Глава двадцать седьмая
С тех пор как Тайвайку развелся с Шерингуль и отдал свой дом сельской начальной школе, он жил в большой бригаде, в здании бывшей парикмахерской. Этот домик стоял на перекрестке шоссе и большого арыка, русло которого как раз сейчас перепрокладывали, у моста; двора там не было, сада и огорода тоже – просто одиноко стоящий домишко, одним боком выходящий к арыку, в котором летом шумела и бурлила вода, а зимой он был мрачным, пустым и безмолвным; а другим боком – на большую дорогу, по которой пылили бесконечные грузовики, повозки и велосипеды. На двери обычно висел замок; прохожие, люди из других бригад даже и не догадывались, что там живут.
Очень давно Ильхам не наведывался сюда. Вчера, когда он видел Тайвайку на работах у канала, его настроение не понравилось Ильхаму; Тайвайку так нужна сейчас его забота, его помощь! По мере того как он подходил к дому Тайвайку, тяжесть на сердце понемногу переходила в спокойствие и уверенность.
На двери не было замка. Из трубы шел густой дым. То есть наш приятель дома. Главное, что он дома; двух-трех слов, пяти минут и то хватит, чтобы понять, что у него на душе. Ильхам уверенно, громко постучав, открыл дверь.
И остолбенел: в наполненной дымом комнате кроме Тайвайку был еще один человек – женщина.
Войдя, Ильхам сразу увидел со спины девушку, сидевшую на корточках перед очагом и раздувающую огонь. Голова повязана закрывающим и плечи, и спину желто-бурым, цвета верблюжьей шерсти платком; темно-серое в бледно-зеленую мелкую клеточку пальто из грубой шерстянки; длинное, до пола фиолетовое бархатное платье… Тайвайку сидит на кровати с глупым видом и в полном замешательстве. Машинально пожал руку Ильхаму – поприветствовал его.
Шумно пыхнул и запылал огонь, девушка встала и обернулась. Ильхам увидел четко очерченный профиль, напряженные мышцы лица, высокие скулы, смуглую кожу, глубоко посаженные глаза и как будто выточенный, прямой, крупный, волевой нос. Это лицо танцовщицы или спортсменки, это серьезное и гордое лицо. Это Аймилак-кыз.
– Аймилак-кыз[6] – это вы? Вы – здесь? Давно не виделись!
– А, брат Ильхам! Здравствуйте. Где же мне еще быть? Да вот, пришла. У нас в большой бригаде кончился стрептомицин. В больнице коммуны на складе он есть, и еще много; главврач по телефону пообещал, что даст нам. Я пришла за лекарством, а заодно – вернуть Тайвайку фонарик, который я у него брала, – Аймилак ответила Ильхаму ясно и конкретно, хоть и слишком подробно.
– Вы домой не пойдете?
– Сегодня, боюсь, нет времени, – глаза Аймилак погрустнели, она заморгала, в уголках глаз собрались морщинки, образовав «рыбий хвост», но девушка очень быстро снова приняла прежний независимый, дружелюбно-холодный вид. Она обратилась к Тайвайку: – Вам не стоило класть так много дров сразу. Если они загораживают дымоход, то как же они гореть будут? Ну вот, теперь хорошо разгорелось, до свидания, брат Тайвайку, спасибо вам за фонарик. До свидания, брат Ильхам, когда придет время[7] – пожалуйста, приходите к нам развлечься. Договорив, Аймилак поправила платок и отвернулась. Пока она говорила, ее левая рука – та, что без кисти – была заткнута за борт пальто, отчего девушка казалась еще более гордой. Она ушла и какое-то время еще можно было слышать ее легкие быстрые шаги.
– Что с тобой? Даже не попрощался, не проводил гостью! – напомнил Ильхам.
Тайвайку смущенно взглянул на Ильхама и ответил невпопад:
– Здесь печка так дымит, и беспорядок…
Ильхам осмотрелся. Для жилища одинокого холостяка у Тайвайку было еще довольно сносно. Ведра прикрыты крышками, горловина мешка с мукой замотана, бутыли с маслом и уксусом висят на стене, банки с чаем и солью – на полках. Все на своих местах. Единственное, пол, похоже, мели только что и то до половины – веник валяется как раз на границе: с одной стороны чисто, с другой – пыль и мусор.
Ильхам вручил Тайвайку рукоятку мотыги:
– Держи. Надо будет еще осколком каким-нибудь поскоблить, чтобы в руке хорошо лежала.
– Хорошо. Я вчера утром ходил в плотницкую, выписал квитанцию, еще не оплатил. – Тайвайку взял рукоятку, поставил рядом и по-прежнему сидел, не двигаясь с места.
– Ты еще не завтракал, не пил чай? – спросил Ильхам.
– А? Да, уже. Сейчас.
Ильхам усмехнулся, привычно достал с подвешенной к потолочной балке – чтобы ставить туда вещи – доски большую кружку, вынул из настенного шкафчика банку, взял из нее пригоршню чайного листа и бросил в кружку. Только тогда Тайвайку поднялся наконец и подошел, взял кружку у него из рук. Ильхам открыл крышку стоявшей на печи кастрюли – воды там было немного, и она уже закипела. Тайвайку взял черпак из тыквы-горлянки, стал наливать кипяток в кружку. Мысли его были где-то далеко – он лил слишком много, и не успевший осесть чайный лист поверх налитого кипятка выносило через край, на пол; и только когда Ильхам окликнул его, Тайвайку пришел в себя и остановился, а лишнюю воду выплеснул в сторону порога.
