На собраниях группы соцвоспитания он хотя и признавал (абстрактно), что большинство кадровых работников и членов коммуны – хорошие люди; признавал, что необходимо вникать в суть и опираться на массы; но совершенно не признавал, что в Седьмой бригаде он все перевернул с ног на голову. Здесь у него есть одно преимущество: «кто начал, тот сильней». Он уже начал. Ильхама критикуют, с ним борются, Кутлукжану доверяют. Это факт. Свершившийся факт, подобно потенциальной энергии в физике, имеет свою силу, которую нельзя недооценивать. Хотите опровергнуть факт? Отрицаете успехи уже проведенной на предыдущем этапе работы? Это не так просто.
Вы говорите, что Ильхам не подговаривал Абдуллу кого-то бить? Говорите, что Ильхам не разрушал семью Тайвайку? Вы считаете, что Ильхам очень требователен к себе, что никогда не брал лишнего и не просил в долг? Вы считаете, что в большой бригаде Ильхам и Лисиди не сговорились и не образовали фракцию, не оттесняли начальника большой бригады? Вы говорите, что в бурном шестьдесят втором Ильхам проявлял стойкость? – очень хорошо; к Ульхан и Леньке он… гм… проявлял участие, оказывал им помощь – все в интересах партии? Предъявите доказательства. Есть они? В этом Чжан Ян не был уверен. Мнение масс? Ну, знаете, трудно сказать…
Таким образом Чжан Ян, перевернув все с ног на голову, становится прокурором, судьей и контролером высшей инстанции. Вам нелегко будет убедить его, что Ильхам невиновен, что он хороший. Его логика такова: давайте сначала предположим, что Ильхам виновен, и затем соберем материал, соответствующий этому предположению; потом сделаем вывод об этой «виновности», заключение, не требующее никаких доказательств, без всяких там оглядок и осторожностей – не надо бояться разных там «побочных эффектов», «дурных последствий».
Однако вот вы теперь говорите: «доказать, что Ильхам невиновен», будет совсем не просто; сказать, что кто-то там невиновен, это все равно что зарегистрировать уникальное изобретение, утвердить новую рискованную процедуру; в этом случае каждый шаг, каждая черточка на бумаге могут навлечь беду на все движение (на самом деле – на Чжан Яна лично), поэтому Чжан Ян будет противиться, протестовать и препятствовать этому. Есть и другая сторона его логики – в соответствии с «Двадцатью тремя положениями» и исходя из реальной ситуации вообще-то можно и не «прорабатывать» Ильхама, но раз уж на предыдущем этапе прорабатывали, то нельзя просто так взять и аннулировать эту борьбу и критику.
А в отношении Кутлукжана Чжан Ян занял совершенно противоположную позицию.
Именно в тот момент, когда на собраниях членов коммуны мнений становилось все больше, а на собраниях рабочей группы по соцвоспитанию в неразрешимом конфликте столкнулись две разных точки зрения, на собрании членов коммуны выступил Тайвайку, до этого много дней молчавший. Перед выступлением он специально подстригся, побрился и надел новую шапку. Он сказал:
– Я хочу рассказать, как было на самом деле, я не ради прощения; односельчане, старики, матери, братья и сестры, начальство и соседи: прошу вас судить, прошу вашего наказания! Я виноват перед вами! Я виноват перед Родиной, вскормившей меня солью и чаем! Виноват перед рабочей группой! Виноват перед братом Ильхамом и сестрой Мирзаван, и перед начальником Чжан Яном тоже!
Смотрите, как это подло и низко! Как это отвратительно! Чтобы ударить по брату Ильхаму, по нашей бригаде, по большой бригаде, чтобы запутать движение «четырех чисток» – они на пустом месте, из ничего бесстыдно создали обвинение! Они выбрали меня, болвана, меня, негодного. Это Нияз забрал мое письмо. А они все перевернули и сказали, будто это сделала сестра Мирзаван. Они меня спровоцировали… Но я не могу все это отнести на счет их провокаций. Если у меня на плечах есть голова, а в груди сердце, если я все-таки еще человек, то я не должен был так буянить, так сходить с ума, быть таким слепым и безрассудным. Нельзя было давать острый нож злодеям, строящим коварные планы, направлять острие ножа против моих брата и сестры, моих друзей, которые мне всегда во всем помогали, заботились обо мне и воспитывали меня – против Ильхама и Мирзаван!
У Тайвайку потекли слезы. Он позволил им течь по щекам, не вытирал их. У Ильхама и Мирзаван тоже глаза покраснели. Многие женщины плакали, в том числе и те тетки, которые первыми радостно понесли слухи по селу.
