Все гневно шумели и бранили Нияза, они предостерегали Ильхама, резко выражали свое недовольство Чжан Яном. Кто-то сказал:
– Странный у Чжан Яна характер, таких нечасто встретишь.
– Начальник Чжан словно конопли накурился: то, что он видит и слышит, – только у него в голове, а в действительности он и не видит, и не слышит.
Некоторые говорили не особенно вежливо, по-простому:
– Этот начальник Чжан – настоящее помело, он просто псих.
Один смельчак из молодых спросил:
– А где раньше работал начальник Чжан, в какой отрасли? Давайте напишем совместное письмо – попросим его вернуться домой, к жене, пусть там отоспится; что он тут суется во все без разбору?
Ильхам уговаривал сельчан не заходить слишком далеко в разговорах. Но он понял, что члены коммуны обсуждают Чжан Яна и судят о нем значительно более смело и резко, чем он сам. И не смог сдержать горькой улыбки: если столько народу безостановочно ругает его, значит, настолько очевидны его заносчивость, высокомерие и надменность. От людских глаз ничего не скроешь!
Когда все понемногу разошлись и стало темнеть, пришел Муса и с ним – жена и ее младшая сестра Ма Юйфэн. Он обеими руками вцепился в ватник на груди и слегка горбился, пока шел, раз за разом он вытягивал голову вперед при каждом шаге – как страус. Войдя, он первым делом потер руки, покашлял – как будто замерз; все это было от смущения, от скованности, словно он извинялся; только на лице его была неестественная улыбка, а в глазах мелькало выражение как у генерал разбитой армии, смирившегося со своим поражением и пришедшим сдаваться; к этому примешивались особенные оттенки какой-то удовлетворенности, заискивания и радостного возбуждения. У Мусы была такая черта: его радовало, когда возникала какая-нибудь неразбериха, – а он чуял, что как раз она тут и начинается.
– Как ваше здоровье? Как настроение? Как работа? – после обычных при встрече приветствий он еще раз повторил эти три вопроса, подчеркивая особое внимание и заботу.
– Все хорошо, – ответил Ильхам.
– Я пришел проведать вас, брат! Вы должны знать – Муса не такой человек, у которого душа цыпленка, Муса не подлиза и подхалим, и Муса точно не из тех, кто бросает камни на свалившегося в колодец или на пожаре грабит дом соседа. Теперь кое-кто говорит, что рабочей группе не нравится Ильхам, что скоро Ильхам не будет бригадиром – так пусть они катятся к матери! – но раз уж такое дело, ваш старший брат Муса обязательно должен был прийти вас проведать; вот если бы вас произвели в большие чины, дали бы высокую должность, тогда – извините, мы уж не станем беспокоить их высоко… Ну, так ведь?
Обрадованный Ильхам не нашелся что ответить и обезоруживающе улыбнулся.
– Ваш брат Муса – человек умный, чего он не видал? Он все видит! – Муса пододвинулся к Ильхаму и говорил доверительно, чуть не дыша своим энтузиазмом Ильхаму в лицо. – У вашего брата Мусы слабое место – рот: во-первых, этот рот слишком любит говорить – что хочет, то и говорит; во-вторых, он слишком любит есть, любит удовольствие и веселье… И ему хочется целовать красивых женщин, не буду скрывать! Но ваш брат Муса все понимает, что к чему – он очень хорошо знает! Вы – хороший человек, – Муса ткнул в Ильхама пальцем. – Вы – первый, когда работают, и позади всех, когда едят; вы всем сердцем стараетесь для всех. Ничего, что вы молоды, у вас все впереди, не надо торопиться и спешить; всему свое время, брат, это я, ваш брат Муса говорю! – Муса оттопырил большой палец и сунул прямо под нос Ильхаму. – Но у вас тоже есть недостаток, вы только не сердитесь, послушайте, что вам брат Муса скажет. Вы слишком добросовестны, что ни делаете – все по прямой, ни влево ни вправо – гибкости не хватает. С этой рабочей группой, например: продержаться несколько месяцев – и все кончится, что они, поселятся тут, что ли? И еще скажу: вам под вашим началом надо держать несколько человек настоящих бойцов, тигров! Много не надо – пяти вполне хватит, – Муса растопырил пальцы и повернул к Ильхаму сначала ладонь, а потом тыльную сторону руки. – Вспомните, как в свое время Лю Бэй, дядя императора, опирался на Союз персикового сада и еще двух – Чжао Юня и Ма Чао, всего было пять генералов-тигров. При вас только честные и правильные, такие как старый Абдурахман и Жаим – а так не должно быть. Правду говорю – на одну бригаду достаточно пятерых генералов-тигров: если что надо сделать – один скажет, а пятеро поддержат, и все сами пойдут за ними, а кто посмеет проказничать – того наставят на правильный путь! Ну ладно, ладно, не будем об этом. Я ведь пришел не ради этой пустой болтовни. Перед тем как идти сюда, женщины мне велели: поменьше пустых разговоров! Но только мне не сказать того, что на душе, это все равно как дерьмо долго держать у себя в животе и не… – болеть же будет. Ну ладно, Юйфэн, ты говори.