Тайвайку поставил кружку с чаем перед открытой дверцей печи и не мигая смотрел на пылающий огонь, который разожгла Аймилак.
– А когда ты дал ей фонарик? – поинтересовался Ильхам.
– Кому? Ей? В прошлое воскресенье. Ночью. На дороге двое хулиганов к ней приставали.
– Как у нее сейчас настроение, нормальное?
– Настроение? У кого? А я откуда знаю!
– Такая хорошая девушка!
Тишина.
– Это ты вчера Ниязу резал корову?
– Нет… что? А, да. Кувахан позвала меня.
– Корова была больная?
– Корова? Больная? Откуда мне знать. Какое мне дело… Вот тут есть еще вареная говядина, брат Ильхам – хотите?
– Спасибо, не стоит, я только что поел; а ты, наверное, немного посидишь – и на работу?
– На работу? Конечно, разве можно без работы? – отвечал он тупо, машинально, по-прежнему не отводя взгляда от полыхающего огня.
Похоже, для разговора время неподходящее. Может быть, это приход Аймилак выбил верзилу из колеи? А быть может, этому холостяку с его такими непостоянными интересами и переменчивым настроением какая-то новая идея вскружила голову? Ну ладно, пусть приходит в себя – спокойно посидеть и подумать тоже полезно.
– Пора уже, попей чаю – и скорей на работу, а я пойду.
– Давай вместе попьем чаю… – Тайвайку с извиняющимся видом наконец улыбнулся.
– Спасибо.
Ильхам ушел. Тайвайку по-прежнему сидел перед печкой, сжав кулаки и опустив голову. Вода на печке все кипела, мягко бормоча что-то. Утром, как только собрал постель, он бросил хворосту в печь, наломал веток, сделал из них веник и стал подметать пол. Домел до половины – и вошла Аймилак, совсем неожиданно… Он с детства хорошо знал ее, а потом она стала в его глазах такой недосягаемо далекой – женщина-врач! – и вдруг она явилась сюда, в этот неприглядный домишко у дороги – мрачный, тесный, маленький, в развалюху без двора, даже без садика – в эту бывшую парикмахерскую…
Парикмахерская напоминала о себе не выветрившимися запахами дешевого и, может быть, даже скисшего шампуня и грязных волос. Появление Аймилак-кыз вызвало у Тайвайку небывалый душевный подъем и бурную радость, но еще сильнее он ощущал стыд, досаду на самого себя за свой убогий вид, за то, что такой никчемный – и вообще за все.
Как он мог не догадаться, что Аймилак может прийти вернуть ему фонарик? Как он мог не прибрать в доме хоть немного почище – чтобы было похоже на жилье трудолюбивого, сильного, на все способного, уверенного в себе человека? Как можно было – вот именно сегодня! – проснувшись, валяться под одеялом, предаваясь пустым мечтаниям, вместо того чтобы сейчас же вскочить и взяться за дело? Если бы он встал на пять минут раньше – и пол бы был выметен до конца, вся комната выглядела бы совсем иначе! У него на ватнике не хватает двух пуговиц, рожа как у ежа (он потер колючую щетинистую скулу), и ко всему еще – он без шапки… Даже не сказал «присаживайтесь», или «выпейте чаю», или хоть что-то в этом роде – ну каким же он выставил себя тупым уродом, некультурным, невоспитанным грубияном. Идиот. Болван. Лодырь… Даже огонь разжечь не умеет – все в дыму, чтоб тебя… Нет, так жить нельзя. Слеза тихонько выползла из уголка глаза, скользнула по щеке и капнула на костяшки до хруста сжатого кулака.
Тайвайку забыл, что надо идти на работу забыл, сколько так просидел на одном месте, и заварившегося как следует чая тоже не выпил. Внезапно громкий, звонкий, вибрирующий автомобильный гудок и чьи-то радостные возгласы ворвались в комнату – даже пол и крыша задрожали и завибрировали в резонансе…
В девять часов пять минут рабочая группа по социалистическому воспитанию – целых четыре грузовика – въехала в коммуну имени Большого скачка.
В этот день вся коммуна наполнилась непривычной суетой, воцарилась радостная атмосфера. Пока грузовики проезжали, прохожие останавливались, возчики обеими руками тянули на себя вожжи. Державшие на руках малышей и тащившие за руку детей постарше женщины и старики выходили на порог и махали ответственным работникам группы соцвоспитания, у которых пылали щеки от резкого встречного ветра, приветствовали их возгласами, вглядываясь изо всех сил в проносящиеся грузовики, чтобы разглядеть лица стоящих в них – какие-то казались знакомыми, а какие-то – совсем нет. Даже одиноко стоящий на одной ноге на низенькой крыше сельского дома петух, плавающие в ледяной воде арыка утки, слоняющийся без дела теленок – потому что дорога и обочины выметены как никогда чисто и ему не удается отыскать ни травинки, ни стебелька – все они тоже, каждый на свой лад, радостно-восторженно издавали громкие звуки. Только черная собака за забором Майсума злобно бросалась в сторону грузовиков, металась из стороны в сторону, и даже когда грузовики уехали далеко, она долго еще скалила зубы и, задрав хвост, без умолку лаяла.