Глава VIII
Семнадцатого июля посыльный графа Муравьёва князь Додешкилиани отправился в сторону Бэйцана. Сопровождаемый двумя чиновниками из Трибунала внешних сношений, он безостановочно добрался до побережья и на русском клипере отплыл в Японию, куда тем временем направился граф Муравьёв. А спустя две недели Игнатьеву принесли пакет из Трибунала с жёстким предписанием "впредь не посылать таких диких людей, причиняющих беспокойство местным жителям".
Какие "беспокойства" причинял грузинский князь, Николай уточнять не стал, но про себя подумал, что при всём внешнем раболепии китайцы очень пекутся о своём достоинстве. Как говорит монах Бао, "триста дворцовых покоев пройдёшь, пока очутишься в тронном зале". Старик давал уроки китайского языка, его пекинского наречия, и вскоре Игнатьев научился писать иероглифы "небо", "ветер", "дерево, "огонь". Он уже знал, что «хуан» это жёлтый, «сюань» — чёрный, «су» — белый, а «чи» — красный. Слово «хэ» означает река, «хай» — море, «бэй» — север. "Хорошо, — нахваливал его монах Бао. — Кто знает девять знаков, уже учёный человек". Он же поведал ему о пяти буддийских запретах: не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лгать, не пить вина. «В сущности, — добавил он, — это заповеди Христовы, разве что, немного упрощённые». Старик принял христианство сердцем и любил порассуждать на темы благочестия.
— Не бегите за временем, — внушал он Игнатьеву, — и оно остановится.
— Мне кажется, — признавался ему Николай, — что оно и впрямь остановилось. Мои переговоры с вашим правительством зашли в тупик.
— Ничего, — подбадривал его китаец. — Пришло время помолчать. Сосредоточьтесь. Учитель Царей божественный Кун-цзы говорил так: "Безмолствуй, но помни: в основе мира лежит иероглиф "взаимность". — Он взял ручку, тюкнул пером чернильницу и показал, как пишется вечное слово. Знак был простым и сложным. Николай исчеркал целый лист бумаги, пока дождался похвалы.
— Весьма изящно. — Старик растянул губы в улыбке. — Это слово — ключ судьбы: с ним вы добьётесь успеха.
"Претерпевший же до конца спасётся", — вспомнил Игнатьев Евангельское слово Иисуса Христа и подумал, что если в течение осени ему не удастся сдвинуть дело с мёртвой точки, то придётся продать казачьих лошадей: во-первых, нет тёплых зимних денников, а во-вторых, их просто не на что будет кормить. Ведь никто не скажет, сколько ещё сидеть в Пекине? Может оказаться так, что проволочки китайцев станут в копеечку и немалую. Он понимал, что ему, во что бы то ни стало, необходимо преодолеть враждебное отношение к себе всесильного Су Шуня. Иногда ему казалось, что он нашёл его слабую струнку, но сыграть на ней не удавалось. Министр налогов, словно почувствовав это, всячески избегал встреч с ним. Казалось, старый лис умел читать чужие мысли: не давался в руки. Вообще, маньчжуры после победы над союзниками лишились способности трезво оценивать ситуацию. Оставалось одно: ждать, когда к устью реки Бэйхэ подойдёт морская армада союзников и начнётся полномасштабная война. Тогда, вероятно, китайцы станут сговорчивей.
В конце августа пришло письмо от графа Муравьёва: "С первых чисел октября буду ждать в Благовещенске ваших известий, сообразно с которыми сделаю на Амуре должные распоряжения". Но ничего утешительного сообщить было нельзя. Присланные графом Муравьёвым карты пограничной линии были приняты китайцами в штыки. Су Шунь презрительно швырнул их на стол: «Они меня не убеждают. Можете забрать себе». При этом он добавил, что «пустота рождает пустоту».
— Я же вам советовал не дёргать тигра за усы. Вы что, глухой?
Игнатьев резко встал и произнёс срывающимся голосом: — Вы забываетесь!
— То есть? — ядовито осклабился Су Шунь, и его большие уши побелели.
— Вы непочтительно относитесь к международным актам. Я прерываю с вами отношения. Мне ничего не остаётся делать, как просить Верховный Совет о назначении других уполномоченных, которые умели бы себя вести и знали этикет!
Кровь бросилась в лицо министра. Его задели за живое, попали в больную точку опытного царедворца: нет большего позора для маньчжурского чиновника, как обвинение его в незнании этикета.
Не прошло и трёх дней, как Игнатьеву пришёл ответ на его жалобу. Верховный Совет всячески выгораживал дашэня Су Шуня и обещал более тщательно изучить представленные Россией трактаты. Отписка была вежливой, ничего не решающей, но, вместе с тем, в ней не отрицалось существование Айгунского трактата, что само по себе уже было неплохо.
"Взаимность, взаимность и ещё раз взаимность", — мысленно повторял Николай, когда шестого октября к нему приехали Су Шунь и Жуй Чан, подчёркнуто учтивые и молчаливые. Позиция их оставалась неизменной: утвердить Айгунский трактат и новую границу так же невозможно, как невозможно оседлать тигра.
