Ильхама такой ответ разочаровал.
Ильхам решил пойти к Лисиди. В прошлый раз он брал с собой маленькие нааны, пирожки и хорошо сохранившийся сладкий виноград – две большие грозди; он тогда специально старался не говорить о работе и делах в бригаде и из-за этого никак не мог найти тему для разговора. Он просто не знал, о чем еще говорить, да и Лисиди тоже, о чем бы ни шла речь, постоянно сворачивал на работу в бригаде. В прошлый раз посещение больницы так и прошло – кое-как, нескладно. Что же это, в конце-то концов, такое: он даже не может нормально поговорить с Лисиди – свободно, открыто, весело. Ну и дела, однако…
…А в этот раз Ильхам набрался храбрости и, задав только пару вопросов о здоровье лежавшему на белоснежных больничных простынях и явно еще больше похудевшему и постаревшему Лисиди, сразу перешел к главной теме. Он спросил:
– Что же нам делать?
Дослушав рассказ Ильхама, Лисиди резко сел на кровати:
– Через день-два я выйду из больницы.
– Вы… – Ильхам испугался и даже немного пожалел о своих словах.
– Мне уже лучше. Настолько, что даже лучше, чем хорошо. Движение «четырех чисток» началось, а я один тут, мне неспокойно. Эти несколько дней я вспоминал, что мы изучали в уезде и в коммуне – указания Председателя Мао и документы ЦК; движение «учиться социализму» – это великое революционное движение, это великая революционная борьба: надо заново воспитывать людей, заново организовать классовые ряды, подавить всплески контрреволюционных настроений классового врага. Однако путь этой революционной борьбы не будет гладким и ровным.
Земельная реформа, коллективизация, создание коммун, Большой скачок – что из этого шло гладко и мирно, как прямая линия, проведенная кистью? А особенно это – «учиться социализму» – тут главная трудность в том, что мы не знаем, где классовый враг; сводить счеты – до какой меры сводить, по полной? Раньше это было ясно и просто, но вот теперь, опять же, примешиваются внешние и внутренние классовые враги, и в то же время эти классовые враги не лезут на яркий свет: ты скажешь, что он – классовый враг, а он точно так же может сказать, что это ты – классовый враг; вот в чем сложность: теперь хватать классового врага – это как в прятки играть, как дети в жмурки играют. Деревня – это наша деревня, рабочая группа – это наша рабочая группа, движение «учиться социализму» – это стратегия, это решение старины Председателя Мао. Это нас касается, и мы должны говорить; одного раза мало – десять раз скажем, начальник группы Чжан не услышит – есть и другие начальники групп и члены групп; «четыре чистки» в деревне обязательно должны быть проведены успешно: кто свой и кто чужой, что правда и что неправда – мы все это выясним!
Когда прощались, невзирая на протесты Ильхама Лисиди снова повторил:
– Ты должен хорошенько поработать! А я через день-другой выйду отсюда!
Итак, Ильхам принял решение: он будет продолжать работу, будет бороться, не будет колебаться, отчаиваться, но станет присматриваться, выжидать.
Что, жизнь к Ильхаму предъявляет слишком высокие требования? Не слишком ли тяжела ноша для живущего в глуши, не очень-то образованного, да и еще довольно молодого начальника производственной бригады, нет? Теперь, похоже, будет потяжелее, чем бороться с помещиками, баями, стихийными бедами, зарубежными волками-шакалами, с капиталистическими силами. И без Чжан Яна-то вполне довольно у Ильхама борьбы! Ведь Ильхам, в конце концов, всего-то крестьянин, его работа во многом имеет характер общественной деятельности в свободное от основных обязанностей время; и кстати: после того как он проведал Лисиди, тем же вечером, он еще взвалил на плечи мешок зерна и пошел на мельницу, чтобы смолоть его; а Чжан Ян с детства видел еду только перед собой на тарелочке, ну, в крайнем случае, видел муку в мешках.
Кстати же: завтра с самого утра Ильхаму надо выходить на работу – он не может работать хоть сколько-то меньше, чем любой другой член коммуны; наоборот, вполне естественно для него работать хоть немного больше, чем обычный член коммуны. А Чжан Ян может и светлым днем, и темной ночью неустанно, основываясь на ниязовом великом языковом творчестве, вести «тяжелую умственную работу» по выработке плана «преодоления» Ильхама.
