– Аймилак-кыз, выслушайте меня…
– Не произносите мое имя! – словно от ожога дернулась Аймилак. – С этого дня я вас не знаю, – она будто захлебнулась. – Мне очень тяжело, я очень раскаиваюсь… Когда я читала ваше письмо, я пролила столько слез; я думала, что встретила настоящего мужчину с чистым, горячим сердцем… Кто же мог подумать, что вы такой неисправимый тупой болван! А самое отвратительное, подлое, низкое – хотите верьте, хотите нет – но вместе с этим клубком ядовитых змей вы погубили, вы уничтожили то, что должны были бы уважать больше всего, чем должны были бы дорожить… Вы сделали так, что я всю свою жизнь, до самоего конца ее буду считать это своим, а не вашим позором, своим преступлением, своей виной!
Ночной ветер ворвался в комнату, вода в ведре замерзала. Фитиль керосиновой лампы вспыхнул, огонек дернулся в последний раз и погас. За темным силуэтом Аймилак-кыз, между черных деревьев сверкали холодные звезды… Аймилак ушла. Тайвайку не двигался, пытаясь сдержать свои чувства; в лицо ему дул ледяной ветер, но он не стал надевать ватник; казалось, он окоченел или вот-вот окоченеет, и только в сердце его теплился огонек.
Прошло довольно много времени; все словно застыло, земля перестала вращаться, время остановилось. Тайвайку вдруг встал, надел сапоги, нахлобучил шапку и, так и не надев ватника, в одной нательной рубахе бросился бежать – туда, куда ушла Аймилак-кыз, в сторону большой бригады «Новая жизнь»; он бежал быстро, скачками. Ветер дул все сильнее, срывал снег с ветвей и крыш и бросал Тайвайку в лицо. Щеки его слегка разгорелись. Он шагал быстро, широко, переходил на бег, как добрый конь, несся галопом – и, как струйка дыма, вмиг долетел до пустыря рядом с кладбищем. Это было именно то место, где Тайвайку защищал Аймилак, а потом вручил ей электрический фонарик.
Он немного замедлил шаг и стал вглядываться вперед. Ущербная в последней четверти луна уже взошла, озарив слева пустырь, кладбище и большое поле по правую руку, освещая уходящую вдаль большую дорогу; теперь пустырь, поле и дорога были укрыты одним белым снежным покровом. На белом снегу в холодном свете Тайвайку разглядел быстро движущееся крошечное темное пятнышко… Это была она.
Тайвайку ускорил шаг, очень скоро приблизился, от девушки-доктора его отделяли всего двадцать-тридцать метров. Он уже мог различить в лунном свете ее накидку; видел, как двигаются при ходьбе ее спина и плечи; видел, как сильные ноги поднимают ее на сугробы и спускают с них вниз; он видел также, как тянущиеся в свете ущербной луны тени от тополей одна за другой проносятся над ее силуэтом.
Ему так хотелось догнать ее, подойти близко, взять ее за руку и хорошо-хорошо, долго-долго с ней говорить. После той минуты, когда она пришла к нему вернуть фонарик, и до вспышки безумия у тандыра во дворе дома Ильхама он столько передумал слов, которые скажет ей при встрече: он хотел рассказать Аймилак-кыз о своем прошлом и будущем, о своих ошибках и угрызениях совести, поведать об одиночестве и радостях, о хороших друзьях и дурных приятелях, рассказать, в чем винит себя, что теперь и потом собирается делать и о чем мечтает… Он жаждал раскрыться, распахнуть душу и сердце, услышать и принять от Аймилак ее строгую критику, оценку, анализ, сказать, что с этих пор Аймилак ему самый-самый-самый близкий друг, даже если она не захочет стать его женой…
Сегодня он увидел Аймилак-кыз, она снова пришла в его дрянной домишко. Такая же дрянная жизнь… Она теперь совершенно разрушена… О чем ему говорить с Аймилак? Девушка плакала, ее переполнял гнев – это ведь его вина.
Он был уже совсем близко к Аймилак-кыз, всего несколько шагов; он снова видит ее гордый четкий сильный профиль, он уже может хоть что-то сказать в свое оправдание, хоть слово, или просто попросить прощения, постараться утешить ее. Но он остановился.
«…Я вас не знаю!»
В его ушах снова раздался этот милый голос, объявляющий ему смертный приговор… Он понял, что его тело окончательно превратилось в кусок льда.
Оказывается, было уже совсем недалеко от медпункта большой бригады «Новая жизнь»; он видел, как там вдалеке Аймилак-кыз подошла к двери, видел как она щупает карман, достает ключ; открыв дверь, Аймилак-кыз вошла, и дверь громко захлопнулась; сразу зажглась лампа; вот Аймилак-кыз задернула занавеску, а потом на ней проступил силуэт Аймилак-кыз, такой милый, такой изящный, и такой одинокий… Похоже, она читает? но очень скоро голова ее опустилась на стол, ее плечи вздрагивают, она снова плачет…
«Я не человек! Я не человек! Я не человек!»
Тайвайку стонет, раздираемый болью и горем, и только ухватившись за небольшое деревце на краю дороги, не падает в глубокий снег.
Вдали снова появилось темное пятно, оформилось, обрело очертания, большими шагами идет сюда. Тайвайку отвернулся всем телом, он так замерз, что дрожит крупной дрожью, он не хочет никого видеть, кто бы это ни был.
