…Что, не хочешь ничего говорить? Ах, Шерингуль, как ты любишь смущаться! неужели когда ты одна, наедине с собой – даже тогда смущаешься? Разве символом нового, светлого общества, новой, счастливой жизни, прекрасных новых идей – символом того, что ты наконец дошла до конца коротенькой дороги несчастий и трудностей и взяла в руки свою судьбу – разве этим символом не стал для тебя твой муж и товарищ Абдулла? По-уйгурски «адаш» – это и «товарищ», и «супруг»; и когда муж и жена говорят друг другу слово «товарищ», это никак не связано с изменениями в сознании, произошедшими после сорок девятого года. Ты еще не привыкла к такому счастью? Это потому, что ты долго привыкала к бедам, привыкала быть несчастливой, привыкала быть недооцененной, кем-то задавленной; все же теперь у тебя и правда есть такой мужчина. Он сильный как лев, очень терпеливый и очень искренний; такой дисциплинированный, такой рассудительный; он так заботится об окружающих и согревает твое израненное, от холода онемевшее сердечко! После свадьбы и перехода на опытную станцию ты больше не та, не прежняя Шерингуль.
Неужели и правда какая-то чертовщина завидует тебе, мучает и преследует тебя? Когда у тебя все хорошо и складно, и тело здорово, и поступь легка – ты безгранично горда тем, что твоя жизнь прекрасна и наполнена смыслом… И тут Кувахан наскакивает и хватает тебя. Каких только грубых и гадких слов не говорила она! Откуда только у этой женщины такой талант. Только слово скажет – и словно острым ножом проткнет человеку сердце. Ранить людей, вредить людям – вот ее уникальная способность, ее преимущество, суть всего, что она делает. Она сказала, что Ильхам разрушил твой брак с Тайвайку, чтобы отдать тебя в жены своему младшему брату Абдулле. Разве волосы не встанут дыбом от таких слов? Редкостный талант злословия, не язык, а ядовитое жало скорпиона! Бедная Шерингуль, услышав такое, ты чуть не упала в обморок. Хорошие люди сдерживают себя, для злых же не существует запретов – это и есть их самое большое «преимущество»!
Ты думаешь обо всем этом, о прошлых днях и о сегодняшнем, о радостях и горестях, перебираешь нити воспоминаний, словно пряди своих густых волос. Собственно, все и так ясно: правда и ложь, добро и зло, любовь и ненависть, «да» и «нет» – все понятно и просто. Только вот ты еще не привыкла бороться с ложью и злом лицом к лицу: как бороться? – мало их видеть, надо иметь быстрый острый язык, чтобы победить зло; нужна определенная закалка и тренировка. Ты сегодня не сказала ни слова, но ты больше не слабая девочка, готовая со всем мириться и всем уступать.
Когда ты подумала так – ты улыбнулась сквозь не высохшие еще слезы. Бам-бам… бум-бум… Словно стучит ручной барабан, словно порыв ветра: ты услышала звучный и чистый голос – протяжная дробь и обрыв в конце. «Ше-рин-гу-у-у-уль» – в этом «у-у-у» больше всего герц и децибелл, закрученных восемнадцатью поворотами.
– Шерингуль!
Быстрые шаги, это Зайнаф и Турсун-бейвей, мать и дочь; у Зайнаф совершенно красное, пылающее лицо, на лбу капли пота, рукава закатаны, дышит она тяжело. Крылья носа подрагивают, двигаются туда-сюда при дыхании. На белое, чистое лицо Турсун-бейвей словно легла спутанная паутина, круто изогнулись ее брови – вид нерадостный.
– Ах ты бедная моя деточка, беляночка моя! – Зайнаф охватила тебя, как ребенка, своими сильными, загрубевшими руками. Она так крепко прижала тебя к груди, что ты едва могла дышать. Потом она сказала: – Я все знаю, я за тебя отомстила, моя детка, – я пошла к ней и так отругала, что у нее голова внутрь провалилась и душа вылетела. Утром я вообще-то взяла отгул, собиралась сегодня лепить нааны, но узнала, что эта ведьма так тебя оскорбила – а ты, конечно, ничего ей не ответила и сдачи не дала. Женщины возмутились, прибежали ко мне, все рассказали, просили не дать Кувахан бесчинствовать и порочить честных людей.
Я, конечно, ужасно разозлилась, пришла к ее дому и вызвала ее наружу; я заставила ее рассказать, что случилось; она так мямлила и бубнила, как будто горячее яйцо во рту держала! Этот ее подлый вид совсем меня вывел, и я ей так сказала: «Кувахан! Ты подлая врунья! Ты грязно оклеветала человека! Да как ты смеешь оскорблять Шерингуль, оскорблять такую честную и добрую девушку?! Твой поганый язык – как жало скорпиона, а зубы твои – как у черта долото. Я, Зайнаф, пришла сегодня, чтобы вырвать твой ядовитый язык-помело, выбить тебе все тридцать два зуба – чтобы ты никогда больше не кусала хороших людей!
Ты сказала, будто Абдулла ударил твоего мужа? Вай! ты – бесстыжая шлюха, и твой Нияз-дерьмо тебе пара! Разве он стоит того, чтобы Абдулла его бил? Да Абдулла побоится руки о него запачкать! Кто же не знает вашу семью, вы – головная боль, вредители, воры, обманщики! Хоть что-то хорошее вы сделали? У вас даже крыша на доме кривая! Уроды! Мало ли где шлялся твой Нияз-дерьмо и кто его бил? Когда змея лезет из кустов – все кричат и бьют ее! Посмей только рот открыть и еще раз сказать, что бил его Абдулла! Давай! Идем вместе в коммуну! Боишься? Встанем у всех на виду и пусть все смотрят на нас – вот тогда-то мы с тобой и поговорим по-настоящему!» – вот как я ей сказала!
