– Мамаша, ничего такого. Никто на вас не в обиде…
– Тогда почему уезжаете? Вам этот осел своим противным криком спать не дает? Или тандыр к вам слишком близко стоит? – когда я лепешки делаю, дым к вам идет, мешает? Деточка, переведи, что я говорю, вашему начальнику Чжану – я не хочу, чтобы вы уезжали! Ведь вы ради нас уехали от семьи, от родных, из города, приехали в деревню работать; вам трудно, и мы должны так сделать, чтобы вам было хорошо и удобно. Это мой долг, и если я плохо о вас заботилась – устройте мне критику…
Кувахан носилась повсюду, мелькала тут и там. От беготни у нее платок сбился на плечи, чулки сползли – ноги оголились. Повсюду слышен ее писклявый пронзительный голос – непрекращающаяся болтовня. Вот она у кассы производственной бригады: «Выдайте нам десять юаней – начальник Чжан сегодня переезжает к нам, я же должна хороший обед приготовить!» Вот она прибежала к замбригадира Жаиму: «Привезите нам тележку кукурузных кочерыжек – мне надо печь топить, для рабочей группы еду готовить!» Вот она взяла большую чашку и пошла по соседям: «Дайте нам чашечку молока – злой бригадир отобрал нашу корову, как же мы будем начальника группы поить чаем?» Вот она в мясном отделе сельпо – не встала в очередь, лезет вперед: – «Брат-мясник, дай получше, самого жирного, костей не давай; я же не для себя – для ответственных работников!» Она так спешит, что не успевает нормально дышать, когда встретит кого-нибудь: «Ведь есть же глаза у кадровых работников из рабочей группы – призрели нас, бедных-несчастных! Сколько раз уже разговаривали начальник Чжан и Нияз! Кто знает – может, Нияза тоже возьмут в кадровые работники…»
Сакантэ сказал Хэ Шуню:
– Мамаша переживает, папаша сердится. Что нам делать? Надо по меньшей мере быть вежливыми. Старики столько сделали, чтобы нам было хорошо здесь, – как можно взять и съехать, даже не поблагодарив?
– А что сказать членам коммуны? – спросил в ответ Хэ Шунь. – Все, с кем я общался, не сказали про Нияза ни одного хорошего слова.
– В этом-то вся проблема: если наверху решили, что член управляющего комитета бригады тоже является кадровым работником, входит в число проверяемых и жить у него нельзя – то почему нельзя найти кого-то получше из членов коммуны? Я просто не понимаю – почему наш начальник выбрал именно Нияза-дерьмо?
– Ты правильно говоришь – наш начальник какой-то странный. Целыми днями что-то придумывает, а что – никому не понятно. Все время с каменным лицом ходит; что, смысл классовой борьбы – в таком выражении лица? Вовсе не обязательно. Скорее наоборот: это похоже не на классовую борьбу, а на то, что каждый ему должен по двадцать юаней… Он что, приехал долги собирать? Если так дальше пойдет, будут проблемы… Думаю, нам стоит посоветоваться с Майнар и вместе с ней поговорить с начальником Чжаном.
Ильхам всю ночь не спал; проводив Мирзаван, он подумал и принял решение, которое считал правильным: пока группа по соцвоспитанию была занята переездом, он, невзирая на распоряжение Чжан Яна «приостановить» работы, собрал столько рабочей силы, сколько можно было на это выделить, и занялся работами на арыке. Когда его спрашивали об этом странном переезде, он отвечал честно, с улыбкой: «Да я и сам не понимаю, в чем там причина!» – и это был его единственный и действительно искренний ответ на все расспросы.
Ну что же, давайте посмотрим, каким образом Чжан Ян принял решение переезжать к Ниязу.
Все знают силу правды. Но мало кто знает о силе заблуждений – это особая, чарующая сила. Правда она потому правда, что именно она – и только она – истинно отражает объективный мир, показывая объект в его подлинном облике. Заблуждение же разрывает объективные предметные связи; оно как вырвавшийся из рук воздушный змей – на какое-то время он, конечно, может взлететь выше и улететь дальше.
Волшебное зрелище воздушных замков, парящих над морем, чарует человеческий взор сильнее, чем любой стоящий на земле город; не дающий плодов пустоцвет зачастую роскошнее и прекрасней, чем цветок, приносящий семена и плоды; те, кто считает, что один плюс один будет два – пошлые обыватели, те, кто пытается доказать, что один и один дают три – они, напротив, больше походят на гениев и властелинов. Особенно для таких, кто понимает лишь половину того, что знает; кто поверхностен и небрежен; кто цветет не принося плодов; кто полагается на везение и ловкость. Простая безыскусная правда – это слишком плоская и пресная штука, слишком тупая и косная; а заблуждение – оно меняет формы и краски, пугает вас неожиданным кульбитом, дает то, что пожелаешь; оно открывает, созидает, развертывается, изменяется; оно поражает глубиной своей тайны, очаровывает слух и туманит взор. Особенно когда это заблуждение раскрашено палитрой «левого», когда оно обернуто в ореол «революционного». Притягательная сила иллюзии познания умножается на притягательность прикладной политической эффективности, а если добавить этому заблуждению силу авторитета «классовой борьбы» и «диктатуры пролетариата» – тогда оно еще больше влечет к себе, потрясает и пугает.
