Ян очень легко прощал сыну неудовлетворительные отметки, но ужасался при виде того, как ухудшается его поведение.
— Ты спускаешься со ступеньки на ступеньку, как монастырский пономарь с колокольни. И что ты, черт тебя побери, вытворяешь перед учителями? Я уверен, ты просто дурак, но эта отметка — последняя; больше я таких не потерплю — смотри, выпорю.
Ян Йозеф слушал с мрачной рассеянностью. Бейте все, у кого руки есть!
Рядом с кудрявой овечьей добродетелью первоклассников в гимназии расцветает довольно колючее озорство; более того, класс почитает его геройством.
Если гимназист из числа отъявленных потеряет глаз в кабацкой драке, если он щегольнет скотским распутством, если его привлекут к суду за шулерство и прочно смертные грехи, он вступит на вершину славы, ибо все, что нарушает гимназическую мораль, расценивается как подвиг. Ян Йозеф блистал этим сомнительным блеском по довольно ничтожным причинам, но репутация обязывала его время от времени действовать. Он преследовал глупенькую востроносую девчушку и, не ведая других обязанностей, без конца дарил ей цветы, пока такая его недогадливость не стала ей в тягость. Он заходил в трактир, чтоб высосать кружку пива, в то время как настоящие пьяницы пили в другом месте, и все-таки город указывал устрашенным перстом именно в тот вертеп, где был он. Слава Герострата была горька, и Яну Йозефу трудно было таскать собственное величие.
Старый Маргоул, проходя через весь город на работу, мог бы услышать кое-что о своем сыне, по он не слушал. Как-то раз посетителями Котераковой корчмы вдруг овладело братское чувство пьяниц, и они заговорили о своих детях; между прочим принялись хвалить Яна Йозефа:
— Какой бы он там ни был, зато не трусит, как трусил бы на его месте ты.
Он больше в мать, чем в меня, — ответил пекарь, принимая неправду за чистую монету.
Надо сказать, что одобрение было отнюдь не бурным, по и его вполне хватало, чтоб почти окончательно испортить Яна Йозефа. Его называли львом, а он был львом меньше, чем Боско.
Между тем пекарь Ян старел под переменчивым небом своей нищеты. Расходы на сына росли с каждым днем, и пекарь, вечно возбужденный без всяких вин и водок, находил удовлетворение в этой гонке. Фанатичность нужды нарастала подобно тому, как мороз крепчает к декабрю. Расплылись последние очертанья надежды, и Йозефина стояла над порогом рая или ада, а Ян Йозеф был как потух, дерущий глотку над этим зияющим сооружением. Пустынная, безлюдная дорога стольких лет подымалась и опускалась, как качели. И Ян мог быть каким угодно, белым или черным, богатым или бедным, — все различия стирал дух неистовой, неукротимой простоты.
Ночь была еще наполнена тьмой, заря едва коснулась края света. Ян отставил лопату и вышел на улицу, — шпиль костела выплывал из моря мглы, подобный мачте приближающегося корабля. Бенешов был тих, он еще храпел под плесенью перин, а поток дня уже набирал силу. Призрак огромной толпы летел над садами. «Я здесь, я здесь», — шептал Ян, готовый поднять знамя своего поражения. Но бесплотное войско промчалось дальше, дальше, и Ян остался, как разверстый Бланик[3], из которого вышли все рыцари.
Ян вернулся в пекарню; работа окончилась вместе с ночью, оставалось только вынуть хлеб. Когда это было сделано, пробило шесть, и пекарь Панек проснулся. Между ними обоими давно уж не было никакой дружбы. Па-пек разжился, и ему не хотелось быть на одной ноге с рабочим, который был когда-то его товарищем.
Готово? — спросил хозяин, шаркая огромными шлепанцами, чьи задники торчали наподобие шпор.
Готово, — ответил Ян, отсчитывая по два хлеба — всего было шестьдесят пар.
Окончив счет, он постоял еще немного, потом сказал:
Тяга в печи неважная.
Ничуть не бывало, — возразил хозяин. — Наверное, вы забили сажей, засорили дымоход. Печь хорошая, а только тому, кто возле нее работает, надо знать свое дело.
Он взял палку с обугленным концом и потер ею песчаник, которым было выложено чело печи; посыпались искры.
— Опять перегрели, — сказал Панек, сходя с того места перед печью, где пол осел. — Видно, ты не бережешь дрова, Ян.
Рабочий молчал. Он мог возразить, что знает толк в этом деле, так как сам сложил отличную печь в Надельготах. Ее стенки и свод были толще, чтоб медленнее остывала; но Панек считал именно это преимущество недостатком.
Знаешь, Маргоул, — сказал он, — я не хочу кончить тем, чем ты кончил, не так я понимаю свое хозяйство и работу. Я хочу оставить пекарню сыну, потому как нет у меня бешеных денег, чтобы ждать пятнадцать лет, пока он будет учиться, как твой Ян Йозеф.
Разве я богаче вас? — спросил Ян.
Может быть, — ответил хозяин, — но наверняка у тебя достаточно денег, чтоб положить под высокий процент на долгий срок — пока твой сын не станет деканом.
Что ни говори, а было б хуже, кабы моему сыну уже теперь пришлось бы помогать мне у печи.
Панек с жаркой неприязнью посмотрел на своего рабочего, который явно не разделял его взглядов на жизнь.
— Э, — сказал он, предоставляя иронии соскользнуть к остроконечным туфлям, — я бы на твоем месте отругал мальчишку: вчера в трактире «У почты» учитель Брунцулик рассказывал, что парень дерзит и огрызается, а учится ведь хуже всех. Почему ты не обучишь его пекарскому делу, Маргоул? Или наше ремесло, по-твоему, не хорошо?