– Они все говорили, что я «настоящий уйгурский мужчина», – хватит этих лисьих похвал! Хватит, это все лживые красивые слова, они ничего не стоят! Тьфу! Теперь я во всем разобрался, это все заговор, это все коварный план – все состряпано на пустом месте. Нияз-дерьмо говорит, будто Ильхам погубил его корову – это неправда. Корову зарезал я, она ничуть не была больна – здоровее Нияза была. Вчера он мне сам сказал, что зарезал корову, чтобы дорого продать фуражное сено, да еще на мясе заработать – это же подлог и клевета на Ильхама… А эта история, будто брат Ильхам подговорил Абдуллу побить Нияза: Нияз сам мне сказал, что это политика такая – то есть стопроцентное вранье. Кто все это Ниязу предложил? Кто стоял за Ниязом? Пусть сами встанут! Кто говорил про активное участие в движении, про борьбу с «четырьмя нечистыми»? Вчера начальник большой бригады Кутлукжан лично мне сказал – надо обязательно довести до конца борьбу с Ильхамом, потому что у Ильхама фамилия теперь Ван и Чжао, потому что Ильхам всем сердцем за чужаков, и только он, Кутлукжан, может защитить интересы уйгуров…
Начальник Чжан, что же мы с вами делаем? Кого мы бьем и кого защищаем? Я ещё написал обвинительное письмо в адрес Ильхама – как мне стыдно! Я был пьян, и вокруг меня обвилась одна ядовитая змея; это, конечно, не смягчает моей вины. Я виноват в том, что клеветал, я перестал различать добро и зло, забыл о долге и стал клеветником; я требую, чтобы ячейка большой бригады и рабочая группа, чтобы мои родные односельчане меня наказали; если надо отрезать язык – отрежьте, если надо – уши отрежьте! Но вы, ядовитые змеюки, строившие планы, – вы свои хвосты высунули и теперь не спрячете и не отбросите.
Будьте мужчинами хоть немного. Что вы прячетесь, воровато озираетесь по сторонам – сами скажите, чего вам все-таки надо…
Речь Тайвайку была словно разорвавшаяся бомба. Многие пришли в радостное возбуждение и кивали, выражая ему поддержку, тут же начали выкрикивать: «Вот-вот! Точно!». Другие же чем больше слушали, тем больше напрягались, сжимали кулаки, а когда Тайвайку закончил, стали кричать: «Правильно сказал!»; а третьи – их было больше всех – не отрываясь смотрели на Тайвайку во все глаза, и выражения горя, радости, гнева, ненависти сменялись на их лицах так же, как на его лице; они поддерживали Тайвайку взглядами все время, пока он говорил.
Конечно, были и такие, кто вел себя совершенно иначе. Для Чжан Яна это стало неожиданностью, он пришел в полное замешательство. Он тихонько сказал Инь Чжунсиню:
– Не понимаю я этих уйгуров; то они так говорят, то по-другому; нам-то что делать?
Инь Чжунсинь строго посмотрел на него: он был очень недоволен тем, что Чжан Ян свои заблуждения и ошибки перекладывает на братский народ, проявляя слабость в национальном вопросе. Хорошо понимавшие по-китайски Бесюр и Майнар тоже слышали эти слова, обменялись недовольными взглядами и покосились на Чжан Яна. Эти взгляды заставили Чжан Яна осознать, что он сказал не то; он тихонько опустил голову.
У Майсума сердце стучало и прыгало, он уже думал, как действовать в самой неблагоприятной ситуации, но при этом ликовал, потому что не дал никаких ниточек – особо значительных, стратегически опасных сведений – в чужие руки. Если только Кутлукжан не продаст его, то он самое большее признает, что некоторым образом был недоволен Ильхамом – да, верно, это из-за той истории с переносом стены при постройке дома, – но это исключительно личное недовольство, поэтому он и сказал кое-что «не на пользу общему единению». Правильно, линия обороны – это строительство дома, личное недовольство и слова «не в пользу единства»; все, дальше этого не отступать ни на сантиметр.
…Двое «невиновных» после речи Тайвайку были напряжены, взволнованы и даже напуганы. Один из них – Асим. Предыдущие события он пропустил, потому что по болезни как-то не ходил на собрания, а Иминцзян вполне осознанно утаил от него историю с письмом Тайвайку к Аймилак-кыз и последовавшей за этим бурей. Но какие-то ее отголоски ветер до него все-таки донес, и сердце у него немного ныло. Он, не ожидавший, что Тайвайку станет об этом говорить, чувствовал теперь себя в собрании самым опозоренным человеком, чья голова должна быть опущена ниже, чем у кого-либо. Разоблачения Тайвайку в адрес Кутлукжана тоже повергали его в великий трепет, но вовсе не оттого, что Кутлукжан – его младший брат, они давно были в тех же отношениях, что вода и масло: не смешивались, не совмещались друг с другом. Что же его по-настоящему пугало, что заставляло трепетать, от чего у него темнело в глазах – то была совершенно другая причина, та, которую он всеми способами старался зарыть в прошлом, тот момент, которого он всячески избегал, – одно воспоминание из прошлого… Кто ж знал, что оно как вино – чем дольше лежит, тем более терпким и вкусным становится! Вот и дрожит теперь Асим на собрании, как опавший лист…
Другим таким человеком была Ульхан. Ее сердце подпрыгнуло и заколотилось где-то в горле – неужели и теперь еще не пора? Броситься в атаку, изобличить его, обвинить…
Уже несколько дней Кутлукжану было очень нехорошо. Он ходил хмурый, пульс у него частил, его часто тошнило, и он чувствовал, как поднимается изнутри кислая волна изжоги. Еще несколько дней назад Лисиди вызывали к Талифу – спецуполномоченному по общественной безопасности в коммуне. В тот день Кутлукжан ответил на телефонный звонок, он хорошо слышал голос Талифа.
Талиф искал Лисиди, Лисиди не было; Кутлукжан назвался – но Талиф ему ни слова не сказал; тогда Кутлукжан сообщил:
– Так здесь есть начальник группы Чжан.
На это Талиф сказал только: