А уж вечером – что и говорить! Столько приехало членов коммуны из бригад – спустились с гор, пришли от речных берегов. Невзирая на ночной холод, собрались на стадионе школы. У входа в школу все пространство занято телегами, повозками на шинном ходу, тракторами с прицепами, тут же стоят велосипеды, привязаны лошади и ослики. Рота народного ополчения из скотоводческой бригады прискакала сюда на илийских конях за несколько десятков километров с луговых пастбищ – вот они, быстрые и решительные, отважные, воинственные! Рассаживались на стадионе, и когда места перестало хватать, люди занимали крыши домов и нижние ветви деревьев. Перед экраном, повешенным временно на стойках волейбольной площадки, уже совсем не было места, опоздавшие рассаживались позади экрана: ничего, что не будет видно – зато будет слышно, что говорят кадровые работники группы по социалистическому воспитанию, и можно посмотреть кино в необычном ракурсе, с зеркально перевернутой картинкой.
Речи, выступления актеров, показ фильма шли до глубокой ночи. Только пустили фильм – стал падать снег. Он шел все гуще и гуще, но никто не уходил. Кадровый работник из коммуны держал над киномехаником и аппаратом зонтик. Хлопья падали плавно, скользили перед объективом проектора, их тени мелькали на экране, словно подброшенные в воздух букеты цветов, словно стаи птиц, словно бегущие облака и мчащийся с гор поток, придавая картинке на экране новый волшебный смысл; глухие хлопки – это отряхивали хлопья снега с шапок, с плеч и спин – тоже добавляли необычный эффект к доносящимся из динамиков звукам фильма.
Двое из Седьмой производственной бригады Патриотической большой бригады коммуны имени Большого скачка не пошли смотреть кино: Майсум и Тайвайку.
Майсум лежал на кошме. Под ним тюфяки в три слоя, под головой – четыре подушечки. С чугунным лицом и плотно закрытыми глазами, он горько стонал. После обеда объявил, что у него болят голова и живот, а к вечеру самочувствие ухудшилось. Рядом сидела Гулихан-банум, правой рукой с силой массировала ему лоб, так что даже выступили красно-фиолетовые пятна. В левой руке большим и безымянным пальцами она держала папиросу; поднимала голову, затягивалась и говорила низким глухим голосом:
– Я натру тебе сырой редьки, съешь – и все пройдет.
– Выбрось папиросу! Твою мать! – вдруг заорал Майсум.
Гулихан-банум презрительно рассмеялась. Она глубоко затянулась, пыхнула дымом прямо в лицо Майсуму и далеко отбросила наполовину выкуренную папиросу.
– Какой сердитый! А с утра был добрый. Что за бес в тебя вселился?
У Майсума от ярости задергались уголки рта, он хотел было пустить в ход кулаки, но не смог поднять руку, хотел выругаться – не смог ничего выговорить. Да, правда – во второй половине дня он пребывал в отвратительном настроении. Утром, все еще смакуя послевкусие вчерашнего вечернего приема, оказавшегося весьма успешным, крайне довольный собой, он вышел из дома. Совершенно как он и предполагал, Кутлукжан попал в его сети; да, Алимамед – это круто! Майсум шел по улице, чувствуя себя гораздо увереннее, шагал шире – с этого момента его положение укрепится, он сделал еще шаг вперед, дело его обретает размах… Он вошел в свою темную сырую контору, запер дверь, вынул из кармана блокнотик, пролистал несколько страниц – и под именем «Кутлукжан» записал: «Двадцать четвертое декабря: вечером пришел ко мне в дом, пил водку, ел…»
Отлистал несколько страничек и в самом начале блокнота, на одной из первых страниц под именем «Ильхам» записал: «Двадцать четвертое декабря: после обеда верхом на лошади поехал из села в большую бригаду. Вечером к нему домой пришли: Жаим, Дауд, Абдурахман, Иминцзян».
В самом конце блокнота под именем «Нияз»: «Двадцать четвертое декабря, вторая половина дня. Тайвайку зарезал для них корову. Мясо продано по цене двадцать четыре фэня за килограмм – выше, чем госцена».
Дописав, Майсум сунул перьевую ручку в колпачок, плотно закрыл, воткнул в нагрудный карман; большим пальцем он теребил странички блокнотика, на его лице выступила злая ядовитая усмешка. Перед его взором разворачивалось полотно с эпическим названием «Победа»: неважно, кто стал бы на его пути, если только этот кто-то осмелится выступить против него, если попытается мешать его делу – он тут же может извлечь из блокнотика богатый материал, расширить его понимание, выявить, проанализировать, добавить соли и перца, масла и уксусу – и от обороны перейти в наступление, бросить противника на плаху. Он-то прекрасно знает: даже самые обыденные вещи, если их записывать, через какое-то время сами по себе приобретают особый смысл; ну вот, например: в некотором году в таком-то месяце в такой-то день Ильхам верхом на принадлежащей бригаде лошади ехал по дороге… Разве нельзя это в определенный момент использовать, чтобы показать, насколько вознесся начальник бригады, как он демонстрирует свою силу и превосходство – ну прямо как в старом обществе какой-нибудь помещик-деспот, не правда ли?