Засовывая в сумку свой хлебный паек, Ян ответил, словно отрезая добрый ломоть Яну Йозефу:
— Я даю сыну что могу, и он уже теперь возвращает мне все сполна. Сделать больше не в силах ни он, ни я, потому что мир вокруг нас слишком прекрасен и слишком суров.
Boн как! — воскликнул мастер Панек, хлопнув себя ладонью по животу. — Ты отказываешься от моей пекарни в трезвом состоянии или ты уже пьян?
Ни то ни другое, но если вы хотите что-нибудь сказать, я послушаю.
Скажу только, что работа в пекарнях — не подневольная, — ответил Панек. — Ты свободен и можешь уйти.
Ян не промолвил больше ни слова. Порядки, заведенные Панеком, показались ему вдруг ужасными, а пекарня — настоящей преисподней. Посредине раскорячилась машина для замеса о двух лопастях, и колесо между ее ногами было намеком на голову, а стержень вала торчал из ее задницы; железное корыто на поросячьих ножках лезло на Яна, а за ним перла стойка в шесть полок для поднимающейся опары, с двумя колесами по бокам и с двумя колесиками поменьше по продольной оси. «Все эти новшества, эти машины враждебны моему ремеслу, — думал Маргоул; опираясь на палку, он шел, прихрамывая, домой. — Разрази гром Панека с его хозяйством, а заодно и систему „Werner-Pfeiderers eingetragene W Schutzmarke“![4] Будь моя воля — бросил бы я все это!»
Только на Яна Йозефа не приходило ему в голову сердиться.
Ясные блики играли на фасадах домов, обращенных к востоку, и в окнах тонули отражения солнца. По Бенешову проходили многоногие роты солдат и старые бабки с крынками молока.
Дома Ян рассказал Йозефине о своем разговоре с Панеком.
В чем-то он прав, — молвила Йозефина, — и нам пора послушать его советы.
Как? — воскликнул Ян с несвойственной ему порывистостью. — Значит, в самом деле я один не считаю учение Яна Йозефа напрасным?
Ты один, — ответила она со значением и, повернувшись к плите, сняла завтрак для Яна, чтобы поставить его на стол.
В эту минуту вернулся Ян Йозеф, выходивший покормить собак.
— Говорят, — начал Ян, посмотрев на него долгим и печальным взором, — будто тебе ни за что не кончить школы, будто ты дерзишь учителям. Это верно?
Ян Йозеф ответил:
— Не понимаю я ни математики, ни латыни и охотно перестал бы ходить в гимназию. Вот кончу четвертый класс, может, поступлю куда-нибудь на место.
Ян Йозеф, маленький, худенький, почти жалкий на вид, отрекался от своих привилегий.
Как? — спросил старый пекарь, глядя на сына с застывшей улыбкой. — Неужели ты хочешь быть писарем или еще чем похуже? Хочешь всю жизнь биться, как мы с матерью?
Так-то оно так, — ответил Ян Йозеф, — но стоит вспомнить о гимназии, и мне кажется, что я все-таки прав. Ох, знал бы ты ее, отец!
Я ее знаю, — промолвил Ян, поднимаясь в раздражении. — Знаю. Учителя заботятся о твоей пользе, а ты дурак и лентяй!
Тогда с сыном поговорила Йозефина, и оба пришли к согласию.
— Лучше бросить это мученье; я сама потолкую с отцом.
Подойдя к мужу через некоторое время, Йозефина нашла его все еще в возбуждении. на странно бледном лице топорщились взъерошенные усы, приступы озноба сотрясали тело. Сомнительно, чтоб он ее слышал, потому что ничего не отвечал. Йозефине на секунду пришла в голову мысль, что муж ее помешался, но тут же она поняла всю необычайную серьезность его состояния.
В эту минуту мимо безобразной поросли из прутьев, долженствовавшей служить оградой и украшением дома, прошли двое — Дейл и Рудда.
Доброе утро, — поздоровался дорожный мастер, которого все еще не сломили годы. — Мы зашли условиться насчет того, чтоб заглянуть в «Глинянку» — ведь завтра опять воскресенье.
На этот раз воскресенье опоздало, — ответил Ян. — Я болен.
И, пропуская все шутки мимо ушей, он стал рассказывать о Яне Йозефе.
— Не стоит сердиться на парня, — заметил торговец содовой. — Чего ты уперся, зачем тебе, чтоб твой сын подчинялся дурацким гимназическим правилам? Коли у него голова на плечах, не пропадет.
Как ты, — съязвил Дейл.
Мой пример неплох, — возразил Рудда, забыв обо всех своих бедах и о службе в синагоге. — Я сам себе хозяин.
Ян опечалился.
— Сказал бы я тебе, кто ты есть, милый мой, — проговорил он, поднимая лихорадочно блестевшие глаза.
Дейл, чья душа оставалась вся на дорогах, хотел было напомнить о «Глинянке», но Ян уже говорил:
— Никогда еще не было более жалкого помела, чем ты, Рудда. Никогда так не унижали просвещенного человека, как унижен ты среди прочих просвещенных в раввинов. Твой котелок — посмешище, и старое лицо твое — посмешище. Когда ты говоришь, они готовы лопнуть со смеху, в ответ на твою печаль они хихикают, и пинок ногой — вот твоя награда. Ты помогал мне в беде, а я не вернул тебе долга. Может, расплачусь хоть отчасти, сказав тебе правду.