… Борьба между «четырьмя чистыми» и «четырьмя нечистыми» – это борьба не на жизнь, а на смерть… Неужели мы будем это терпеть? Неужели мы не проучим их за наглую выходку? Мы разгромили восьмимиллионную армию Гоминьдана, неужели мы испугаемся одного-двух нечистых кадровых работников?
Просто удивительно, как это он в стороне не остался, говорит, «мы разгромили восьмимиллионную армию Гоминьдана…» – это он-то разгромил? Ильхам едва не рассмеялся.
Чжан Ян говорил и говорил, устремив взгляд на Ильхама, – только что имя не называл. Он старательно добивался театрального эффекта. В конце он вдруг провозгласил:
– Кто же эти «нечистые» кадры, о которых мы говорим? Это Ильхам. Ильхам, встать!
На этом выкрике голос у него сел; на несколько мгновений воцарилась тишина – разом утихли четверо малышей, капризничавших и суетившихся в поисках молока; несколько членов коммуны недоуменно переглянулись – массам было еще невдомек, что там такое случилось.
– Ильхам, встать! – снова строго призвал Чжан Ян. Кровь бросилась Ильхаму в лицо; он вдруг вспомнил ту ночь – двадцать лет назад в доме Ибрагима, когда староста Махмуд заставил его стать перед всеми и поставил на него – на его тело и душу – в азартной игре… Пусть это было при старом строе, и он был эксплуатируемым, угнетаемым, презираемым – но и тогда он не стал терпеть унижений и оскорблений в свой адрес… Только тот имеет право себя уважать, кто предъявляет к себе самые строгие требования – потому что ему не перед кем стыдиться, ни перед кем не надо опускать глаза и приглушать голос… Уже пятнадцать лет как пришло Освобождение, уже тринадцать лет Ильхам – член партии. Он – боец авангарда пролетариата, он – сознательный революционер, преобразующий окружающий мир и общество, опирающийся на учение марксизма-ленинизма и идеи Мао Цзэдуна, он – хозяин партии, хозяин страны, хозяин народной коммуны, он – бригадир передовой производственной бригады по итогам 1964 года. С момента Освобождения, а тем более с тех пор, как он вступил в партию, никогда, никто – ни один кадровый работник, ни один руководящий товарищ, ни один бедный крестьянин или крестьянин-середняк – так с ним не говорил…
Его уважают и любят, потому что он всегда строг и требователен к себе. Задания партии он всегда выполняет не симулируя, без каких-либо скидок; он никогда не откладывает сегодняшнюю работу на завтра, никогда не позволяет себе ни единого слова против пользы дела, ни малейшего поступка, который не служил бы народному делу. Он постоянно интересуется мнением масс, мнением руководства, постоянно исправляет собственные недочеты; точно так же он и сегодня может исправить ошибки – и не станет откладывать это до завтра. Он не будет терпеть оскорблений…
Он в ответе перед партией, перед коммуной, перед земляками-односельчанами. Он не может, не должен, не станет относиться к этому по-обывательски, как на базаре, отвечать тем же – это было бы несерьезно и неподобающе.
Зачем надо было так резко командовать, подчеркнуто приказывать встать? Очевидно, потому что заранее заявили о его преступлениях, подрыве «четырех чисток». А он подрывал? Нет. Он сделал хоть что-то, что было бы не на пользу этому движению? Нет. Он хотя бы в чем-то выказал недовольство движением? Нет. Таких вопросов можно задать сотню, и ответом будут сто «нет». В этом плане он как белая яшма без единого пятнышка, безупречен, как солнце и луна, как река, без устали несущая свои воды; в его сердце одна любовь – любовь к партии, у него одна забота – успех «четырех чисток». А этот тощий, словно обкурившийся конопли хмырь (как образно говорят некоторые члены коммуны), Чжан Ян кричит на него, как на скотину. Какая была ему в том необходимость, кроме как заставить склониться перед своей навязчивой идеей, перед этой ложью, перед этим непонятным вывертом?..
– Ильхам, ты встанешь наконец или нет? – в третий раз закричал Чжан Ян. Его глаза налились кровью, голос изменился. Если бы Майнар хорошо перевела, то члены коммуны услышали бы в этой фразе оттенок отчаяния и безысходности.
Конечно, такие тонкости молодой Майнар передать было не по силам. Однако похожий на плач крик Чжан Яна все же насторожил собравшихся. Собрание совершенно утихло; не только дети, большие и малые, до этого занятые кто молоком, кто лепешкой, кто сушеными яблоками и даже совсем ничего не евшие, а просто возившиеся, но и старики, старухи, мужчины и женщины, молодые люди и девушки – все притихли в испуге; они посмотрели на Чжан Яна, а потом уставились на Ильхама.