В один из томительных пасмурных дней, чтобы хоть как-то отвлечь Игнатьева от грустных мыслей, переводчик Попов, с позволения отца Гурия, провёл «инициацию гипноза», и камердинер Дмитрий Скачков, косая сажень в плечах, стал изображать из себя пятилетнего огольца, жалобно гундеть, что «…папанька почём зря чихвостит мамку. Забижаить». Хорунжему Чурилину Попов приказал стать "железным", и тот окаменел: никто не смог согнуть его руку. Казаки нарочно тыкали хорунжего в живот, палец упирался в твёрдое, будто в стену. Секретаря Вульфа он «заморозил» так, что бедняга часа три потом торчал на солнцепёке: никак не мог согреться. Одним словом, фурор был полный. Почёт и слава были обеспечены Попову на всю жизнь.
Провёл он и показательный бой — один пошёл на пятерых казаков, вооружённых палками, и ни один не смог его «огреть». Зато все насобирали «синяков» и «шишек».
— Вот и подправь такому носопырь, — с уважением отзывался о Попове задиристый Курихин, потирая ушибленную поясницу. — Хрена тёртого.
Игнатьев готов был возобновить переписку с Верховным Советом Китая, но необходимые ему полномочия посланника всё ещё находились в Петербурге. Князь Горчаков, как бы намеренно затягивал их пересылку, да и директор Азиатского департамента Егор Петрович Ковалевский не отвечал на письма. Приходилось уединяться с книгой и терпеливо ждать новых инструкций.
Тёплая осень сменилось ненастным предзимьем. Вороватый барышник с серьгой в левом ухе свёл со двора посольства казачьих лошадей: дал полцены. Казаки тяжело переживали разлуку со своими скакунами и не скрывали слез: трудно расставаться с теми, кто стал частью жизни.
— Поди-ка, отсидим зады, — томился возле коновязи хорунжий Чурилин. — В сёдла не залезем.
— Сёдла они што, — грустно вздохнул Шарпанов. — Коников таких уже не сыщешь.
Глава IX
Флаг русского посольства трепал ветер. Гулкий, шквалистый, сырой. Беспутный и настырный.
В такие дни Игнатьев позволял себе уединяться: никуда не выходил, читал поэзию Китая в переводах Татаринова, «историю китайских княжеств» и летопись Богдойского царства, основанного маньчжурской династией Цинов, переведённые французскими миссионерами. Прилежно изучал пекинский диалект и учился писать иероглифы. Вёл дневниковые записи. Перечитывал их и дополнял. Что-то вычёркивал, но, в основном, дописывал, поверяя памятные даты и свои впечатления бумаге. «Нет худа без добра, — писал он в своём дневнике. — Проволочка переговоров позволила прапорщику Шимковичу произвести топографическую съёмку китайской столицы и составить её подробный план».
Перед сном, по заведённому ещё с отроческих лет порядку, раскрывал Евангелие на любой странице, проникался Божьим Словом, соотносил свою жизнь с апостольскими посланиями. Выходило, что до святости ему, как до Луны, а то и дальше. "Много дальше", — упрекал он себя за ту или иную мысль, за тот или иной проступок, и становился на колени перед образом Спасителя.
— Господи, да оправдает вера моя дела мои!
Утром он выходил во двор посольства и видел то, что наблюдал уже не раз: осеннее стылое небо, подернутую индевью траву, озябших караульных казаков. На душе было тоскливо.
Секретарь Вульф целыми днями играл на гитаре. Он обладал приятным тенором, имел хороший слух. Казалось, что половина романсов, которые он исполнял, написаны в Пекине. Раньше Николай их никогда не слышал. Уж на что капитан Баллюзен равнодушен к музыке, но и он порой мурлыкал полюбившийся припев:
Он смотрел в глаза Елене,
Воспевал хмельное счастье
Обнимать её колени,
Целовать её запястья.
Попов и Шимкович по вечерам играли в шахматы, к ним время от времени присоединялся Татаринов, любивший не столько двигать фигуры, сколько подсказывать со стороны, выслушивая шиканья в свой адрес.
Казаки, свободные от караула, стучали костяшками домино, смолили табак, судачили «за жисть». У хорунжего Чурилина прорезался талант: он научился делать кукол, ловко вырезал бумажные цветы, из глины мастерил свистки и даже клеил разноцветные фонарики. Всё сделанное собирал в плетёный короб.
— Приеду, чать, из короба Китай достану.
Размышляя о характере людей, с которыми пришлось проделать путь в Пекин, делить и кров и пищу, Игнатьев приходил к выводу, что, в общем, команда у него достойная. Капитан Баллюзен сразу взвалил на себя хлопотные обязанности коменданта их маленького гарнизона, секретарь Вульф исправно ведёт канцелярию и бухгалтерию, прекрасно анализирует статьи, публикуемые в официальной газете китайского правительства, верно комментирует все внутриполитические события Китая, хотя не очень понимает тонкое искусство блефа, к которому Игнатьев далеко не равнодушен.
— Грешен, люблю блефовать, — признался он как-то отцу Гурию на исповеди. — По сути я — авантюрист.
— Да простятся нам грехи наши по богатству благодати Его, — перекрестил его архимандрит, и, спустя какое-то время сказал: — Не к лицу нам, христианам, уподобляться в поступках своих и помыслах своих чадам лукавым, как это делают многие.
«Среди этих многих все политики», — подумалось Николаю.