Нервы у всех были напряжены до предела.
Татаринов сообщил, что в оружейных лавках бойко торгуют порохом и картечью. Каждому покупателю хотелось отличиться перед богдыханом: лично убить иноземца за обещанную награду. На всякий товар — свой покупатель. Цины покупали головы врагов.
Когда проехали несколько вёрст, толпа воинственно настроенных китайцев, вооружённых луками и старыми пищалями, а более всего короткими мечами, запрудила дорогу, перегородила проезд. В глаза бросились: чадящая пакля, полыхающие факелы, высоко поднятые вилы. Кое-где над толпой вздымались гигантские копья, вызывавшие вопрос: кто и когда их изготовил, и сколько человек удерживали каждое из них? Такими копьями слонов валить и то не по отдельности, а скопом — по шесть бивней на копьё.
Десятки, сотни, сотни тысяч разъярённых жителей Пекина выплёскивали гнев и возмущение. Какая-то визжащая старуха кинулась наперерез, вцепилась в стремя Шарпанова, пытаясь укусить его за ногу. Её кто-то отдёрнул, впихнул в водоворот толпы. Быть может, сын или же внук. Когда показался квартал ветхих лачуг, покосившихся мазанок и вросших в землю клетушек, обитатели которых никогда не отличались излишним радушием, Вульфу стало не по себе. Он вцепился в плечо одного из носильщиков и отпустил только тогда, когда тот недовольно вывернулся.
В казаков полетели комья грязи, камни и лошадиный навоз.
Кто-то сунул факел в морду коня, и он забил передними копытами по воздуху, встал на дыбы. Его ноздри нервно раздулись. Судорога исступления скривила рот Курихина, щека задёргалась, а правый глаз полез наружу.
— Зарублю!..
Толстобрюхий верзила, вооружённый топором мясника, потрясал грозным орудием и бешено орал. По-видимому, проклинал, взывал к расправе.
Сабли, пики, летящие камни.
— Назад! — по-монгольски рявкал Чурилин.
— Назад! — на столичном жаргоне осаживал заполошных крикунов Попов.
— Назад! — как важный мандарин кричал Татаринов.
Отец Гурий отмахивался крестом.
Легче ходить по раскалённым углям босиком, нежели пробираться по улицам осаждённого неприятелем города.
"Лишь бы не бросили бомбу, — страшился Игнатьев. — Прицельно из толпы не выстрелишь".
На повороте к Русскому подворью толпа пришла в неистовое бешенство. Сверкнули поднятые пики, топоры, армейские штыки. На многих ополченцах были древние доспехи: деревянные нагрудники, плетёные щиты. Наиболее горячие кричали, что пришельцам надо рубить головы — от них всё зло и все несчастья.
Шарпанова ударили чем-то тяжёлым по ноге, он даже потянулся к сабле; с хорунжего сбили фуражку.
Толпа придвинулась, грозя схватить и растерзать, ещё мгновение и началась бы рубка, но в этот момент раздался чей-то резкий начальственный окрик. Безумие лиц сменилось тупым равнодушием. Выплеск ярости и гнева перешёл в зловещий ропот, но солдаты разом отступили, стали прижиматься к стенам, пропуская русского посланника.
Было видно, что многие собрались стоять до последнего вздоха, биться насмерть.
Повсюду возводились баррикады.
Уже на подступах к подворью, вновь началась давка. Толпа стремительно покатилась навстречу, послышались истошные вопли.
Игнатьев гордо вскинул голову: если человек идёт, значит, имеет право, и широко развернул плечи. "Только бы не выстрелили!" — билось в мозгу. Когда стреляют из толпы или в толпу, это всегда опасно.
Савельев пошатнулся в седле — острый камень рассёк ему скулу.
Топографа Шимковича окатили с ног до головы помоями.
Пока продвигались по тесным улочкам и переулкам, солнце село. К Русскому подворью добрались в сумерках.
Игнатьева засыпали вопросами.
— Как вы решились?
— Вы и вправду не боитесь смерти?
— А вас не станут за это преследовать?
— Нет, нет! — поспешно отвечал Николай, делая знаки отцу Гурию, чтобы тот провёл его к My Лань. — Ещё спасибо скажут.
Архимандрит показывал глазами, что не может отлучиться. Готовится к молебну.
Понимая, о ком думает Игнатьев, Попов повёл его за собой.
Они прошли по коридору, спустились вниз по лестнице, свернули за угол, и Попов остановился. «Сейчас», — предупредил он и трижды, с перерывом, постучал в дверь. Она открылась.
Николай увидел My Лань.
Едва успели отслужить молебен, как к отцу Гурию пришёл столичный чиновник, присланный членами Временной военной комиссии, которая управляла Пекином после отъезда богдыхана. Она же вела дипломатические и административные дела. В комиссию входили: старый знакомый Игнатьева сановник Жуй Чан, бывший уполномоченный при его переговорах с маньчжурским правительством и напарник Су Шуня. Теперь он именовался генерал-полицмейстером столицы и председателем уголовной палаты. Вместе с ним в состав комиссии входили президент палаты финансов и председатель палаты церемоний. Всего восемь сановников, среди которых был и родной брат чжилийского губернатора господин Хэн Ци. Он передавал всем привет от своего брата и от председателя Тяньцзиньского торгового общества господина Хай Чжан By. Узнав о том, что Игнатьев согласен быть посредником-примирителем между китайским правительством и союзниками, чиновник сообщил отцу Гурию, что члены Временной комиссии убедительно просят русского священника пожаловать на вечернее совещание. Николай обрадовался возможности хотя бы сегодня не разлучаться с Му Лань, и посоветовал архимандриту не отказываться от приглашения.
