Вернемся теперь назад и поговорим о Кувахан. В то утро, после того как она отволокла Шерингуль в большую бригаду и там жаловалась на свои беды, а потом сопровождала и принимала у себя ответственных работников третьего разряда, она умылась, причесалась и собралась навести в доме порядок, все расставить по местам за плотно закрытыми дверями – другими словами, хотела как следует отругать Нияза. Именно в это время пришла Зайнаф и бранилась так, что небо кружилось и земля почернела; ответственные работники уже ушли, и никакой поддержки у Кувахан не было, а сама она не осмелилась ни слова сказать в ответ.
Короче говоря, в итоге, когда Зайнаф и Турсун-бейвей ушли, внутри Кувахан накопилось много энергии – вот только что было ее изрядно вколочено, – а выхода для этой энергии не было никакого.
И как раз в этот момент от Гулихан-банум пришла девочка: позвала домой к начальнику отдела – пить чай.
У женщин уйгурской деревни жизнь значительно легче, чем у женщин из сел внутренних районов Китая. Они, во-первых, не латают, не подшивают подошвы матерчатых тапок, во-вторых, не крутят жернова каменных крупорушек (есть на то водяные мельницы), в-третьих, им не надо кормить свиней (а кормить коров, конечно же, гораздо легче – была бы трава), в-четвертых – не надо солить овощи. Им к тому же не приходится ухаживать за свекром, свекровью и прочей мужниной родней; возможно, есть и еще что-то, но в любом случае – у них достаточно времени, чтобы ходить на свадьбы, похороны и на прочие «красные» и «белые» – радостные и печальные – собрания и застолья; они постоянно организуют чаепития, для которых не требуются уже никакие поводы, доводы, причины и календарные даты. Хотя на стол и ставится только то, что, наверное, и так у всех всегда есть – лепешки да чай с молоком, эти посиделки – вещь очень интересная. Здесь сосредоточено общение, здесь происходит обмен самой разной информацией – и личной, и разведывательной, мелкими материальными ценностями, самыми разнообразными общественными мнениями, оценками и суждениями, сногсшибательными новостями, сплетнями и прогнозами – это было в эпоху, предшествовавшую появлению личных блогов.
Обуреваемая смешанными чувствами, как волны то накатывавшими, то отступавшими, Кувахан засуетилась, пытаясь оправиться от постигших ее потрясений и насколько возможно привести себя в приличный вид; довольно быстро на смену облику свирепой чертовки, дравшейся и скандалившей с Шерингуль, облику обруганной последними словами, свалившейся в воду побитой собаки явился радующий глаз образец благопристойности и добропорядочности: прекрасная во всех отношениях женщина бодро и весело спешила в сторону дома Гулихан-банум. К тому же у Гулихан-банум она раньше никогда не бывала.
Когда она пришла, зала была уже полна-полнехонька. В самом центре на почетном месте сидела Пашахан: белое отекшее лицо, полузакрытые глаза, изможденный вид, тихие слабые постанывания – все указывало на ее главенствующее здесь положение. Было еще с десяток женщин – тоже лучшие из лучших на селе; все они были в какой-то степени известны – кто благодаря должности мужа или богатству, кто по причине романтических событий в молодости, а кто из-за странностей характера.
Кувахан оценила обстановку: это общество сложилось вокруг Гулихан-банум, а она, Кувахан, среди этих женщин самая молодая, самая небогатая, детей у нее больше всех, и позвали ее в этот коллектив, высшее общество сельской элиты, впервые. «Наверное, потому что начальник рабочей группы поселился у нас в доме», – подумала она с гордостью.
Была еще одна не совсем обычная деталь. Сегодня на собрании присутствовала женщина ханьской национальности – это была сильно похудевшая, словно высохшая Хао Юйлань. Как она сама заявила, она пришла как врач, ее позвали к больной Гулихан-банум. Когда пришла Кувахан, женщины рьяно закатывали рукава и совали свои толстые и худые, чистые белые и засаленные грязные запястья Хао Юйлань – чтобы та проверила их пульс. Хао Юйлань знала: если она в подобном окружении просто скажет, что болезнь есть, ей будут признательны и благодарны; если скажет, что болезнь серьезная, но неопасная – ее будут расхваливать; если у кого-то она не найдет совсем никакого недуга, то есть лишит этим всяких привилегий и надежд на особое отношение, или же действительно обнаружит опасное заболевание с неблагоприятной перспективой – тогда от нее станут отворачиваться, обидятся на нее, а то и возненавидят до зубовного скрежета.
Еще она знала, что собравшиеся здесь женщины любят, чтобы им ставили диагнозы по следующему списку: слишком много работает, слабое сердце, перенапряжение мышц спины, чувствительное пищеварение (нельзя питаться грубыми зерновыми), расстройство нервной системы (сердиться и волноваться нельзя). В то же время не приветствовались туберкулез, язва желудка, гинекологические болезни… Однако она еще знала и это: если пытаться угодить всем и говорить каждому такой клинический диагноз, которого ждут и какой понравится, то можно оказаться под ударом – ведь название болезни и симптомы должны соотноситься друг с другом; поэтому ей надо было выбрать объект, который обидеть не страшно, и поставить неприятный диагноз; в этом есть и другая польза – самореклама: через прямой, без уверток, приговор, с помощью медицинского языка утвердить собственную репутацию, или, как говорят китайцы, «зарезать курицу, чтобы обезьяны боялись».
