Гулихан-банум жаловалась мужу:
– Ну ты скажи – они люди или нет? Есть в них человеческое? Ты днем и ночью ради них надрываешь свое сердце, да еще и отнес им полную большую миску жирного-прежирного молока – с вот такой вот толстой корочкой сливок! – а они в прошлый раз не дали для наших голубей даже зернышка проса; а мясо – смотри какое дали!
Гулихан-банум принесла кусок – весь в засохшей крови, ничего кроме отвращения не вызывающий у нормального человека. В голове у Майсума еще торчала занозой песня про хорошего Лэй Фэна, с которого всем обязательно надо брать пример, он взъярился, схватил этот кусок и вышвырнул за дверь; собака тут же бросилась к нему; Гулихан-банум пронзительно завопила и, схватив палку тоже кинулась к мясу. Между черной женщиной и черной собакой завязался жестокий бой.
Собака, хромая на подбитую лапу, отступила, успев, однако, съесть полкуска; из оставшейся половины был приготовлен обед – добавили сушеных помидоров, перца и лука. После обеда Майсум вспомнил, как выглядело это мясо в зубах у собаки, и почувствовал себя очень нехорошо – казалось, будто внутри образовался твердый ком, стал намертво и не дает ни вдохнуть, ни выдохнуть.
В конце концов, все это было не главное. Ближе к вечеру живот у Майсума так скрутило, что он едва добежал до стоявшей позади мастерских убогой уборной – и там столкнулся с Кутлукжаном, как раз только что справившим большую нужду. Завязывая штаны, Кутлукжан бросил на Майсума полный сочувствия и заботы взгляд, потом посмотрел, нет ли кого поблизости, и тихо сказал:
– Они приехали. Я тут подумал – одного такого как Нияз будет недостаточно, надо нам еще что-нибудь придумать… – и, не дожидаясь ответа от очень занятого собой Майсума, кивнул и вышел.
И тут Майсум сразу все вспомнил. До сих пор можно было использовать против Ильхама и иже с ним одного только Нияза-дерьмо, но этого ведь мало. Естественно, об этом Майсум тоже думал, он, как всегда, надеялся на неграмотные соломенные головы сельских жителей.
Он считал, что народ – это стадо овец, которое ведет за собой козел с длинными рогами – на этого-то одного и надо нападать. Майсум возлагал надежды на Нияза, потому что тот был способен на такое, на что не были способны или не решились бы многие другие. Был еще в запасе Бао Тингуй, хотя, конечно, в последнее время фортуна была не на его стороне. Ясина можно было бы задействовать, но только очень осторожно: одно неверное слово – и можно получить противоположный результат. Тайвайку? Зря потрачено столько усилий… От вонючего мяса Нияза расстройство пищеварения, а тут еще эти слова Кутлукжана – ну как от этого не впасть в уныние. Майсуму очень хотелось, подняв штаны, догнать этого утиного выродка, но, если хорошенько подумать, положение начальника большой бригады такое же, как и у него – ему крайне неудобно самому высовываться. Так что, как ни крути – один Нияз-дерьмо – а его больше на передовую не двинешь. Когда поток иссяк, внутри стало полегче, но в голове – еще тяжелее; Майсум пошел домой и повалился на кошму.
– Охо-хо, охо-хо… – горестно причитал Майсум, тяжело вздыхая.
– Все печали да печали, все время одни печали, у вас теперь все не ладится и все теперь одна сплошная печаль – вы что, царь-государь? помереть, что ли, теперь от этих печалей? – сказала Гулихан-банум непонятно к чему – то ли упрекая, то ли успокаивая.
– При чем тут царь-государь? Государи-то живут весело, без печали… Если бы со всем этим справиться, я тоже был бы царь…
– Ха-ха-ха! Вы – царь!.. – Гулихан-банум так смеялась, что стала задыхаться.
– Как ты ведешь себя! – такие насмешки решительно вывели Майсума из равновесия, его лицо стало фиолетовым. – Другие не понимают – и ты тоже не понимаешь? Ты специально мне, что ли, соль на рану сыпешь? Если я только стану правителем, первым же делом отправлю тебя на эшафот, чтобы отрубили голову…
– Пф! – Гулихан-банум лишь презрительно фыркнула в ответ на эту совсем не смешную шутку. – Кто знает, а может, я раньше отправлю тебя на плаху – до того как ты станешь правителем…
Майсум мертвенно побледнел.
Чтобы разрядить обстановку, Гулихан-банум положила руки мужу на голову:
– Что тебя печалит? Расскажи – может быть, у меня есть средство.
Майсум оттолкнул ее руки и протяжно вздохнул:
– Рабочая группа по соцвоспитанию уже приехала. Я приготовил все материалы. Дело совершенно ясное – мы с Ильхамом несовместимы. Если мы не свалим Ильхама, то рано или поздно все пойдем на плаху. Пока не избавимся от таких как Ильхам, путь Мулатову сюда, к нам, будет наглухо перегорожен колючей проволокой… И все наши мечты, все наши надежды – пустое место, мыльный пузырь. В ходе этого движения мы должны перейти из обороны в наступление, только так мы сможем победить; в противном случае – со связанными руками сами пойдем в плен… Но кто пойдет в бой первым? Разве Нияз для этого годится?
– Ну, есть же и другие люди, – сказала Гулихан-банум.
– И кто же?
