– Ты пришел с предложениями? Что еще? Высказывайся.
Ильхам и высказался: о методах проведения движения по обучению социализму; о том, как поднимать народные массы и как на них опираться; о распределении; о том, как наладить работу культурно-просветительской комнаты, и о противодействии формализму.
Чем больше слушал Чжан Ян, тем труднее ему было сдерживаться, он долго думал – и наконец нанес ответный удар. С едва заметной усмешкой он сказал:
– Ну хорошо, обо всем, что ты сказал, мы еще после поговорим, – он стал растягивать слова, как бы подводя итог. – А сейчас я тоже хочу задать один вопрос – только один. Когда мы только приехали, при первой же встрече тебе было ясно и четко сказано, что мы остановимся в домах членов коммуны из числа бедняков и слабых середняков, но не в домах ответственных работников – мы не собирались жить в домах ответственных работников. Эти слова ты слышал?
– Конечно, именно так.
– Каким это образом? – Чжан Ян так резко повысил голос, что и он сам, и окружающие вздрогнули – наследие прежней актерской жизни. В духе сценического монолога он продекламировал: – Разве Абдурахман не является членом комитета бригады и не отвечает за производство?
– Да, является.
– Ты скажи – член комитета бригады разве не является кадровым работником? Почему ты делаешь не так, как мы требовали? Почему нас обманываешь? – чем больше говорил Чжан Ян, тем громче становился его голос, пронзительней, голос его звучал все более властно. Сакантэ даже побледнел.
– Член комитета бригады тоже считается кадровым работником?
– Конечно считается…
– Ну… тогда у нас тут практически все беднейшие крестьяне и бедные середняки – наши кадровые работники: это учетчики работ, и те, кто читает вслух газеты, начальник санитарной группы, техники… Ну, ладно, мы можем дать вам заново перечень крестьян-бедняков и бедных середняков, которые не имеют в бригаде никаких должностей.
– Не надо забалтывать! – Чжан Ян задрал голову. – Почему ты нас тут поселил – сам хорошо знаешь, и мы это тоже знаем! – Чжан Ян бросил взгляд на Сакантэ и Хэ Шуня.
– Завтра с утра мы съедем отсюда.
– Куда переедете? – спросил Ильхам.
– Это уже не твое дело! – на лице Чжан Яна появилось довольное выражение; потом, обернувшись к Сакантэ и Хэ Шуню он объявил: – Мы переезжаем к Ниязу.
Ильхам в полном недоумении вытаращил глаза и разинул рот.
Глава двадцать девятая
Ильхам медленно плелся домой. По дороге Жаим сказал.
– Оно, конечно, лучше бы и не ходили.
Ильхам промолчал.
Дома Мирзаван как раз заканчивала уборку. Как только вошел Ильхам, она сняла крышку с большой кастрюли, стоявшей на печи, достала большую миску горячих, пышущих паром пельменей и сказала:
– Это Шерингуль принесла. Она сегодня вернулась.
– Ага. Как там у нее на опытной станции?
– Все хорошо. Она очень довольна. Приготовила баранину, сварила рис, и еще нам принесла.
– Ты ешь, я не голоден.
– Что значит «не голоден»? Эти два дня было столько дел, в сельпо мяса не было, я ничего не готовила. Ешь давай!
– Ну ты это…
– Я поела. Я уже поела.
Конечно, Ильхам знает, что это неправда. Если друзья, родственники или соседи чем-нибудь вкусным угощают, Мирзаван всегда попробует кусочек – и оставляет все ему; сколько ей ни говори, а эту привычку не изменить.
Когда Ильхам принялся за еду, Мирзаван с улыбкой сообщила:
– Сегодня снова приходил Тайвайку. Он написал письмо Аймилак-кыз, просил, чтобы я передала. Я как раз завтра собиралась маму проведать.
Только тут Ильхам заметил, что в углу лежат приготовленные Мирзаван вещи: большие и маленькие нааны, завернутые в красную скатерть, и кусок прессованного чая. Он сказал:
– У нас хорошие тыквы уродились. Возьми с собой пару тыкв и подсолнечных семечек.
– Хорошо-хорошо. Я завтра у мамы переночую, послезавтра вернусь. Надо будет еще найти Аймилак-кыз и передать ей письмо Тайвайку – обязательно.
– То есть ты как свадебный посланец[8] едешь, установить отношения? – Ильхам смерил жену взглядом.
– Какой посланец? Нет, – Мирзаван немного расстроилась из-за вопросительной интонации мужа. – Сейчас не до того – посланец или не посланец. Я просто хочу, чтобы у них все было хорошо. Я думаю – может, так будет лучше? Бедная Аймилак! Бедный Тайвайку!
– Тайвайку – он такой…
– Тайвайку – это неприрученный конь-трехлетка, – засмеялась Мирзаван и, посерьезнев, добавила: – На этот раз ему обязательно надо пойти по прямой дорожке.
– А он сможет? И только потому, что ему понравилась девушка?
– О Небо мое! – Мирзаван начинала сердиться. – Да что с вами сегодня такое? Вы говорите как… как чиновник! – Мирзаван устала от холодного тона Ильхама и немедленно наградила его ярлыком – как раз подходящим.
– Конечно, ты права. Ступай и передай письмо Аймилаккыз. Кто может знать, что у нее на сердце? Мы же не знаем?
– Но тогда почему ты не удивился? Нет, посмотрите на него – почему вы ничего не едите? Что случилось?
