Поели. Тахир с портфелем пошел в школу Итахан, что-то приговаривая, протирала чашки, старик принес корзину негашеной извести, с шумом высыпал ее в чугунное корыто. Плеснул сверху воды из ведра. Известь зашипела, пуская лопающиеся пузыри, потрескивая, на поверхности воды стали распускаться белые цветы: каждый лепесток превращался в бутон и тоже лопался, раскрываясь новым цветком. Секунда – и вот уже расцвели сто цветов, большие и малые теснят друг друга, разрастаются, распадаются и сливаются вместе. Буль-буль-буль! – кипит известка с водой; шипит, бурлит пена, брызги летят. Рахман неизвестно в который раз это делает и все равно, как ребенок, с веселым испугом и интересом смотрит на этот маленький фейерверк, не в силах отвести глаз. Сколько же горячей энергии скрыто в холодных кусочках извести! Эта мысль неизменно приводит его в искреннее восхищение.
Раствор известки утих, превратился в белую, молочного цвета жижу. Рахман щипцами для угля вытащил из раствора те куски, что не растворились, взял мешочек краски индиго «Муян» и горсть крупной соли – и бросил все в известковый раствор, в котором сразу появились темно-синие разводы; потом начал размешивать деревянной палкой.
Итахан уже все приготовила. Рукава закатаны выше локтя, волосы туго повязаны белым платком, на ней фартук, на ногах уже резиновые сапоги. Она унесла корыто с раствором извести в комнату, замочила большую с длинной рукояткой кисть из конского волоса в извести, стряхнула лишние капли и привычно начала белить стену от дверного проема. Она держала кисть под нужным углом, нажимала равномерно, с одинаковой скоростью вела кисть сверху вниз; проведет два раза от потолка до пола – один раз обмакнет кисть в раствор. Рахман взглянул на побеленную стену – не к чему придраться: старуха знает свое дело, мастерство ее на высшем уровне; к тому же она была настолько сосредоточена на своем занятии, что совершенно не замечала присутствия мужа.
«Моя старуха, пожалуй, действительно в искусстве побелки стен превзошла даже знаменитых на базаре Инина русских женщин, а это дело непростое; не верите? – сами попробуйте-ка разок! обязательно одна полоса пойдет вкривь, другая вкось и будет стыдно людям показать». Рахман, довольный и смущенный от таких мыслей, тихонько попятился и вышел.
Он пошел во двор и начал выколачивать, протирать и отчищать всю домашнюю утварь, все, что было в доме: деревянный сундучок с изящной узорной резьбой, украшенный позолотой; кровать, окрашенную в один слой голубой краской; длинный черный столик и два оранжево-желтых стула; а также гортензию в горшке, круглый год цветущую красными цветами; мешки для зерна, ведра для воды и бидоны для масла; банки для чая и соли, термос для кипятка и кувшин с водой для умывания, а особенно – больше всего им любимый набор пиал: очень большие, большие, средние и маленькие – всех по двенадцать штук, все с одинаковым рисунком; и всем этим он обзавелся после Освобождения, главным образом после коллективизации.
Посуду крестьяне любят больше всего, и не только потому что у нее есть практическая ценность, но любят ее и как источник эстетического наслаждения, атрибут торжественного приема гостей. Вот эти сорок восемь пиал – символ трудолюбия хозяев и счастливой жизни. Поэтому каждый раз, перебирая домашний скарб, делая ревизию всего, что есть в доме, Рахман испытывал чувство глубокого удовлетворения и радостного возбуждения. Смотрите-ка, он еще и запел…
Скрипнула и открылась дверь – вошел Ильхам с мотыгой и длинной палкой в руках. Он обвязал вокруг пояса веревку, чтобы ватник плотно прилегал к телу. Поздоровавшись, он сказал:
– Вы так рано встали, такую деятельность развернули…
– Надо ведь встречать рабочую группу – гордо задрав голову отвечал Рахман. – А вы? Вы тоже, кажется, давно уже на ногах?
– Я был в больнице коммуны, только вот вернулся, – стал объяснять Ильхам. – Секретарь Лисиди ночью опять дважды кашлял кровью; мы с Даудом хотели с ним посоветоваться по одному делу, но как увидели, в каком он состоянии, – сразу повезли в больницу. Говорят, это не просто недомогание – надо будет везти его в Инин, в город.
– Да он только о других думает, а о себе не заботится совершенно… Чуть позже пойду проведаю его, – вздохнул Рахман.
– Можно я возьму на время рубанок? – Ильхам поднял палку. – Вот, хочу обстругать рукоятку для мотыги.
Рахман взял у Ильхама мотыгу, оглядел:
– А эта ручка чем плоха?
– Я не себе. Хочу для Тайвайку сделать – он свою сломал, когда землю рыл.
– А! Так давай лучше я сам обстругаю.
Рахман достал рубанок, Ильхам притащил верстак, Рахман взял палку, которую принес Ильхам, взвесил на руке:
– Тяжелая!
– Это дуб. Еще весной я купил пять штук таких в сельпо. Вам надо?
– Э, бригадир! Вы уже два года как вернулись, еще ни одной новой пары обуви себе не купили – а на инструмент денег, значит, не жалко! А вот есть же люди – жизни не пожалеют ради новых ботинок или одежды, давятся в сельпо за водкой – а дома даже нормальной тяпки и то нет, на работу выходят – всегда у других берут; ну разве это крестьяне? У таких людей разве есть право есть хлеб?!