Например, в канун приезда рабочей группы по соцвоспитанию, когда он приглашал к себе в гости начальника большой бригады, он издалека видел, как много людей – и все ответственные кадровые работники, активисты – входили к Ильхаму в ворота; ведь это можно использовать, чтобы доказать – Ильхам собирает верных ему людей, вынашивает планы противодействия рабочей группе по соцвоспитанию, не так ли? Днем у себя дома он выпил чашку чая и съел кусок наана – это не только проливает свет на экономическую нечистоплотность начальника бригады, но и может прояснить, почему именно в этот день он получил самые высокие трудовые баллы – Ильхам действовал в своих личных корыстных интересах; а в такой-то месяц и день в десять утра Ильхам пришел в сельпо за покупками – это же железное доказательство того, что он не принимал участия в трудовой деятельности.
Майсум восхитился мудрым указанием, которое дал ему Алимамед: надо внимательно смотреть не только на своих врагов, но и на друзей. Потому что зачастую «друзья» еще опаснее врагов. В бытность свою начальником отдела он, можно сказать, досыта наелся такими «друзьями»! Все те позорнейшие неприятности свалились на его голову именно благодаря «друзьям», а сам он уцелел только стряхнув с себя таких друзей. С тех пор он усвоил урок: всегда надо быть наготове, чтобы в нужное время действовать без промедления. Его всем сердцем любимый тайный блокнотик – это карманные гром и молния; надо будет Майсуму громыхнуть над головой какого-либо персонажа – он и громыхнет.
При этой мысли Майсум высоко подбросил блокнотик, крайне бережно и любовно поймал его и положил в карман. Он развел руки в стороны – словно кто-то кричал ему: «Терпи! Терпи! Терпи! Терпи!..» В этом ритме хлопают маленьким девочкам, этот такт звучит, когда маленьких девочек учат танцевать… Потом он заставит всех кружиться под его хлопки в быстром танце. В таком вот ритме, в таком вот темпе…
Грохот заставил его подпрыгнуть в испуге. Он подошел к окошечку, стер рукой толстый слой пыли со стекла и увидел сначала один грузовик, а потом еще и еще – в кузовах сидели кадровые работники рабочей группы по социалистическому воспитанию; люди, встречавшие их, аплодировали, приветственно кричали, махали руками. Волна необъяснимого ужаса и зависти вдруг охватила Майсума, придавила; он поспешно вернулся на свое место. «Вам, бам, бам!» – раздались друг за другом удары в дверь, и внезапно он вдруг подумал, что это кадровые работники группы соцвоспитания послали за ним, чтобы вести на разбирательство. Он распахнул дверь – это был кузнец Дауд.
– Где лозунг?
– А… А…
– Начальник большой бригады сказал написать лозунг, кадры по соцвоспитанию уже приехали, почему вы еще не написали? Что это вы так, а?
Неизвестно, Майсум так услышал или это было на самом деле – но в голосе Дауда звучали недоверие и недовольство…
…Хорошее настроение, в котором Майсум пребывал с самого утра, было испорчено. Он просто не понимал – ну почему эти болваны так радуются приезду рабочей группы? Рабочая группа им не привезет денег, нет у них с собой ни плова, ни пирожков – чему они аплодируют, эти тупые кашгарцы, чего машут руками, чего орут-то? И еще он не понимал: почему он сам всюду говорил, что это такой удобный случай – вот приедет рабочая группа, и мы тогда как следует заявим на Ильхама, мы тогда-то его и завалим – а на деле получается, что он едва увидел через запыленное стекло эти грузовики – и сразу такая подавленность, такое смятение, такой страх… Их раскрасневшиеся от мороза смеющиеся рожи кажутся ему такими злобными и угрожающими, такими недоступными, непонятными… Сразу столько их понаехало; от этого у Майсума и сердце не на месте, и голова не в порядке…
А дальше и потянулось одно за одним, все невеселые дела. Он пошел в магазин купить красной туши, а продавщица как раз протягивает какому-то незнакомому кадровому работнику записную книжку; он позвал ее дважды – а она не слышит! – он воспринял это как невиданное оскорбление, хотел сказать ей, этой продавщице: «Этот кадровый работник – он что, отец твой родной?» Майсум вышел на улицу – и натолкнулся на кучку малышей и двух женщин – кадровых работников, они переговаривались и смеялись; малыши запели на китайском: «Учись на Лэй Фэна прекрасном примере…», а товарищи женщины хлопали им в ладоши и подбадривали, поправляли неточные ноты. Этот смех и пение были такими звонкими и громкими, что отдавались в ушах Майсума, словно кто-то втыкал иголки ему прямо в мозг – и не вытащишь, не вырвешь… В обед, вернувшись домой, Майсум стал кричать, что у него болит голова. А тут еще Гулихан-банум со своим мясом.
Утром, исполняя указание Майсума, Гулихан-банум пошла к Ниязу за мясом – ей было сказано денег с собой не брать; Кувахан не переставая повторяла: «Вам надо мяса? Вам надо?» – но мяса не давала по совершенно понятной причине – деньги! Гулихан-банум пришлось изворачиваться: качала головой, трогала платок, щупала свой чулок – сделала вид, что деньги потеряла, и сказала, что пока возьмет один килограмм и сразу же принесет деньги. Кувахан уставилась на мясо и будто оглохла и онемела, а потом смерила Гулихан-банум таким многоопытным и решительным взглядом, что ту будто обдало холодным ветром. Очень нескоро и очень нехотя Кувахан как от своего сердца отрезала-таки кусок коровьей шеи – несвежий, заветрившийся край.