свои права. Вот где берет начало счастье на лицах людей с фотографий. Но на этом оно не заканчивается.
Происходит воссоединение. Разделенные веками и границами наконец встречают друг друга. В течение всего периода, который сейчас подходит к концу, неприглядность повседневности постоянно оправдывалась обещаниями светлого будущего. Обещанием нового коммунистического человека, ради которого живые беспрестанно приносились в жертву. Обещанием науки, которая навсегда отодвинет границы невежества и предрассудков. В последнее время это было обещание кредитных карт, которыми можно расплатиться за грядущее мимолетное счастье.
Эта непомерная нужда в светлом будущем отделяла настоящее от всех прошедших эпох и прошлого опыта. Никогда еще в истории разрыв между поколениями не был так велик. Люди, жившие прежде, оказались отделены от выпавшего из потока времени настоящего. Таким образом, в течение двух столетий «обещание» исторического будущего гарантировало небывалое прежде одиночество живущих.
Сегодня живые заново встречаются с мертвыми, даже умершими очень давно, разделяя их боль и их надежды. Любопытно, но это тоже вносит свою лепту в счастье людей на фотографиях.
Как долго может длиться этот момент? Все мыслимые опасности истории уже наготове – нетерпимость, фанатизм, расизм. Колоссальные экономические трудности повседневного выживания теоретически разрешит свободный рынок. С рынком появятся риски ненасытных денежных аппетитов, а с этой прожорливостью – и закон джунглей. Однако окончательно ничего еще не определено. Ведь душа и делец одновременно выходят из тьмы на свет.
32. Третья неделя августа 1991 года
В 1958 году, когда Назым Хикмет, после долгих лет тюремного заключения за приверженность коммунизму в Турции, жил изгнанником в Москве, он написал стихотворение моему другу, турецкому художнику и поэту Абидину Дино:
Все эти люди, Дино,
сжимая лоскуты разодранного света,
куда идут они, Дино,
все эти люди в толще мрака?
И среди них, Дино,
есть ты и я,
и мы, Дино, мы тоже знали
голубое небо.
Источником вдохновения для этого стихотворения послужила картина Дино, я никогда ее не видел, но могу себе представить. Абидин – художник-визионер, который, в свою очередь, черпает вдохновение в традициях, ведущих свое происхождение от странствующих суфиев.
Стихотворение Назыма Хикмета мне вспомнилось этим вечером после просмотра новостей по телевизору. Как и все, я смотрел недельный выпуск. Сегодня в Москве толпы на Лубянской площади переживали момент, который навсегда останется в памяти у каждого, кто был там. У печально известного здания КГБ демонтировали гигантскую статую Феликса Дзержинского. Известный как Железный Феликс, он в 1917 году организовал ВЧК, предшественницу КГБ. Кран снял бронзовую фигуру с пьедестала. То, что Лубянка значила до сего дня и в каком-то смысле будет значить всегда, выразила Анна Ахматова. Зависшая в воздухе в горизонтальном положении статуя медленно исчезла. Она присоединится к прочим.
Отлитые в гипсе и бронзе, высеченные в камне, марксы, энгельсы, калинины, свердловы пали повсюду. Опрокинутые, все они выглядят как обломки после катастрофы, как списанный брак. Однако их сделала такими не дорожная авария или крушение самолета. Они были идолами, которые многие годы оправдывали или требовали жертву за жертвой. То, что теперь они, зависнув на канатах в горизонтальном положении, выглядят как груда металлолома, – результат их эстетического стиля и иконографии.
Среди монументальных скульптур только «Распятие» сохранит свое значение, оказавшись горизонтально подвешенным. Распинали на срубленном дереве, а фигура на кресте, если она выполнена правдиво, изображала человека униженного и страдающего. Воздвигнутые же идолы, наоборот, должны стоять вертикально.