Отец Гурий взял с собой Татаринова, двух иеромонахов, прекрасно знавших мандаринский диалект, и отправился на совещание. Все члены комиссии были в сборе и тут же принялись просить настоятеля русской духовной миссии уговорить Игнатьева принять на себя посредничество в распре с европейцами. Отец Гурий для солидности выдержал довольно продолжительную паузу, озабоченно нахмурил брови и загудел своим архиерейским басом.
— Генерал Игнатьев не раз пытался выручить вас из беды, и ему удалось бы это сделать ещё в Тяньцзине, обратись вы к нему с просьбой. Вы сами его отстранили и предпочли иметь дело непосредственно с европейцами. Помня о том, что он человек не обидчивый и весьма дружественно настроен к китайскому народу, советую вам обратиться к нему чистосердечно. Думаю, он не откажет и сделает всё для вашего спасения, если только вы, со своей стороны, исполните его требования.
— Что для этого нужно? — в один голос спросили сановники.
— Во всяком случае, — пророкотал отец Гурий, — нужно, чтобы маньчжурское правительство прислало к русскому посланнику официальную бумагу с просьбой о посредничестве.
Члены Временной комиссии понимающе закивали головами и принялись обсуждать предложения, сделанные Игнатьевым во время своего первого пребывания в Пекине. Разговор коснулся Амура, восточной границы, и тут Жуй Чан сказал, что: "Нам надо посовещаться".
— Воля ваша, — ответил отец Гурий и вежливо откланялся.
На другой день, утром, к Игнатьеву пришли Жуй Чан и Хэн Ци. Они поздравили его с приездом и выразили свою радость видеть в Пекине в такую грозную минуту посланника дружественной им державы.
Николай слушал их медоточивые слова, а сам думал о том, что My Лань ужасно исхудала, под её печальными глазами залегли тени. Выглядела она крайне болезненно, кашляла, не переставая, и платок, который она прижимала ко рту, пропитывался кровью. Её бледный лоб был горячим, а на щеках выступил чахоточный румянец. В её некогда певучий голос закралась нездоровая осиплость. Говорила она с трудом: часто задыхалась и тогда её губы синели. Он видел, каких усилий стоило ей выглядеть бодрой, и как всякий страстный человек, испытывающий непреходящую вину перед любимой, страдал нестерпимо. Чудные тёмно-зелёные глаза Му Лань таили жалобу: "Видишь, что они со мной сделали, эти подлые люди Су Шуня?"
Игнатьев смотрел на разжиревшего Жуй Чана, а ему казалось, что он видит глумливую и сальную ухмылку министра налогов, мертвенно-стылые глаза убийцы. Окажись тот сейчас перед ним, он бы вцепился ему в глотку и задушил на месте.
Татаринов тихо шепнул: "Вы скрипите зубами".
"Ещё бы", — подумал Николай и, прерывая поток славословия, с ожесточением заговорил, обращаясь к маньчжурским сановникам.
— Вы на пороге нового бедствия. Переступить сей порог или остаться в дверях — воля ваша. Не стоит только забывать, что у медали две стороны, а люди, близкие богдыхану, не всегда такие, какими кажутся. — Он намеренно говорил общими фразами и угрожающим тоном. Основной пружиной задуманного им механизма воздействия на маньчжуров должна была стать мысль о падении династии из-за дальнейшего сопротивления союзникам, а для вразумления последних он решил использовать угрозу общенародного восстания. Когда правители предают народ, народ сам вынужден решать свою судьбу, вершить свой суд.
Татаринов почувствовал страстное желание как можно резче выразить его мысли, но огромным усилием воли поборол в себе ненужную задиристость. Мудрые люди поступают согласно своим знаниям, а глупые — сообразно своим прихотям.
— Думайте, с кем иметь дело, — сказал он китайцам, напустив на себя строгость. — С европейцами или с представителем России.
— С представителем России, — в унисон ответили Жуй Чан и Хэн Ци. Ссылаясь на двухсотлетнее мирное соседство России с Дайцинской империей, они просили совета и помощи в том затруднительном положении, в которое их поставили европейцы. — Они грабят, разоряют, выжигают всю страну! Болтают о мире, но убивают наших граждан.
Только мы собрались подписать необходимый им трактат, как они двинулись в Пекин, и обговорённое нами перемирие вновь расстроилось.
Богдыхан потерял голову, не зная, что придумать? Мы готовы на уступки, но не понимаем, как прекратить войну. Вы лучше нас знаете европейцев. Они боятся вас и слушают, — подольстился Жуй Чан. — От вас зависит показать на деле, что вы действительно желаете пользы Китаю — водворите мир!
— А разве моё присутствие в Пекине в столь тяжкое время не говорит о том, что я хочу добра? — жёстко заговорил Игнатьев. — Не смотря на все отписки, отправленные мне вашим правительством, я до сих пор не получил ответа на сво