– Это вы про кого?
Рахман не ответил. Сердито пыхтя, он повертел заготовку рукояти, прищурился – ровная ли, закрепил на верстаке и – вжик-вжик-вжик – начал ее обрабатывать, притягивая (а не толкая от себя) рубанок; с тонким, то взлетающим, то понижающимся звуком словно кружащегося простенького мотивчика из-под рубанка посыпалась завитушками стружка. Пройдясь рубанком пару раз, Рахман постучал молоточком по торцу лезвия, чтобы подрегулировать глубину обработки, и только потом сказал:
– Ну кто же еще? Конечно, Нияз-дерьмо. Вы не видели его мотыгу? Это прямо в музей надо. Не знаю, где он такую маленькую отыскал – даже у Тахира и Итахан мотыги больше, чем у него!
– Вы просто не знаете – наверное, у него есть и большой кетмень. Большой – чтобы на себя работать.
– Верно-верно, так и есть. Позор, а не человек.
Ильхам засмеялся.
– Я как раз хотел спросить: вчера вечером вы говорили, что видели, как Нияз вез хвосты пшеницы в сторону Инина. В котором часу это было? Как это выглядело?
Рахман остановился и удивленно посмотрел на Ильхама. Тогда Ильхам пересказал ему события предыдущего дня в большой бригаде.
– Вот же мерзавец! – У Рахмана от гнева даже раскраснелось лицо, говорил он очень громко: – То не так, это не так! А в конце концов получается – это я во всем виноват, моя ошибка!
– Почему это ваша ошибка? – не понял Ильхам.
– И вы не знаете? Четырнадцать лет назад, когда шло движение за снижение аренды и против гегемонов, рабочая группа повела нас, натерпевшихся бедняков, и мы открыли склады толстобрюхого Махмуда. Я получил на свою долю пшеницы, риса, семян рапса… Ну вот, возвращаюсь я с поля, а Итахан уже приготовила плов, с тех пор как мы вместе жили – в первый раз так много плова! Я заволновался: «Как же быть с пловом?» – «Отпразднуем – мы наконец-то с колен встали, разве нет?» – и сама гордо так выпрямилась. – «Плов, это, конечно, хорошо. Только надо было раньше мне сказать – я бы пригласил гостей.
Столько плова, а мы что же, вчетвером есть будем?» – «Так иди зови, еще не поздно!»
Ну как это! Я поворчал и пошел на улицу. Думаю: кто вот сейчас пойдет мимо моих ворот – тому и полагается доля моего плова; не знаю, такой способ приглашать гостей у нынешней молодежи приветствуется или нет… Ну и что в результате? Идут по дороге двое, мужчина и женщина. У мужика глаза красные, опухшие, весь в язвах, валенки на ногах драные, без подошвы, ноги замерзли, идет – хромает. А на женщине у ватника только один рукав целый – отовсюду вата торчит из дыр, пыли на лице столько, что носа не видно. Но я не стал свой нос воротить: все мы бедняки, все мы мусульмане! Как в народных сказаниях говорится: раз такой вид, значит, много пришлось пережить, значит – с еще большим уважением к таким надо. Ну раз Худай таких послал мне гостей, думаю, – приглашу этих двоих. Итахан очень тогда удивилась.
Конечно, мои гости встретили очень хороший прием, накормили мы их пловом. Стали расспрашивать – они рассказали, что пришли из Южного Синьцзяна искать какого-то родственника, а оказалось, что родственник этот уехал неизвестно куда, и вот они теперь нищенствуют, побираются. Я им сказал: теперь Освобождение, бедняки встали с колен, теперь нехорошо бродяжничать и побираться – надо осесть в каком-нибудь месте, хорошо работать. Они кивали, соглашались. Я их и оставил. Эти двое были Нияз и Кувахан.
Эту историю Ильхам знал. Он знал еще и то, как Абдурахман всячески помогал этим совершенно незнакомым ему людям, которых он зазвал к себе на плов. У Нияза не было земли, он говорил, что ходит на базар подрабатывать где придется, а вечером возвращался к Рахману в дом. Уходил он рано, а приходил поздно; и всегда приносил Рахману какие-нибудь мелочи в подарок: ножичек, кисет, носовой платок… все не новые вещи. Сначала Рахман не понимал, только потом догадался – этот его гость шарит по чужим карманам. У Рахмана с Ниязом был очень серьезный разговор, и Нияз пообещал, что с этого момента руки его будут чисты. Рахман поспособствовал, чтобы Ниязу дали землю, нашел для него дом. Они переехали туда, и через год Кувахан родила первого ребенка. Однако Нияз смотрел на своего «благодетеля» как на врага, отвечал на заботу враждебностью и даже рассказывал повсюду, что-де «одолжил» старику, когда жил у него, пятьдесят юаней и никак не может получить их обратно. Рахман, когда услышал это, вышел из себя, отыскал Нияза и потребовал при людях объяснений; но тот с непроницаемым лицом рассмеялся в ответ: как это Рахман совершенно не понимает обычая уйгуров весело шутить, как это он может быть таким «несносным мужиком». Без веселой шутки-де жизнь тупа и невыносима, и тот дурак, кто чужих шуток не понимает… После коллективизации эти две семьи окончательно стали непримиримыми врагами: одни стояли на страже коллективных интересов и защищали их от всевозможных нападок и покусительств, другие – днем и ночью вынашивали планы, как бы поживиться за счет других.