Но человек, кажется, подходит к нему, кажется, на него смотрит. Тайвайку, конечно, не поворачивается.
– Тайвайку!
Тайвайку и без того дрожит, а тут еще вздрагивает от этого оклика: это Ильхам; Тайвайку оборачивается. Он видит Ильхама, одетого в черную новенькую ватную куртку с меховым воротником, его брови, усы, борода, низ шапки – все сплошь покрыто инеем, как будто он – седовласый старик; но в глазах у него прыгают веселые искорки, даже Тайвайку заметил.
– Я из уезда иду, – поясняет он. – Вы почему без ватника? – Он берет Тайвайку за руку. – Мой Худай! Такой мороз, вы можете заболеть… – Ильхам скидывает свою ватную куртку и набрасывает на Тайвайку.
Тайвайку снова вздрагивает. Он снимает куртку, сует ее в руки Ильхаму и по-прежнему в одной фуфайке бежит назад; он как будто боится, что Ильхам погонится за ним, и потому бежит быстро.
Ильхам нахмурился, обтер ладонью иней с лица; посмотрел на медпункт. «Так вот почему Тайвайку здесь! – вдруг дошло до него. Он покачал головой, вздохнул. – Все будет хорошо, – говорит он себе. – Все непременно будет хорошо», – снова говорит он. И, широко шагая, как солдат на параде, уходит вслед за удаляющимся Тайвайку.
Глава тридцать седьмая
И вот после той памятной ночи Тайвайку молчит, словно камень. Он сказал слишком много безрассудных и безответственных слов, а по канонам ислама в наказание за ложь и обман лжецу следует отрезать язык и уши.
Ему вернули повозку. В работе по перевозке фекалий объявлен перерыв, а в народном ополчении много дел; Абдулла передал ему повозку через рабочую группу и начальника бригады. Его задача сейчас – возить членам коммуны уголь для отопления.
Каждый день еще до рассвета он встает и готовит повозку. Белая коренная тащит поскрипывающую повозку по спящему глубоким сном селу. Каждый раз, когда Тайвайку проезжает мимо абрикосового сада Майсума, его сердце сжимается – что еще замышляют этот лис с плоским желтоватым лицом и его жена-узбечка? Как он раньше не разглядел этой ловушки, как же он был так неосторожен? Почему так послушно полез в раскрытый для него карман и позволил собой помыкать?
Повозка едет дальше, переезжает через арык, через маленький мостик, потом через большой мост, поднимается по склону и выбирается на шоссе. Еще темно. Зимой звезд на небе, кажется, больше, чем летом, они гуще, плотнее… Они что же – тоже жмутся друг к другу, чтобы согреться? Если бы снять одну звезду и повесить на оглоблю – как хорошо было бы видно дорогу! Ох, как холодно! – он спрыгивает с повозки, долго бежит рядом, чтобы немного согреться.
На бегу запрыгивает в повозку, легко тянет на себя вожжи, лошади останавливаются – останавливаются недалеко от медпункта большой бригады «Новая жизнь». Большая голубая утренняя звезда ярко сияет в темно-фиолетовом небе прямо над медпунктом. Время от времени сквозь ставни большого окна, через занавески пробивается слабый свет – наверное, Аймилак-кыз уже встала и читает какую-нибудь книгу? Вот было бы здорово привезти ей целую повозку лучшего, бездымного чабучарского угля… Иногда за деревянными ставнями совсем темно, может, Аймилак-кыз сладко-сладко спит? Твой беспутный, ни на что не годный, опозоривший тебя поклонник в этот момент наблюдает за тобой… ты знаешь? Ты простишь?
Ты не простишь. Ты никогда этого не простишь. Слезы затуманили Тайвайку глаза. Он тряхнул вожжи, и повозка покатилась вперед; две дорожки слез покатились по заросшим короткой щетиной щекам и замерзли, превратившись в иней.
Горизонт на востоке начал светиться, появилась буро-фиолетовая полоса, потом багровая, потом – оранжево-желтая. Когда повозка проезжала мимо базара в Инине, город еще был погружен в серо-бурые предрассветные сумерки. Вдоль улицы в лавках горели огни, из тандыров клубами поднимался дым, вот-вот начнут печь первые лепешки-нааны.
Несколько трудолюбивых хозяек сметают снег с порогов, они слышат звон колокольчика и поднимают голову, чтобы взглянуть на Тайвайку и его повозку. Уже появились школьники с портфелями на плечах. И еще среди тех, кто рано встает, – придерживающиеся традиций строгие старики-аксакалы: теперь как раз время для утренней молитвы, до Тайвайку долетают время от времени их сдержанные торжественные голоса, нараспев восхваляющие Аллаха и пророка Мухаммеда.
Нерешительно показалось зимнее солнце, хоть и робко, но все же осветило мир. Снег стал ослепительно белым, небо – пронзительно голубым; несколько ворон, что вертятся около свежего, горячего конского навоза, стали заметно чернее. Повозка съехала с шоссе, покатилась по ведущей к шахте тряской грунтовой дороге; стали попадаться холмы, бугры, ямы; лошади, повозка и сидящий на ней человек как будто размякли от постоянного потряхивания.
Вот и шахта; Тайвайку стал подальше от окруживших пылающую кучу угля и гревшихся веселых грубоватых возчиков, бросил сена лошадям и достал из поясной сумки заледеневшую лепешку, отломил кусок и сунул в рот.