, из которого делается лапша, только еще нужна тонкая дощечка, на которой раскатывают тесто, и места побольше – когда тесто раскатано, его на этом супуре растягивают. Когда закончили готовить, супур сворачивают вместе с остатками муки и закваской – все это хранится в супуре. Вот как много работы происходит на ковриках, однако при этом никто не снимает обувь, если только, конечно, не ложатся спать. Если пришли гости – им кладут поверх ковриков тюфячки с шелковым атласным верхом, на которые гости садятся или ставят ноги – обувь при этом тоже не снимают. Некоторые товарищи ханьцы этого не знают, боятся запачкать ногами циновки, коврики, тюфячки – и как только входят в жилище уйгуров, так сразу спешат разуться: хотят как лучше, а получается наоборот. На самом деле уйгуры гораздо меньше будут на вас в претензии из-за пыли и песка на ваших ботинках, чем если вы выставите наружу свои носки и начнут распространяться некоторого рода запахи…
Автор часто бросает раскручивающийся сюжет и увлекается прямо в тексте исследованием народных обычаев и традиций – тут каждый сам волен судить о художественных достоинствах и недостатках; однако это вовсе не россыпь натуралистических заметок. Уйгуры – народ со своим особым жизненным укладом. Такого рода уникальность зачастую проявляется вовсе не в каких-то удивительных фактах или многостраничных записях сказаний и поговорок, а пронизывает насквозь всю их каждодневную ежечасную жизнь; это история, географические условия, уровень жизни, оказывающие влияние на образ мыслей и культуру народа. Взять, например, кошму. Она отражает простые, скромные условия этого места, времени и соответствующий им, удобный в таких условиях и потому разумный, рациональный образ жизни; в этих войлочных циновках сохранились некоторые особенности, бывшие и у ханьцев в древние времена: сидеть на циновках, «отделять циновку» – то есть разрывать отношения; их вполне можно сравнить с «татами» у современных японцев и корейцев. Гостеприимство уйгуров также связано с кошмой. Если приходишь в гости – садись на кошму, а когда сидишь на кошме – все удобно, все под рукой: хочешь ешь, а хочешь – так даже и поспи. Невозможно представить, как так может быть, чтобы пришли в гости и не поели, не остались на ночь. Гости и хозяева, мужчины и женщины, стар и млад – все спят на одной кошме; так что не возникает вопросов о том, хватит ли спальных мест, или других подобных соображений и прочего халам-балама.
Теперь вернемся к Рахману и его коврикам.
Обычно пыльные от обуви гостей и хозяев войлочные коврики через некоторый промежуток времени выбивают, вытряхивают – работа эта, конечно же, совсем не простая. Кошма большая, метра четыре с лишним в длину и метра три в ширину – конечно, очень тяжелая. Рахман как будто приготовился к схватке: расставил широко ноги, наклонился вперед, вытянул руки и, ухватив кошму за два угла, с силой стал трясти ее вверх-вниз, от этого войлочная лента двигалась волнами, на мгновение могло показаться, что кошма ожила и сама колышется, дрожит, трясется, хватает старика за руки и мотает его вверх и вниз. Увлекшийся этой борьбой, вошедший в раж старикан еще больше напрягался. А вслед за умножившимися усилиями и циновка в глазах Рахмана стала волшебным драконом из сказки, который со все большим и большим остервенением поднимал ветер, атаковал, пытался утащить – вроде как испытывал силу человека, пробовал его повалить; а при этом еще плевался удушающей пылью, закрывающей небо и устилающей землю. Старикан разгорячился, раскраснелся, он еще отважней, уже не на жизнь а на смерть бросался в бой и в конце концов усмирил дракона; взмахи рук и всплески кошмы пришли в согласие, дракон, похоже, признал свое поражение и утихомирился – плавно танцует, подчиняясь воле человека, пыли летит из него все меньше и меньше, все рассеялось. И в самом конце уже вычищенная кошма, этот укрощенный сказочный дракон, выдохшись и поникнув главою, бессильно распростерт на снегу и послушно сворачивается, складывается под ногой Рахмана. Старый Рахман с победным видом довольно похлопывает себя, отряхивает с лица, бровей, бороды и шапки осевшую пыль. Только теперь он слышит, как Итахан, наверное, уже в одиннадцатый раз зовет:
– Пора пить чай!
Маленький квадратный столик поставлен на том месте, где сняли кошму, на сделанный из смеси навоза и глины пол, накрытый камышовыми циновками. Рахман садится по левую руку, Тахир напротив, Итахан – сбоку у очага. Столик уже обшарпанный, старый, обитый по углам тонким железом, колченогий – под одну из ножек подсунута дощечка, чтобы стоял прочно. Этот столик достался им по распределению во время земельной реформы, и Абдурахман до сих пор его никак не выбросит.
На столе лежит наан из белой муки – размером побольше ручного барабана, а на нем – несколько разделенных кусочков сладкого наана из кукурузной муки с оранжево-красными волокнами тыквы. В только что принесенном с очага новеньком фаянсовом кувшинчике молочно-желтого цвета – горячее молоко с плавающими на поверхности жемчужинками масла и белыми кучевыми облачками молочной пенки, от него идет ароматный пар. Итахан захватила горсть соли, высыпала ее в черпак из тыквы-горлянки, опустила в чай и стала размешивать кругами. Потом взяла три больших, глубоких тяжелых пиалы из тонкого фарфора с рисунком в виде синей травы и вишен, по очереди – по старшинству – налила и подала чай Рахману и Тахиру Рахман – хозяин дома, ему налила чая больше всех, и молока с пенкой ему больше. Следующий – внучек. Сама же скромно налила себе в последнюю очередь, хотя, очень может быть, выпьет больше всех.
