Тайвайку плакал долго, Чжан Ян через переводчицу Майнар стал проводить воспитательную работу, но Тайвайку не слушал. Выплакавшись, он встал:
– Те, кто предают доверие и забывают о чувстве долга, когда-нибудь обязательно будут наказаны!
Он ушел, а за ним поспешил Чжан Ян.
Итахан с дочкой Мирзаван на руках стояла тут же; мягкосердечная старая женщина была напугана, переживала и не знала, чем помочь. Вдруг она вспомнила о чем-то и переменилась в лице. Она сунула девочку Мирзаван и с девичьим проворством бросилась открывать тандыр. Откинув крышку, она заглянула внутрь и закричала от отчаяния.
Все нааны, целый тандыр, превратились в груду угольков. Все пропало.
Закончив разговор с Чжан Яном, Тайвайку снова пошел к Майсуму. Стакан ему не потребовался; он схватил бутылку водки, в которой оставалось больше половины, и залпом выпил всю водку. Майсум принес ручку, тушь, несколько листов бумаги, вынул свой драгоценный маленький блокнотик. Под руководством Майсума, вкривь и вкось, Тайвайку написал обвинение Ильхаму; он и сам толком не понял, что пишет; он лишь смутно понимал, что должен отомстить, покарать тех, кто предал доверие и забыл о чувстве долга – обманщиков и предателей. Потом он совсем утратил контроль над собой и в таком бессознательном состоянии поставил на бумаге отпечаток своего пальца.
А потом этот обвинительный материал бросили в почтовый ящик для обличительных писем, повешенный рабочей группой в большой бригаде.
Глава тридцать шестая
Шерингуль слабая? Раньше – была. Она мягкая, послушная, немногословная, любит поплакать, совершенно беззащитная. Уж сколько раз говорил с ней об этом Абдулла. А говорил он так:
– Помнишь, когда мы только пошли в школу, там был один избалованный мальчик, хулиган, он каждый день обижал меня; то песок бросит в мой портфель, то в грязь толкнет, обзывал девчонкой. А я – ничего ему в ответ, просто не хотел с ним драться. Он думал, что я боюсь дать сдачи; а однажды, только я сделал задание, он вылил мне прямо на тетрадку всю чернильницу. Я тогда разозлился и дал ему пощечину, звучно так; он сразу повалился на пол. Потом поднялся и схватил палку, а я отобрал у него палку и левой рукой – еще одну оплеуху. У него все лицо распухло, он стал кричать, что зарежет меня. Одноклассники и учителя, а потом еще и родители так тогда испугались – они никогда не думали, что я стану драться; учителя предупреждали меня, чтобы я был осторожен, если этот хулиган будет мстить… А на деле-то ничего не было потом, он в тот раз смирился, как видел меня – опускал голову и хвост поджимал. Потом я еще помогал ему с успеваемостью. А уж гораздо позже он однажды сказал мне: «Эй, Абдулла, вот не думал, что ты так здорово дерешься! У меня с того раза до сих пор в ушах звенит, когда простужусь!»
– Не помню этого. Я помню только – когда однажды мальчики и девочки начали драться, ты схватил стул… Вид у тебя был просто страшный, я думала, ты убьешь кого-нибудь этим стулом.
– Да-да, было такое. Я на самом-то деле просто хотел их напугать, разве я стал бы действительно кого-то по голове бить стулом! А что еще остается? Да, есть такие люди, которые считают, что добрые – дураки. Мы уступаем, и раз, и два – и до десятого раза, но в одиннадцатый-то раз я обязательно дам сдачи, да так, чтобы всю жизнь в ушах звенело…
На опытной станции Ян Хуэй тоже часто ей говорила:
– Не надо бояться трудностей, не надо бояться плохих людей, не надо бояться старых идей, привычек и пустой болтовни. Если ты не будешь бояться всего этого, оно само будет тебя бояться… Когда я только приехала в Или, мне тоже было очень трудно. Поднимешь голову – а кругом одни уйгуры; мужчины с бородами, женщины в халатах, все выше меня если не на голову, то на полголовы, что-то тараторят, ничего не понятно. Я предлагаю какую-нибудь техническую идею – меня никто не слушает, некоторые подшучивали надо мной, говорили обо мне плохо… Я столько раз плакала из-за этого всего. Секретарь Чжао Чжихэн сказал мне: во-первых, надо научиться много бегать; во-вторых – научиться говорить; в-третьих – научиться есть и спать – в любых условиях надо уметь есть и спать; в-четвертых – научиться ссориться – ради производства, ради коллективной пользы надо с кем угодно идти на конфликт! Если только ты считаешь, что все делаешь правильно, нельзя опускать голову и сжиматься в страхе…
И еще Зайнаф, и еще Ильхам и Мирзаван – все это добрые учителя и друзья Шерингуль; их хорошие, добрые, умные слова – самый дорогой подарок. Эти слова дороже золота. Но есть еще один учитель, у него свои наставления, он всех прочих сильней и убедительней – это жизнь.
