Во дворе мастерских сидело немало народу; Ленька сразу увидел Иминцзяна, но в основном там были рабочие мастерских. Поодаль от всех на солнышке сидел человек – да это же бывший бригадир Муса!
Давненько не виделись, добрый молодец Муса. Попробуйте-ка угадать, дорогой читатель, как сейчас обстоят у него дела? Он каждый день тяжело вздыхает и охает, ропщет на судьбу – поскольку согнан с золотого трона начальника бригады и кончились его веселые деньки? Или он точит и вострит клыки, помня все обиды, копит злобу, ожидая своего часа, чтобы нанести ответный удар? А может, он вступил на новую стезю, устремился развивать свои таланты: силой, красноречием и отвагой прокладывает путь своим неуемным амбициям – например, он, может быть, мечется по черному рынку, занимается спекуляцией?
О нет, все не то. Ничего этого с ним не случилось. Сейчас, когда мы смотрим на него, он сидит поодаль от общей толпы на бревне, сидит спокойно, даже расслабленно. Лицо его слегка постарело; вид у него по-прежнему немного комичный – но не запальчиво-задиристый, а мирный. Оспин на его лице стало вроде бы поменьше – да и не такие глубокие, как прежде. Его черные усы все так же закручены острыми кончиками, но не так лихо. Одет он – не сравнить с шестьдесят вторым годом, бедно и просто, в целом все в то же, что и два года назад; стираные и одежда и шапка, явно уже давно не новые; на ватнике заплатка на правом плече; но, в общем-то, все аккуратно и чисто.
Ну а в остальном чувствовал он себя так: что ж, как вышло так вышло, что поделаешь – такова жизнь; за этот год, что он не бригадир, все было в целом неплохо, все как обычно.
В этом, конечно, заслуга его жены Ма Юйцинь. Есть у уйгуров такая поговорка: злые жены – самое большое несчастье человечества; мы с этим не станем спорить, но только добавим, что хорошая жена – это счастливая звезда. Хорошая жена лучше, чем спасательная шлюпка, лучше, чем валидол, чем сундук с драгоценностями, лучше прохладного ветерка в летний зной и горячей печи в зимнюю стужу. Летом 1963 года Абдурахман, Иминцзян и другие из группы по проверке счетов выявили за Мусой большие расходы, заимствования, долги и коррупцию (собственно, и особых усилий-то не потребовалось: Муса все делал в основном открыто, жил на широкую ногу; он не таскал исподтишка и по чуть-чуть), а осенью он пролетел на перевыборах; вот тогда несколько дней он действительно был сам не свой. Особенно когда он решил сделать жест – показать, что все возместит – и продал свои часы, те, что носил на запястье, сдвигая по руке вверх до локтя, – вот тогда его сердце чуть не разлетелось на кусочки. Но как раз в это же время он как будто впервые по-настоящему почувствовал домашнее тепло и доброту жены. Муса знает: есть такие жены, у которых претензии покруче, чем у совсем чужих. Когда у мужа дела идут – они трезвонят на весь базар, а если его дела плохи – их упреки летят до самого неба, вплоть до того, что в такие времена они бросают мужа и «двигаются вперед».
Но Ма Юйцинь не такая. Она с мягкой улыбкой встретила Мусу, переставшего быть начальником, а на другой день украдкой продала свой бронзовый браслет, достала вина, купила мяса, приготовила самое любимое блюдо Мусы— пирожки на пару; даже на уксус к ним не поскупилась – не на разлив, а целую бутыль купила, самого дорогого. Юйцинь для Мусы была немалым утешением. Сама она всем сердцем была благодарна и Салиму и Лисиди с Ильхамом – за то, что провели перевыборы и дали Мусе красиво уйти.
Она так и сказала мужу – «красиво»; и это Мусе было очень приятно. Ма Юйцинь с самого начала чувствовала, что Муса в роли начальника – это беда не только для Седьмой бригады, но и для их семьи. Он как стал бригадиром, так сразу вознесся, а как вознесся – так стал характер показывать. То у него сегодня той, то есть на свадьбу ему, то у него завтра назыр; показать себя тут, авторитетом блеснуть там… Ни дня спокойного в семье. Без разбору ел, пил, тратил; дома-то он не ел, все ему дома не так – и еда, и обстановка, и то, как держатся Ма Юйцинь и Ма Юйфэн; и в своем доме ему все время то слишком жарко, то слишком холодно, то не проветрено – все недостаточно хорошо для него, драгоценного начальника бригады… Ма Юйцинь тайком даже думала: если бы поймать обезьяну, шапку надеть, нарядить в одежду, штаны, сапоги, заставить сидеть на корточках на циновке на самом почетном месте – и та бы сидела спокойней, меньше прыгала, чем Муса после того как стал бригадиром. Как же ей, Ма Юйцинь, было не радоваться, что Мусу сняли с этой бригадирской должности?
У Мусы всегда так – то вверх, то вниз. Ну, сняли и сняли. Мыслил он так: вот побыл «начальником», попробовал, каково это – и ладно. Теперь – в рядовые, как все. А каково рядовому? Так, как рядовому и полагается: нет особых тем для разговора, нечем хвастаться.
Эх, вот уж год как он честно-скромно простой член коммуны; большей частью работает очень усердно. На собраниях выступает еще активнее. Вот только единственно в вопросе о возврате долгов – по взяткам, и что пропил-проел и растратил – тут его позиция, скорее, пассивная: где можно позже – там позже, где можно с ленцой – там с ленцой.