Время пить чай, время первого легкого завтрака, а в этой семье – и время поговорить о делах, обсудить учебу, уроки. Абдурахману уже за шестьдесят, но он жаждет знаний, у него такое горячее желание узнавать новое, разбираться во всем и доходить до корня, до глубин вопроса, какое не у каждого молодого встретишь. В старом обществе у него не было возможности учиться, и у него осталось, накопилось огромное количество нерешенных вопросов. А теперь, при новом строе, столько перемен каждый день, все постоянно обновляется – перед Рахманом распахнулся невиданный простор, да еще постоянно множество новых тем возникает. Поэтому каждый раз за чаем он задает бесконечные вопросы, хочет получить на них ответы и разъяснения. Если нет за столом более знающего и ученого человека, то младший внук Тахир выступает в роли постоянного учителя. Абдурахману надо знать обо всем, он про все спрашивает: о войне во Вьетнаме и Панамском канале, о борьбе чернокожих в Америке, о том, почему осенью листья на деревьях желтеют и из чего делают пластмассу, почему самолеты могут летать в небе по всему миру, о жизни разных народов в разных странах; ну и, конечно, последние события, политика, философия, экономика – все ему интересно.
В пятьдесят восьмом году из партшколы округа приезжал лектор, преподаватель политэкономии – проводить здесь соцопрос, он обедал в доме у Рахмана; Рахман тогда поназадавал ему кучу вопросов о денежном обращении, о спросе и предложении, лектор поначалу пробовал отделаться общими и поверхностными пояснениями, но старикан в ответ затронул новые сложные темы, из чего стало видно – он не только понял объяснения преподавателя, но и очень глубоко вникает в суть, ухватывает ключевую информацию; лектор изумился, а когда узнал, что старик неграмотный, то пришел в полный восторг и, вернувшись в партийную школу, предлагал парткому целевым направлением взять Абдурахмана на курсы теоретической подготовки учителей, и только из-за преклонного возраста Абдурахмана это не осуществилось.
Было как-то раз, Тахир за столом сказал:
– Сегодня учитель нам рассказывал про грамматику.
– А что такое грамматика? – тут же оживился Рахман.
– Ну это когда в предложении выделяют подлежащее, сказуемое и дополнение, – ответил Тахир. Рахман велел внуку сейчас же, прямо за обеденным столом провести для него урок грамматики.
– Смотри, как интересно; оказывается, говорить – тоже наука!
Старикан очень заинтересовался этой темой. Итахан сердилась: чай остыл, трава не кошена. Но старик махнул на нее рукой:
– Нечего болтать! Будешь болтать – возьму тебя как дополнение и сделаю из тебя сказуемое!
Конечно, это был только грамматический пример. На самом деле за сорок лет Рахман, хоть и любит грозить кулаком, свою Итахан и пальцем не тронул.
В это утро околочайную тему занятия тоже определил Абдурахман: китайский язык.
Абдурахман крошил лепешку в чай и говорил при этом:
– Вот приедут товарищи из рабочей группы по соцвоспитанию. Несколько товарищей будут жить у нас, среди них наверняка будут товарищи ханьской национальности. Мы уже знаем несколько слов: «здрасьте», «обедать», «садитесь», «идите сюда», «спасибо». Этого очень мало. Слышишь, старуха? Надо выучить еще. Сейчас нас Тахир научит. Тахир! Вот придут товарищи-ханьцы к нам в дом – первый раз, будут смущаться, чувствовать себя скованно, мы их будем кормить, а они станут стесняться – что нам надо сказать?
– Надо сказать: будьте как дома – бу-яо-кэ-ци!
– Как-как? бао-кэ-ця?
– Бу, яо, кэци, – повторил Тахир. – То есть – «не надо чувствовать себя скованно, будьте как у себя дома».
– Очень хорошо! Молодец! – похвалил довольный старик.
И вот все чаепитие прошло под «бу-яо-кэци». Взял палочки – буяокэци, поднял пиалу – буяокэци, даже когда жуешь, то в такт движению челюстей снова: бу-яо-кэ-ци! Старик сам усердно заучивает и время от времени контролирует – как там у Итахан. Абдурахман быстро запомнил, а вот телом проворная, но медлительная умом Итахан все время говорила неправильно. У Итахан, вообще-то, есть одна привычка: она кладет в рот оставшиеся от чая на дне пиалы листочки и палочки и подолгу пережевывает их – может час жевать, может дольше. Так она смакует вкус чая с молоком, заодно очищает зубы и тренирует мышцы лица – улучшает кровообращение. Но сегодня из-за неправильной артикуляции Рахман так сердито смотрел на нее, что ради правильного произношения этого «буяокэци» ей пришлось скрепя сердце и беспомощно хлопая глазами под пристальным взглядом мужа распрощаться с любимыми чайными листьями и веточками.