Шерингуль хорошая, ценит мнение окружающих? Жизнь раз за разом безжалостно мажет ее лицо ржавчиной, а потом зажигает прожектор, чтобы публика видела эти грязные уродливые разводы. Шерингуль тихая, спокойная, замкнутая? Волны жизни раз за разом бросают ее то вверх, то вниз; отовсюду – раскаты грома, сверкание молний, ветер и дождь, кругом бурное течение и круговорот тьмы и света, все сплелось, перепуталось, завязалось большими и крошечными узлами. Шерингуль изящная, воспитанная, тонкая, деликатная? А жизнь будет раз за разом сталкивать ее с грубым и необузданным, и еще с жестоким и варварским, с диким зверьем – таким, которое подчиняется только дубинке в твоих руках.
После того как была загублена целая печь наанов, Шерингуль понесла свою печаль к Ян Хуэй и все ей рассказала.
– Пойдем, надо поговорить с верзилой! – хлопнула Ян Хуэй по столу.
Как можно на это отвлекаться Ян Хуэй? Вот-вот приедут начальник уездной сельхозтехстанции и корреспондент из газеты, они будут подводить итоги ее работы, будут ее фотографировать.
– Вам не надо об этом беспокоиться, я найду способ, разберусь; как говорится, «вода спадет – камни обнажатся», – сказала Шерингуль.
– Тогда ты пока не возвращайся на опытную станцию. Я, кажется, понимаю, что происходит в Седьмой бригаде: техническая работа на селе всегда была так или иначе связана с идейно-политической, а с главными персонажами в вашей бригаде я общалась. Чего они хотят? – тебе от этого не уйти, да и не уйдешь никак. Они хотят на твоем примере дело состряпать.
Так Шерингуль и осталась, была на собрании по проработке Ильхама. Сначала она просто не смела поднять головы. Она очень переживала за брата Ильхама, который стоял напряженно выпрямившись; в груди все давило, распирало, а выхода эмоциям не было. Ей было стыдно за тех людей, кто стал поддакивать, что-то плести, нападать на Ильхама; она не могла – не хотела – даже глядеть на их бесстыжие рожи, как не решилась бы, не захотела бы взглянуть на гнойную рану больного. Она испытывала предельное отвращение к сплетникам и клеветникам, как бы красиво и сладко они ни говорили; точно так же она никогда не разглядывала ярко-красных и ярко-зеленых мохнатых гусениц, цветастые узоры ядовитых змей. Она пришла на собрание низко опустив голову, но внимательно вслушивалась в каждое выступление, в молчание и шушуканье в промежутках между ними. Это молчание и перешептывания придали ей силу, и она подняла голову.
Ее взгляд встретился со взглядами множества членов коммуны; их глаза выражали сочувствие и беспокойство, стремились передать ей эти чувства. Потом все эти печальные, блестящие от слез глаза обратились на Ильхама. «А если бы – я? – подумала Шерингуль. – Если бы меня заставили так раз за разом стоять в большом зале на виду у всех, если бы мне пришлось так час за часом слушать эти крики, все эти грязные, лживые обвинения? Я бы не выдержала, я просто не смогла бы жить дальше».
А Ильхам все так же молча стоял там; временами он шевелился: поднимал руку и почесывал щеку, переступал с ноги на ногу – было очевидно, что он устал, что ему это надоело. Но через какое-то время он снова расслаблялся – ничего не поделаешь! – и держался так, словно никакого неудобства не испытывал. Иногда казалось, что Ильхам слушает очень внимательно – он слегка наклонялся вбок, чуть вытягивал шею, слегка приоткрывал рот – как будто увлекался очередным выступлением. А иногда, казалось, он думал о чем-то другом; глаза его видели что-то свое, слух улавливал другие звуки, мысли были увлечены иными предметами. Временами он казался подавленным и печальным, иногда его лицо выражало сарказм и жалость, но чаще всего было спокойным, задумчивым, миролюбивым, добрым.
Шерингуль не отрывала глаз от Ильхама; по его манере держаться и выражению лица она, как ей думалось, многое поняла.
Главное, она поняла, что Ильхам не ради себя, а ради нее, Шерингуль, ради Абдуллы, ради Леньки и Дильнары, ради Ульхан и Барадижана, и в особенности – ради Тайвайку, ради всех членов коммуны – в том числе и ради тех, кто теперь грубыми и резкими словами причиняет ему боль – ради всех этих людей терпит всё это. Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание, в горле будто загорелся огонь, и оно наполнилось острым, горьким, раздирающим дымом.
В этот момент Ильхам повернулся и увидел ее, их взгляды встретились; Ильхам сдержанно и вместе с тем подбадривающе улыбнулся ей – улыбнулся искренне и просто, как ребенок, который незаметно для всех сделал что-то хорошее, не ожидая за это ни награды, ни похвалы – но в итоге его заметили и похвалили.
И словно прохладная родниковая вода погасила пожар и смыла дым в ее гортани; Шерингуль уверенно поправила на голове платок и выпрямилась.
Когда проводили собрание, производство было остановлено на весь день, потом объявили, что на следующий день будет по-другому: до обеда – работать, а после – собрание. После обеда все пришли, но в помещении было очень дымно, стоял резкий ядовитый, неприятный запах, так что даже войти было невозможно. Открыли двери и окна, в комнате сразу стало морозно, кое-кто попробовал войти – но тут же пришлось выходить наружу, потому что внутри стоял невыносимый все пропитавший запах гари. Все стояли у входа и кашляли. Начали ковыряться в буржуйке, сделанной из железной бочки, – дыма стало еще больше.