Оба стали перебирать, прикидывать; прикидывали-прикидывали – никто не подходит. В конце заговорили о Тайвайку Майсум стал ругаться:
– Разве это мужчина? Жену потерял, повозку потерял – и все равно говорит про этого хорошие слова… А в прошлый раз пригласил его, выпили целую бутылку водки – и впустую…
Гулихан-банум перебила его гневную речь – сдвинув брови, она строго спросила:
– Скажи мне, ты правда считаешь, что Тайвайку нам очень нужен?
– Ну конечно: по статусу, биографии, по происхождению он именно тот, кто нужен рабочей группе. Если бы только он выступил против Ильхама – это уже была бы половина нашей победы!
– Точно? – снова спросила Гулихан-банум, вперившись взглядом в Майсума.
– Точно.
– Тогда у меня есть средство, – уверенно сказала Гулиханбанум.
– И какое же? Тутак свой ему предложишь? – Майсум с недоверием ткнул жену ниже пояса.
– Ты знаешь кто? Ты – ослиная жопа! – по ней нельзя было сказать, рассердилась она или обрадовалась. Гулихан-банум понизила голос и выложила мужу свой план.
Майсум послушал, подумал – и глаза его постепенно оживились, по телу побежало тепло, сердце застучало быстрее. Вот это женщина! Вот ведь придумала! Он схватил Гулихан-банум в охапку и притянул к груди, с восхищением говоря:
– Ну ты чертовка! Ну ты лиса! Ты же просто ведьма, и все-то ты знаешь, и все ты можешь! Ах ты бесплодная шлюха!
Под этот своеобразный эротический речитатив Гулихан-банум в опьянении опустила веки.
Во временном неприглядном жилище Тайвайку сегодня все было явно не как всегда.
Вернувшись с работы на арыке и кое-как перекусив, он, скрестив руки на затылке, полусидел-полулежал, не шевелился и не двигался с места. День постепенно чернел, но Тайвайку не зажег огня; пошел снег, завыло, ворвался холодный ветер в неплотно прикрытую дверь; со стадиона у школы, с торжественного митинга, долетали обрывки музыки и голоса. Но Тайвайку ничего не замечал, он просто сидел и не двигался.
В сумраке ему смутно казалось, будто Аймилак-кыз в платке цвета охры, в пурпурном длинном платье и темно-сером пальто из шерстянки по-прежнему сидит у печи. Разве же это на самом деле? Разве это не на самом деле? С раннего утра Аймилак, сидящая у печи, заполнила его комнату. Вот она стоит выпрямившись – такая стройная, такая гордая, высокая, с вытянутой сильной, властной единственной рукой; с таким достоинством, таким приятным слуху голосом – словно шепчет она, словно снова и снова звучит в этих стенах эхо: «Вам не стоило класть так много дров… До свидания, брат Тайвайку, и спасибо вам за этот фонарик…»
Странно. И все же это так. Утром Аймилак-кыз пришла в эту комнату, бывшую парикмахерскую, пропахшую мылом и нечистыми волосами, – его нынешнее никчемное жилье. Утром он свернул одеяло, сунул дров в печку, зажег щепу и стал подметать. Подмел пол до половины, заскрипела дверь, вошла Аймилак-кыз… Он за этот день уж неизвестно в десят-который раз вспоминает каждую мелочь ее прихода, он выучил все почти наизусть, и все-таки каждый раз приход этот вспоминается свежо, как впервые, с таким же волнением… Он услышал голос и подумал сначала, что это песня, он поднял голову – и веник выпал из его рук. «Здравствуйте, брат Тайвайку». – «…» – «Я пришла». – «…» – «Чтобы вернуть вам фонарик.» – «…»
Оказывается, на свете есть такой приятный голос, такой громкий, все наполняющий шепот, такая изящная интонация, такая мягкая и решительная, вежливо-серьезная манера произносить обычные слова; оказывается, не все люди говорят так как он – грубым и резким, бубнящим и мямлящим, кривым, хриплым, сиплым, диким, скверным, гадким, отвратительным голосом…
Оттого, что немного неловко? Или оттого, что на рассвете холодно и зябко? Аймилак пальцами единственной руки заматывала уголок головного платка, и плечо ее дрожало чуть-чуть. – «Почему так много дыма?» – такой наивный вопрос; как будто никогда не видела она так много дыма. Сельская девочка, разве удивишь ее дымом? Аймилак приподняла юбку сзади, а спереди зажала ее коленями, опустилась на корточки, стала перекладывать дрова. Тайвайку хотел сказать: «Нет, прошу вас, не надо этим заниматься, давайте я сам», – Аймилак одета во все новое, чистое, разводит ему огонь… это ему как нож по сердцу. Но он и рта не раскрыл… С того момента, как пришла женщина-врач, и до ее ухода он не произнес ни единого слова.
Он просто кусок дерева, кусок дохлого мяса! Разве он человек?
Это длилось всего несколько минут, но след Аймилак в этой комнате остался навсегда, этот воздух – ее дыхание. Каждая из этих промерзших, застывших, одеревеневших вещей, каждый предмет – все они переменились, ожили, потеплели. Некрасивое, немилое, всего лишь постылое временное пристанище для Тайвайку превратилось в родную и близкую, нутром осязаемую комнату. На столе стоит электрический фонарик – вытянувшись во всю длину свидетельствует: «Меня лично, своей собственной рукой держала Аймилак-кыз, и в той же руке принесла сюда». В глубине очага мерцает-трепещет оставшийся огонек – лопочет: «Мое горячее тепло оставила Аймилак-кыз». Пожилая, скособоченная дверь радостно наклонила голову, рассказывает, как доктор Аймилак открыла ее, как снова закрыла. А узор трещин на стенах стал похож на распустившиеся в улыбке цветы – они рады, что приходила красавица Аймилак.