Муса – он все-таки Муса. В какой-нибудь подходящей обстановке он по-прежнему начнет играть бровями и лицом и нагородит до небес всякой всячины. Как-то раз, когда он работал с группой молодых ребят, из зарослей травы выползла зеленая змея с черными разводами – и Муса одним взмахом кетменя отрубил ей голову. А потом расхвастался, начал рассказывать, как в молодости сражался с огромным удавом: этот удав проглотил его мотыгу и Мусе пришлось голыми руками держать его за шею, а удав обвился вокруг тела Мусы; но в конце концов Муса его задушил, и одного змеиного жира из этого удава натопили целых два ведра… Рассказ Мусы прерывался смехом и удивленными возгласами слушателей, особенно женского пола всех возрастов, и общими криками: «Врешь! Врешь! Врешь!» В итоге все единодушно провозгласили Мусу королем хвастунов, и он тоже весело смеялся вместе со всеми. Бахвальство – это тоже своего рода наслаждение; удовольствие от него такое же, как от ночи с женщиной – нет нужды скрупулезно подсчитывать, что из посеянного выживет и взойдет, и прочие плюсы и минусы. У Мусы еще много баек, анекдотов и забавных историй; некоторые довольно похабные, но, впрочем, не обидные.
Когда приехала группа «четырех чисток», он немного напрягся. Кутлукжан говорил с ним пару раз – чтобы Муса нашел возможности и предпринял что-нибудь, придумать способ победить Ильхама. Муса хмыкнул, фыркнул и подумал: «Ну да, так я и пошел за тебя киркой махать!» – он прекрасно помнил разговор, случившийся у них тем вечером шестьдесят третьего года во время уборки пшеницы, в доме Ульхан, когда пили пиво и ели шашлык – Муса увидел тогда, насколько опасный человек Кутлукжан. С тех пор он решил держаться от Кутлукжана подальше. Легкомысленный и безалаберный, Муса в действительности имел чувство меры и знал пределы своих возможностей; небрежный и шумный, Муса на деле был постоянно бдителен и всегда начеку. Многое из того, о чем он громко кричал, он и не собирался делать; но были вещи, о которых он вслух никогда не говорил, а если даже где и слышал о них, то никогда не поддакивал; кое-что по мелочи для себя он делал шито-крыто, никому не говорил об этом. «Ну уж нет, я с Кутлукжаном в тюрьму не пойду!» – трезво и четко подвел он для себя итог.
Однако и его взволновала новость о том, что Чжан Ян переехал к Ниязу; он тоже пришел в большую бригаду разведать, куда ветер дует. Он собирался послушать и поглядеть – только послушать и поглядеть, ничего больше.
Мастерские. Майсум сидит в центре и громко рассуждает, так, чтобы всем было слышно. На лице его чуть заметна хитрая ухмылка. Он говорит:
– Вы понимаете? Это называется – стратегия! А если стратегия, то это оттуда, сверху… – он показывал указательным пальцем вверх. – Так положено; это же в книгах написано. Коммунистическая партия, Гоминьдан, христианство, ислам – у всего есть свои книги…
– То есть переезд начальника группы Чжана к Ниязу – это тоже в соответствии с написанной в книгах стратегией? – спрашивает Иминцзян; несколько человек начинают смеяться.
Майсум чувствует иронию в словах Иминцзяна, но считает его ребенком и, не обращая на него внимания, с серьезным видом продолжает:
– Конечно, разве не так же было во время проведения реформы земельных платежей и борьбы с деспотами? Староста, начальник ста дворов, приготовил роскошные палаты – но рабочая группа наотрез отказалась, они специально поселились у бедняков, где крыша протекала и ветер в щели задувал, на земляном полу!
– Как можно сравнивать с теми временами? – Иминцзян не желал соглашаться. – В те времена бедняки были эксплуатируемыми, а богатеи – их эксплуатировали; рабочая группа, конечно же, должна была жить у бедных. Но ведь сейчас – разве Нияз эксплуатируемый? Нет, он по меньшей мере проходимец, который не работает и живет за чужой счет, – и то, что начальник Чжан переселяется к нему, просто в голове не укладывается!
– В голове не укладывается? Да какая разница, укладывается или нет! – продолжал разглагольствовать Майсум. – Что, все обязательно должно укладываться в твоей голове? – он громко расхохотался, потом достал из кармана блокнот, раскрыл, полистал и сказал: – Маркс говорил, что выработка стратегии – это дело вышестоящих уровней. А обязанность масс – ее выполнять. Понятно?
Упрямый Иминцзян вытянул шею:
– Покажите, как у вас записано? Когда Маркс это говорил?
Ленька не выдержал:
– Я не верю этому. После Освобождения во всех делах партия всегда передает стратегию в руки народа – все, что делается, делается с учетом мнения людей, чтобы они почувствовали себя хозяевами. Не уверен, что эти слова Маркса, которые вы прочитали, правильные.
– А может, это вы сами написали? – спросил Иминцзян.
Аудитория грохнула хохотом. Муса в сторонке смеялся веселее всех. Забавно, что такой как Майсум, побывавший начальником отдела и образованный к тому же человек, был при всех выведен на чистую воду сельским парнишкой. «Эх, Майсум-Майсум! – подумал он. – Эти твои