Поэтому Чжан Ян, услышав спущенные сверху в «конкретных примерах» формулировки – еще «левее», чем просто «левые», – прямо-таки задрожал от возбуждения, словно опьянел или потерял рассудок.
Если смотреть на все его глазами: ни деревня, ни крестьяне его вообще не интересовали. Низовых работников села он абсолютно не понимал и понимать не хотел. Однако Чжан Ян тоже не раз бывал там, «на земле» – трудился, работал, тоже не раз громко рассказывал о прекрасных качествах беднейшего крестьянства и наименее состоятельного середнячества; кроме того он весьма поверхностно и довольно небрежно обнаруживал у себя в процессе самокритики и собственное недооценивание роли крестьянства и свою с ним полную психологическую несовместимость – и этот анализ и самокритика тогда, в тот момент, не были совсем уж притворными и пустыми. Однако некоторые эти, так сказать, «конкретные примеры» легли на особенности его сознания, и над штабом в его голове взвился флаг – все сложилось, в уме тут же возникла темная и унылая схематическая картинка: какая она у нас, наша деревня.
Деревня – коммунистической партии, диктатуры пролетариата, социализма деревня – предстала в воображении в образе деревни старого Китая, где господствуют Гоминьдан и помещики, даже хуже того. Разве не это имелось в виду, когда было сказано, что при работе по воспитанию социализма уяснить обстановку и поднять массы будет еще труднее, чем во время земельной реформы? Разве не это подразумевалось, когда говорили про низовые сельские кадры, что они – «местные гадюки», «засевшие на горе беркуты», «медведи, сослепу так отдающие честь, что лапой закрывают небо»? А про обучение деревни социализму: говорили же, что очень многие будут выступать против и вести подрывную деятельность – словно не только не уничтожены и не перевоспитаны старые контрреволюционные элементы, но вдруг разом добавились к ним в таком большом количестве еще и «новоявленные контрреволюционеры». Чжан Ян полностью принял эти идеи и к тому же преисполнился гордости и уверенности в себе, считая, что это у других «левацкий уклон», а он-то по-настоящему прямо и твердо идет в ногу с революционной «левой» фракцией.
Вот в такой атмосфере и с таким настроем Чжан Ян приехал в Или, в эту коммуну, в Патриотическую большую и Седьмую производственную бригаду. Тогда вся страна была охвачена новым революционным подъемом. В городах боролись «против пяти». Искусство и здравоохранение «выпрямляли стиль работы». Определили несколько фильмов как плохие, их критиковали и осуждали…
Высокие воды революционного подъема неизбежно перемешали рыб и драконов, подняли муть и песок; революционный прилив призывал Чжан Яна к политическому энтузиазму – его так и тянуло подхлестывать ветер и гнать волны. Он нацепил очки с затемнением; с первого дня и первого взгляда все здесь казалось ему странным. Ильхам гонялся за ним, чтобы доложить о ситуации, – а он считал, что это кадры из числа «четырех нечистых» пытаются повлиять на его видение обстановки. Дружелюбие Ильхама и теплое к ним отношение, забота об их жизненных условиях были восприняты как бомба в сахарной глазури, которую им подсовывают те же «четыре нечистых». Ильхам крепко держал в своих руках работу подразделений бригады, как и раньше проявляя ответственность за дело, – Чжан Яну виделось, будто это нечистые кадры держатся за власть мертвой хваткой. Постоянно слыша от членов коммуны хорошие слова об Ильхаме, он считал это признаком тайного жесткого контроля со стороны «нечистых кадров». Спокойствие и оптимизм Ильхама он рассматривал как нежелание «четырех нечистых» склонить голову и брошенный ему вызов. То, что Инь Чжунсинь, Цзи Лили и Бесюр были не согласны с его подходом, доказывало, по его мнению, их приверженность правому уклону; другими словами, это подтверждало исключительную ценность и высокие достоинства самого Чжан Яна. Он был полон решимости идти своим верным путем, добиться успехов и проявить себя во всей красе – пусть эти правоуклонисты посмотрят.
Что же касается Нияза, то он стал драгоценен для Чжан Яна не только тем, что был единственным из членов коммуны, кто выступил с обвинениями против Ильхама; не только потому, что Нияз был тем, кого Чжан Ян как раз искал, кто был ему нужен как пример обижаемого и угнетаемого. Но еще потому – и даже в большей степени, – что чем больше людей защищали Ильхама, чем Ильхам был воодушевленней, чем лучше Чжан Ян понимал, что Ильхам не бросит свое дело и не будет трястись от страха, – тем больше ему хотелось последователям Ильхама – Рахману и прочим – нанести сокрушительный, смертоносный удар. Переехать к Ниязу или к Пиязу – это был вопрос второго порядка. А ударить по Ильхаму и его сторонникам – главная, первостепенная задача. Когда он объявил свое решение, Ильхам, Жаим и даже Хэ Шунь и Сакантэ были поражены; когда он переезжал, а Абдурахман злился, и Итахан чуть не плакала – вот тогда Чжан Ян чувствовал особенное удовлетворение.