– Ничего не случилось. Со мной ничего не случилось. Ложись спать. Слышишь – дочка завозилась, наверное, писать хочет – может, надо ее подержать?
Мирзаван занялась ребенком, прибавила огня, убрала со стола за Ильхамом – и все поглядывала на мужа с некоторым беспокойством. Обычно на его невозмутимом лице светилась спокойная улыбка; однако в этот вечер глаза его были заметно тусклее, взгляд был неподвижным, сам он сидел подавленный, хмурый. Мирзаван не проведешь. Ильхам всегда такой, когда на работе какие-нибудь проблемы или неприятности. Ей хотелось поговорить с мужем, разделить хоть немного его печали. К тому же она понимала кое-что в действиях группы по соцвоспитанию; постелив, она не легла спать, а тихо участливо спросила:
– Ну что там случилось? Может, расскажешь?
– Нет-нет, ничего, ты спи, а я еще почитаю.
Именно сегодня Ильхаму не хотелось ничего рассказывать. Раньше, если что-то случалось, обсудят с Мирзаван – и на душе легче; но сегодня, пока сам не до конца все понял, пока нет абсолютной уверенности – как он может с Мирзаван плохо говорить о Чжан Яне? Как он может подрывать доверие к рабочей группе, которое он и в себе, и в Мирзаван должен поддерживать? Он ничего не стал говорить.
Мирзаван легла; много работающие люди быстро засыпают. Прошло немало времени – она открыла глаза и увидела, что муж так и сидел, подперев рукой щеку, словно окаменев, в глубоком раздумье.
Прошло два года с тех пор, как Аймилак-кыз стала врачом большой бригады «Новая жизнь». Летом шестьдесят второго она закончила медицинское училище, и ее распределили работать в больницу родной коммуны, а потом партком коммуны решил в большой бригаде «Новая жизнь» наладить в порядке эксперимента кооперативное медобслуживание и устроить в этой большой бригаде медпункт. Аймилак сама подала заявление и приехала сюда.
Главная причина была в том, что она больше не могла оставаться дома. Девушке в ее возрасте по-прежнему жить с родителями, с точки зрения Асима, было просто стыдно, позорно; с утра и до поздней ночи, с понедельника по воскресенье, в семье и в кругу друзей бесконечно обсуждалась тема ее замужества – с добрым намерением помочь и с прочими разными целями. С добрыми намерениями все понятно, с недобрыми тоже – впрочем, все ей было одинаково, все в равной степени мучило. Она только что отказала одному, приходившему свататься – допустим, чтобы различать, назовем его толстяком – мужчине в возрасте; и тут же перед ней появляется полная энтузиазма женщина, расхваливающая другого – худого и молодого. Аймилак не давали ни минуты покоя. Поддалось ее сердце? Нет. Кто-нибудь наставлял ее? Она попала под влияние какой-нибудь литературы? Нет, не то. Просто она с детства приняла решение, давно для себя решила: в этой жизни она замуж не выйдет.
Она никогда не сможет забыть то унижение, которому подверглась, когда ей было девять лет. Девятилетняя девочка уже все хорошо понимает и запоминает очень и очень многое. В тот день мама отправила ее к тетке Пашахан взять на время мелкое сито; тетка и несколько взрослых женщин как раз пили чай. Темы разговора у них не было, или это психология такая? – Пашахан подозвала Аймилак, взяла ее увечную руку и стала показывать гостьям – показывать чужие шрамы, как на базаре вертят-смотрят какой-нибудь новый товар; какая же это мерзкая и низкая манера. Тогда Пашахан сказала: «Высокая, стройная девчонка, но как замуж выдавать? кому она нужна? Как она своей этой культей обнимет мужа? – любой мужик испугается!»
Напившиеся чаю дополупьяна женщины принялись вздыхать и охать; кто щупал покалеченную руку, кто лез поближе, чтобы получше разглядеть, кто-то сокрушался, кто-то даже утирал слезу кончиком юбки; слово за слово – и хвалили ее красивые глаза, и хвалили ее черные волосы, но все похвалы сводились к печальным вздохам об увечье; и снова влезла с разными похабными замечаниями Пашахан – она даже с каким-то удовольствием об этом говорила, – и та, вытиравшая только что слезы женщина, тоже захихикала, потому что слышала, как Пашахан заключила: «Эй, да то самое место-то у нее ведь не поранено, не покалечено – это же главное, ведь мужикам-то что от нас надо?» – и расхохоталась так, что вздрогнула крыша.
…Аймилак-кыз вернулась домой с мелким ситом и мертвенно-бледным лицом. Вечером того дня она заболела; она не ела того, что приготовила мама из прекрасной мелкой муки, просеянной через это сито; ее застывший неподвижный взгляд так напугал Асима, что он в тот вечер в три раза дольше молился.
А сколько раз Аймилак слышала, как мать с отцом говорят об этом… Ей еще было расти и расти, а мать уже сокрушалась: «Вот вырастет она, и как нам быть?» А отец говорил: «Ну кому-нибудь, наверное, и такая нужна». Какие черствые, холодные слова! Что это за «кому-нибудь»? как можно сказать «и такая нужна»?! Раньше, отправляясь на базар, отец всегда спрашивал у матери, советовался: «Как думаешь, эта коза кому-нибудь нужна за пятнадцать юаней?» – «А эта циновка из камыша, за шесть – нужна будет кому-нибудь?» Теперь про нее, Аймилак, так же рассуждают: нужна она кому-нибудь или нет. Как будто она тоже циновка или коза.