От смеси правдивых и фальшивых интонаций Чжан Яна Ильхам не знал, плакать ему или смеяться: ну к чему солидному ответственному работнику так вести себя? Горькая усмешка скользнула по его лицу. Он поднял голову. Он увидел устремленные на него взгляды – строгие и дружеские, испуганные и сочувствующие, гневные и печальные; все глаза, словно прожекторы, были обращены на него – и в их перекрестье было его сердце. Он заметил, как внимательно, с надеждой смотрит Сакантэ, увидел по-детски испуганные и бегающие глаза Майнар (странно, что Хэ Шунь не пришел) – он совершенно ясно понимал, что сочувствие Сакантэ и Майнар на его стороне. Тогда он прямо взглянул в глаза Чжан Яна – пустые, наглые, нервозные. В этих глазах отчаяния было уже больше, чем угрозы. Он снова усмехнулся и оглянулся – там, позади собравшихся, у входа, в тени, куда не падал свет керосиновых ламп, сидели трое: Лисиди, Бесюр и Инь Чжунсинь…
Он чуть не подпрыгнул от радости: Лисиди вышел из больницы! Начальство – Бесюр и Инь – тоже здесь. Они были в тени, но он, казалось, чувствовал исходящие от них спокойствие и уверенность. Конечно же, они пришли потом; когда все собирались, он смотрел по сторонам, но их не видел.
Эти трое тут же сложились в его голове в огромное полотно: партийная организация и рабочая группа. Все стало намного конкретней, реальнее. Он и партия – вместе; он вспомнил рабочую группу коммуны, вспомнил, что товарищи приехали в деревню каждый со своего фронта трудной, тяжелой работы, вспомнил всю рабочую группу в полном составе – как единое целое; он чувствовал, что начальник Инь и остальные тоже ждут и внимательно смотрят на него; он уверен – методы Чжан Яна не отражают отношения рабочей группы и уж тем более не выражают сути движения «четырех чисток»…
Но ведь Чжан Ян – тоже член рабочей группы, руководитель той ее части, что направлена в Седьмую производственную бригаду Патриотической большой бригады. Ради начальника всей рабочей группы, ради авторитета рабочей группы Ильхаму приходится бороться с Чжан Яном. Чжан Ян нервничает и добивается, чтобы он встал – так он не будет вставать.
Ситуация обострилась. Обострилась до такой степени, что либо он, либо Чжан Ян – вместе им уже нельзя. Если прав Чжан Ян, то Ильхам – противник движения, препятствие, которое надо убрать с дороги. Если же прав Ильхам – то Чжан Ян творит произвол, доверия к нему нет и, следовательно, он не может больше оставаться в рядах рабочей группы. Итак, кто же прав? Он уже не раз задавался этим вопросом, взвешивал, прикидывал… Короче – крах Чжан Яна неизбежен. Ему придется убраться прочь из Седьмой бригады.
…Но не будет ли это слишком сурово по отношению к Чжан Яну? Всегда надо давать человеку возможность исправить собственные ошибки – тем более такие, которые нельзя полностью отнести на его счет…
Допустим, Чжан Ян не прав в том, что преувеличивает, излишне эмоционален, давит на других авторитетом и загоняет в угол; тогда тем более надо соблюдать меру, остановиться там, где следует, и проявить к нему доброе отношение.
Молчание длилось долго; внезапно Ильхам встал и выпрямился. Он почувствовал, как все вздохнули с облегчением. Но в то же время он услышал, как многие женщины выдохнули: «Айсадайбула!»[13]. Послышались звуки, похожие то ли на рыдание старой женщины, то ли на урчание нездорового желудка – откуда этот звук, полный боли и горечи?
Чжан Ян вытащил носовой платок и вытер вспотевшие ладони – он и сам был сильно взволнован своей твердой волей, доволен: впечатляюще, круто; как это, оказывается, приятно, как возбуждает – налепить на соседа политический ярлык; как же он этого раньше не знал!
Чжан Ян объявил:
– А теперь попросим выступить товарища Нияза.
Это и был тот самый «маленький штурм», который подготовил Чжан Ян. Образно выражаясь, это и называется «есть на дереве финики или нет – все равно стукни по стволу хорошенько раза три». Говорят, в самом начале движения только таким методом и можно было сбить пламя «четырех нечистых» (а что же, если объект к ним не принадлежал?). Ну и, кроме прочего – этот метод хорошо поднимает массы!
Понятно, есть такие, кто считает, что массы идут за сильным, у кого глотка, у кого нужный лозунг – а не за правдой.
Инь Чжунсинь уже не согласился с подобной атакой – не разбирающей, где синее и красное, где черное и белое – по порочному принципу «все кадры нечисты», все люди – преступники. Конечно, он не мог совершенно отвергнуть этот метод, потому что палку, которой надо бить по дереву, не Чжан Ян выдумал.
После того как избили Нияза, Инь Чжунсинь сказал Чжан Яну: «Надо все выяснить, нельзя верить на слово одной из сторон; если за этим избиением действительно есть политическая подоплека, тогда, конечно, надо подойти к делу строго».
Чжан Ян ухватился за слова «подойти строго», а предварительное условие, поставленое Инь Чжунсинем, забросил за облака девятого неба. Вот каким образом он созвал это собрание для «маленького штурма». Он еще как думал: если задержаться с собранием и руководство его запретит, тогда он не сможет проводить эту работу – лупить палкой по стволам, – которая доставляла ему такое наслаждение, что было бы очень и очень жаль. Он знал, что руководство очень сильное и властное, но он также знал и другую истину: чем сильнее руководство и чем больше в его руках власти – тем меньше у него времени и больше занятость, оно не может за всем уследить; поэтому, если ты сам настаиваешь, если ты полон сил и решимости для борьбы, если твой боевой клич достаточно громкий – руководство спокойно может пойти за тобой, вплоть до молчаливого одобрения всего, что ты делаешь – и ты, стало быть, теперь тоже большая шишка, ты становишься опорой, на которой многое держится.