Хао Юйлань выбрала Кувахан – к ее несчастью и позору. Измерив пульс и посмотрев на корень языка, Хао Юйлань объявила, что Кувахан здорова как верблюдица, ей не требуется никакого облегчения физических нагрузок, нет никакой необходимости особо следить за питанием – и полагается регулярно выходить на работы в производственной бригаде. Покрасневшая до ушей Кувахан пыталась спорить, жаловалась на тяготы жизни – но Хао Юйлань прикинулась старой аристократкой и делала вид, что ничего не слышит.
После раздачи диагнозов подали чай с молоком: десяток с лишним больших пиал, все одного цвета – потрясающе красиво. Сделали первый глоток – и началось обсуждение чая. Некоторые отмечали, что в последние годы качество хунаньского фуча оставляло желать лучшего:
– Когда я была молода, достаточно было вот столько положить, – большим пальцем показывала кончик мизинца, – и хватало на большой чайник, а теперь и вот столько положишь, – показывала четыре пальца и еще пол-ладони, прижав большой палец, – и никакого цвета!
В том, как уйгуры изображают размер и длину, заключается их самое большое различие с ханьцами; ханец показывает длину и размер «пустотой», промежутком – например, расстоянием между большим и указательным пальцами, или же расстоянием между левой и правой рукой; а уйгур – на конкретном предмете: вот такой величины или длины; он может ладонью левой руки как бы отрезать правую по локоть – вот такой величины, или прижать большой палец к мизинцу – вот такое маленькое, как половина кончика мизинца.
Кто-то говорил:
– Я с первого глотка пойму, какое молоко. Самое хорошее – от коровы-первотелки в первые две дойки: молоко это оранжево-розовое, густое-прегустое, как масло, такое молоко добавлять в чай – вот это да!.. А самое дрянное молоко – от всяких датских-голландских коров, халам-балам – и сразу надоил полное ведро, одна вода…
Другая женщина рассказала очень интересную новость:
– Вы же знаете Паланту-хан? – Эта Паланта-хан – женщина очень старательная и усердная, хорошо держит дом и принимает гостей, все считают ее одной из лучших хозяек. – Так вот.
Однажды она пригласила гостей: приносит большой чайник с молочным чаем, открывает крышку, берет соли в половник из тыквы-горлянки – и как раз в это время у нее из носа вытекает сопля – от горячего пара, если в носу замерзло, часто так бывает— так она пыталась втянуть ее носом, но не успела – и вся сопля прямо в чай с молоком! Другие никто не видели, но я-то видела. Когда она стала разливать чай, все выпили. А я притворилась, что у меня желудок болит и сказала ей, чтобы она мне отдельно заварила пустой чай…
Так начинаются беседы на свободную тему, причем темы обычно – что у самых красивых и сильных людей самого гадкого и слабого. От чая перешли к лепешкам: рассказывали, что у кого-то молодая невестка потрясающей красоты, и вот она налепила много лепешек, весь тандыр изнутри покрыт лепешками – и они от стенок не отходят! пришлось в конце концов мотыгой отковыривать – испортили и тандыр, и лепешки пропали, и сам тандыр пропал! Ну и что толку от этой дуры, что она красивая выросла? Ведь муж-то не будет с утра до вечера на ней лежать, а? мужику-то, наверное, и есть захочется? Да хоть еще красивее вырасти – а если нет силы, то и смотреть и залезать на тебя не захочется! Почему, когда это все случилось, муж с ней сразу не развелся? И какие же слабые, безвольные пошли теперь мужики!
– Вот когда я была молодая, если только один наан не отлепился как следует или в огонь упал и пропал, то муж сразу за волосы да в морду… – гордо сказала одна старая дама.
Вся зала дружно захохотала.
– Ну так вы знаете, почему Шерингуль разошлась с Тайвайку? – подала голос Пашахан. На ее блеклом немощном лице вдруг выступили яркие краски: возбуждение, восторг, коварство, тайна. Конечно же, на этот вопрос у нее был особый ответ, и, судя по ее самоуверенному виду, ответ этот должен был стать сенсацией сегодняшнего чаепития.
Никто не осмелился опрометчиво заявить, что знает; никто не посмел бросить вызов авторитету Пашахан, всегда владевшей свежими и самыми интимными новостями; все женщины затихли, перестали шептаться и переглядываться, даже перестали отщипывать лепешки и прихлебывать из пиал – все глаза, все уши, все внимание сосредоточились на Пашахан.
– Не смотрите, что Тавайку ростом велик, он… – Пашахан внезапно обольстительно-коварно ухмыльнулась и согнула указательный палец правой руки – так ханьцы-торговцы жестом показывают «девять»[14]. – Вот он какой, – сказала она и, не сдерживаясь, загоготала. Вслед за ней засмеялись на все лады остальные, отовсюду понеслись «хи-хи-хи», «хе-хе-хе», «гы-гы-гы», «го-го-го» и просто ржание.