Э-э… Как же еще я ее ругала? Эх, много я сказала, да так складно, так сильно – само собой получалось. Каждое слово было этой суке как удар плеткой, от каждого моего слова она дрожала, как в лихорадке, ха-ха-ха!..
Зайнаф, вспотевшая от напряжения, представляла в лицах и рисовала «пейзаж» своей словесной битвы с Кувахан так, будто это одержавший победу генерал радостно и живо докладывает о действиях на поле боя. Ее рассказ обрушивался словно летящий с высоты тысячи метров водопад, рассыпался звонким щелканьем соловьиной песни и не переставал ни на секунду, это был шквальный пулеметный огонь, сметающий все на своем пути. От ее рассказа хотелось выкинуть из головы все заботы; напряженные брови сами собой расправлялись, дыхание становилось мягким, в животе теплело.
– Мама, ну зачем же вы так нервничали? Вы же начальник женкома – как же можно так ругаться, нельзя ли было по-другому? И потом, как это на папе скажется? – с некоторым недовольством сказала Турсун-бейвей.
– Хо-хо! – хохотнула Зайнаф. – Значит, не ругать ее? Спокойно смотреть, как она самыми грязными, самыми последними словами позорит Шерингуль, так, что ли?
– Надо использовать правильные методы…
– Правильные? Это какие же, по-твоему методы правильные для Кувахан? Вызвать ее для индивидуальной беседы, что ли? Статью ей вслух прочитать? Приклеить объявление, что сплетни и клевета запрещаются, а нарушителя оштрафуют на двадцать русских рублей? Прочитать ей лекцию, провести теоретические занятия? Ну не-е-ет, не пойдет. Самым правильным методом было бы дать ей в рожу, так проучить, чтобы то молоко, которое она в детстве из материнской груди высосала, у нее через нос и глаза вышло! Я сама знаю, что ругаться нехорошо, что надо выбирать выражения, знаю, что такое культура и вежливость, уважение и дружелюбие… Но не со всеми людьми в этом мире можно говорить нормально, по уму, по сути, вежливо – есть злые люди, и с ними надо говорить по-особому. Что, на это надо разрешение руководства или организации? Я не позволю такой вот Кувахан раз за разом оскорблять Шерингуль, я хорошо помню, как она себя вела в позапрошлом году на уборке пшеницы, это все ей зачтется! Я не ругаюсь по мелочи, но если какая гадина думает, что можно обижать хороших людей, – я так начну ругаться, что черти разбегутся во все стороны…
Ну кто бы не улыбнулся таким словам? И ты, Шерингуль, засмеялась.
– Гляди-ка, детка, – вот ты уже и смеешься. И это правильно! – Зайнаф снова крепко обняла тебя, чмокнула в лоб. – Я пришла тебя проведать, хотела увидеть, как ты смеешься; раз ты смеешься – я спокойна… Но я все-таки не понимаю: почему хорошие люди часто плачут, а те мерзавцы, у кого и сердца-то нет, заливаются своим противным смехом… И в кино всегда так…
Горячая капля упала тебе на лоб. Ты удивленно подняла голову и увидела, что глаза у мамы Зайнаф полны слез.
– В этом деле, на мой взгляд, не все так просто, – Турсунбейвей взяла тебя за руку. – Почему Кувахан ни с того ни с сего подняла этот шум? Именно в это время, да еще на виду у рабочей группы? Ты тоже странная, Шерингуль, тебе надо было при бригадире Ильхаме и при начальнике Чжане решительно заявить, что Абдулла не бил ее мужа; почему ты не сказала ничего, ни слова? Просто не понимаю…
– Я… У меня в тот момент руки-ноги дрожали, я еле стоять могла. Ты же знаешь, какая Кувахан, когда злится – она как будто хотела мне все волосы повырывать…
– Пусть только попробует! – громко сказала мама Зайнаф. – Ай-я, Шерингуль, деточка моя, вы ни в коем случае не должны их бояться. Ну разве хорошие люди должны бояться плохих? Это плохие должны бояться хороших! Очень многие совершают одну ошибку: думают, что хорошие люди должны бояться плохих, потому что плохие на все способны – у них нет ни стыда ни совести, им бесполезно говорить о справедливости, они способны на всякие гадости… Это очень большая ошибка! На самом деле это плохие люди боятся хороших. Этот мир им уже не принадлежит, хороших людей намного, намного больше, чем негодяев. Ложь и подлости плохих людей все осуждают. Когда они делают что-то гадкое – они делают это исподтишка, в страхе, они дрожат, потому что однажды наказание их настигнет. Хороший человек – кошка, а плохой – крыса. Хороший человек – полицейский, плохой – мелкий воришка. Почему это мы должны бояться плохих? Я сколько раз уже пробовала: когда какой-нибудь негодяй нападает на тебя, ты дай ему в ответ впятеро сильнее, дай ему как следует – и он, оказывается, совсем не страшен. Попробуй разок – и сама увидишь, а еще лучше – раз сто попробуй!
Мама Зайнаф раскрыла свои объятья и рассмеялась, и Турсун-бейвей тоже засмеялась. И ты, ты тоже засмеялась, громко и радостно. От слез до веселья очень часто всего только один большой прыжок.
«Шерингуль» означает «цветущая сирень». По правде говоря, автор не видел, чтобы в Синьцзяне было так