Ма Юйфэн покраснела: она была в том возрасте, когда девушки больше всего стесняются. Она, глядя на Ильхама, одной рукой не переставая водила по ковру, и прерывающимся голосом стала говорить – с тем особым мягким акцентом, с которым женщины-хуэйки говорят на уйгурском:
– Я утром пошла отводить корову. Я рано пошла, подпасок еще не пришел, чтобы забрать корову, ждала у тополя. Увидела на этом тополе несколько сухих веток. Я подумала, что они пригодятся на дрова, и полезла на дерево. Я высоко забралась. Отломала ветки. Я повернулась и увидела – у дороги стоит брат Кутлукжан, он туда смотрел, сюда смотрел, он меня не видел, тогда никого больше не было. Потом из дома брата Кутлукжана вышел брат Нияз, брат Нияз тоже сюда смотрел, туда смотрел, он меня тоже не видел. Потом он ушел, он хромал. Вот что я видела, – она договорила и протяжно выдохнула, как после тяжелой работы, даже забыла прикрыть рот рукой.
Сбивчивый рассказ Ма Юйфэн произвел на Ильхама сильное впечатление, он чуть не закричал: «Конечно же он!» – гнев и презрение овладели им на мгновение. Однако он все-таки переспросил:
– Вы точно хорошо видели, сестричка Юйфэн?
– Точно, – ответила Ма Юйфэн и подняла голову, прямо посмотрела в глаза Ильхаму; в ее еще детском взгляде была явная симпатия.
– Об этом я сперва не хотел говорить, ну зачем мне лезть в это! Кутлукжан, опять же, мне тоже приятель, – Муса в безысходности помотал головой. – Но женщины пристали – надо пойти и тебе все сказать! Что поделаешь – у бедняка и воля коротка, лошадь худая – шерсть длинная, когда от мужика толку нет – жена всем заправляет, так что теперь ее слово закон! Я вроде как командир, а они зато комиссары! Ну ладно, говорю, пойдем! Пусть Юйфэн сама все расскажет. Но Кутлукжан тот еще персонаж! Если там – «передовик, впереди всех», «все ради общего блага и ничего себе» – то ему, конечно, до вас далеко. Если руководить производством – то и до меня далеко! Косой махать, за плугом идти, поле держать в порядке, орошение, арыки, посевная, севооборот – тут он мне не соперник; его талант вот где, – тут он показал пальцем на свой висок, словно хотел подкрутить что-то. – Вот где у него все! Честно сказать, не уверен, что вы его одолеете. Вы не сердитесь. Только у него есть это… Он, как бы это… – слишком «темный», я вот не стану такие очень уж плохие вещи делать, хотя не думайте, что я такой правильный. Ну ладно, ладно. Не надо мне чай наливать, я уже ухожу… Но мне надо было с вами поговорить, я и Юйфэн привел; я хотел – да мы все хотели, – чтобы вы знали; вы знаете – и ладно. А там как хотите, так и делайте; только вы не говорите, что это мы вам сказали, как Нияз вышел из дома Кутлукжана. Мы вот – и Юйфэн тоже – никогда никуда не пойдем свидетелями. С этим и женщины мои тоже согласны: ну что такое теперь ваш брат Муса? Ваш брат Муса вас уважает, он вам друг… Вот жаль только – нету бараньего сала вам подарить! Брат, ты тогда тоже слишком: это же ты мне дал по морде – не надо было баранье сало возвращать, эх! Брат, тебе еще учиться и учиться, ты еще такой незрелый! – Муса, посмеиваясь, распрощался с Ильхамом и добавил вполголоса: – Брат, ты тогда очень резко поступил! – и наконец облегченно вздохнул.
Ильхаму оставалось только поблагодарить их.
– Вот уж не думал, что Муса придет, да еще с такой важной информацией… – проводив Мусу и вернувшись в дом, сказал Ильхам.
– Разве не говорила в свое время бабушка Цяопахан, что Муса – обезьяна? Он то как человек – сидит на корточках, чистит арахис, курит; а потом начинает скакать на четырех лапах, издавать непонятные крики и крутить хвостом…
– Не надо смеяться над ним, Мирзаван; ведь он, по большому счету, хороший человек, какие бы там у него ни были недостатки – хороший ведь!
– Хороший ли, плохой ли… – Мирзаван, похоже, была не совсем согласна с такой оценкой.
Поэтому когда тем же вечером Чжан Ян внезапно известил Ильхама, что немедленно созывается общее собрание членов коммуны, на которое выносится вопрос о его «преступной подрывной деятельности в отношении движения "четырех чисток"», Ильхам был некоторым образом морально готов. Он понял, что все как раз наоборот: подрывом «четырех чисток» занимается Нияз и те, кто стоит за ним…
Собрание назначили в комнате для занятий; зажгли керосиновые лампы. Ильхам сразу почувствовал напряженную атмосферу, подогретую формулировками «подрывной» и «преступный»; он сосредоточенно готовился, собираясь на первом с момента приезда рабочей группы общем собрании перед всеми членами коммуны докладывать со всей ответственностью о своей работе в должности начальника бригады за прошедший год – о недостатках и упущениях; и еще он собирался рассказать о своих взглядах на проводимое теперь движение.
Однако у него долго не было возможности говорить – как только собрание начали, сразу стал выступать Чжан Ян с горячей речью.
– Кадры из «четырех нечистых» осмелились реализовать свою классовую месть, подвергают побоям активистов из числа бедняков и малоимущих середняков… Члены их семей осмеливаются подвергать оскорблениям бедняков и малоимущих середняков, это крайне возмутительно… Кадры из «четырех нечистых» связаны воедино своей безнадежной попыткой противостоять движению, это проявление подрывной деятельности со стороны действующих контрреволюционеров