Чжан Ян на основе некоторых примеров, представленных в документах, собирался организовать «небольшой штурм», чтобы этим посбить с Ильхама его гордый независимый вид. А Ильхам мог что-то делать только в перерывах между работой и в свободное время. И было одно очень важное обстоятельство: Ильхаму приходилось днем и ночью думать и заботиться о двух тысячах человек и тридцати тысячах му земли большой бригады, думать и заботиться о Седьмой бригаде – это триста человек и четыре тысячи му, думать и заботиться о сегодняшнем и завтрашнем дне этих людей и земель, об ирригации, об удобрениях, обработке полей и производительности, о поставках и продажах, о распределении, о членах коммуны – у кого что болит, где хорошо, а где плохо, где покой, а где беда… Чжан Ян же был полностью сосредоточен на сотворении классического примера последовательной борьбы не на жизнь, а на смерть – до конца. Чжан Ян мог писать всякие материалы, материалы эти можно было отсылать в штаб рабочей группы коммуны и в штаб рабочей бригады уезда; а у Ильхама времени и свободы на что-то кроме труда и так почти не оставалось…
Не слишком ли тяжела ноша, которую взвалил на себя наш Ильхам? Об этом он никогда не задумывался. Увидел гору – лезь на нее. Подошел к реке – переправляйся на другой берег, хоть вброд, хоть вплавь. Нет дороги – проложи ее, а есть дорога – иди вперед. За последние тридцать лет – и в особенности за пятнадцать лет после Освобождения – борьба, труд и жизнь сделали его именно таким, закалили: он не знал, что такое отвернуться и спрятаться, что такое струсить и отступить; никогда он не прикидывал, не примеривал, не раздумывал – выдержат или нет его спина и плечи.
Поэтому не прошло и нескольких дней, как однажды вечером Ильхам решительно и без колебаний снова пришел к Жаиму Он сказал:
– Пойдем – нам надо поговорить с рабочей группой. Кое-что из того, что они делают в последнее время, не очень-то годится.
– Ходить? Не ходить? – сам с собой разговаривал Жаим.
Эту его обращенную к себе самому речь не совсем поняла Зайнаф. Дело в том, что Жаим и его старая верная подруга относились друг к другу с такой любовью и уважением, что могли по праву считаться эталоном и образцом. У них установился обычай: если Жаим что-то говорит сам себе, то на самом деле это вроде как вежливое обращение, выражение своего пожелания. Если Жаим говорит: «То ли холодно сегодня, то ли нет? Пожалуй, не очень холодно», – то это такая мягкая критика в адрес Зайнаф, то есть печка недостаточно хорошо протоплена. Зайнаф, услышав такое, тут же спешит раскочегарить печь. Если Жаим говорит сам себе: «А не съесть ли нам булочку-другую? Или не есть? Или съесть?» – то Зайнаф все понимает правильно и сразу принимается готовить. Жаим еще окружен ореолом старой традиции: пришел домой – жена о тебе заботится; но он очень вежлив с женой, никогда ей не приказывает.
В этот раз Зайнаф, услышав, что бормочет Жаим, тут же поднялась, взяла его круглую шапку из овчины и черное вельветовое пальто с меховым воротником – и стала перед ним с раскрытым пальто наготове, чтобы помочь просунуть руки в рукава; Жаим поднял глаза и даже вздрогнул от неожиданности.
Так, в результате внезапной атаки в лоб и с тыла, Жаим, следуя за Ильхамом, пришел в боковую комнату дома Абдурахмана.
Когда Ильхам и Жаим вошли, Хэ Шунь и Сакантэ как раз сидели за временным столом, сколоченным из трех досок, они писали доклад. Приход гостей привел их в некоторое замешательство.
– А что начальник Чжан?
– Уехал в уезд на собрание.
(На самом деле не на собрание: у Чжан Яна и Бесюра возникли разногласия по вопросу развертывания маленького штурма в отношении Ильхама, и они отправились в коммуну посоветоваться с начальством.)
– А товарищ Майнар?
– Она с комсомольской ячейкой обустраивает комнату для занятий.
Хэ Шунь и Сакантэ уже десять дней как прибыли на точку и еще ни одного дня не говорили с кадровыми работниками бригады, потому что Чжан Ян многократно повторял и подчеркивал следующее дисциплинарное требование: нельзя здороваться за руку с кадровыми работниками бригады, нельзя с ними весело болтать о погоде, нельзя им выказывать свои чувства и раскрывать ситуацию… Вот такой порядок. Ежедневно встречаясь с кадровыми работниками бригады, они вынуждены были нарушать все традиции и обычаи, через силу отворачивались. Однако оба выросли в деревне (в Особом районе), и они очень легко сошлись и познакомились со многими членами коммуны, от них уже знали о положении дел в бригаде; они знали также, что опасность от общения здесь совершенно не та же самая, какая бывает при общении с прокаженными, что кадровые работники бригады не могут вдруг разом превратиться в страшных загадочных чудовищ. Эти строгости Чжан Яна были им совершенно непонятны, просто вызывала изумление такая избирательность. Опять же, у них не было еще опыта в этом великом революционном движении, и вместе с тем они испытывали к Чжан Яну – прибывшему из Урумчи кадровому работнику в очках – определенное уважение, но чувствовали некоторую отстраненность. Поэтому противоположных мнений они не высказывали, в целом продолжая соблюдать установленную Чжан Яном дисциплину, хотя сами ощущали странность и неестественность такого порядка – вот почему они покраснели и растерялись, когда вот так заявились начальник бригады и его зам.
– Товарищ Сакантэ, как вам здесь – привыкли? Не так весело, конечно, как там, в горах? – спросил Ильхам.
– В среднюю и начальную школу я ходил в уездном центре, так что жизнь в деревне мне привычна, – ответил Сакантэ.
– Но вот летом – как наступит лето, мне всегда хочется в горы: на летние пастбища, в казахские войлочные юрты!
– Ну, это конечно… – сказал Сакантэ и улыбнулся.