В очередной раз, проводив Му Лань с братом до ворот духовной миссии, Николай печально подумал о том, что он и в самом деле не принадлежит себе. Он присягал на верность царю и отечеству. Вот им он жизнь свою и посвящает, а любовь... любовное чувство к иностранке… это сугубо личное, эгоистическое дело, далёкое от долга.
Вот и отец Гурий говорит: «Где долг, там святость». Всё остальное суета сует и томление духа. Томление духа... как это верно и точно. А ещё, конечно же, бунт крови... «Надо сдержать себя, сдержать, во что бы то ни стало, — приказывал себе Николай, когда видел улыбку My Лань. — Скрепить сердце, наложить оковы на уста. Безмолвствовать, но помнить. Помнить, что люблю... люблю, как брат, чисто, светло. Кротко, тихо, нежно, с молитвой о благе её».
И чем больше он убеждал себя в необходимости молчать и помнить, любить, что называется, вприглядку, тем безотчётнее хотелось говорить восторженно и страстно, терять рассудок и касаться, касаться её... целовать. Это как чудо, как возвращение в рай. Теперь он знает, что это такое: преображение души.
Он вспоминал, как шёл с My Лань, и сердце его ликовало. Он был счастлив. Вдыхал пьянящий аромат весны и чувствовал, как зыбится, уходит из-под ног земля, а вместе с ней — тревоги и заботы. Деревья, люди и дома казались радужно-возвышенными, чудными.
Вчера Игнатьев и Му Лань пили чай в покоях отца Гурия и не сводили глаз с друг друга.
— Я радуюсь любой минуте нашего общения, — дрогнувшим голосом сказал Николай и осёкся. Когда сердце охвачено страстью, пылает, любой костёр покажется сугробом, ледяной глыбой, а язык не подчиняется рассудку.
— Я чувствую, — пролепетала My Лань, испуганно кося глаза с зелёной искрой. — Но я не знаю, хорошо ли это?
— Хорошо, — проговорил он. — Что же тут плохого? — Они уже довольно легко понимали друг друга. — Вы меня знаете, я человек публичный. Обиды вам не причиню. Прошу вас навещать меня почаще. Может статься так, что я скоро уеду.
— Хорошо, — согласилась она, — девушка может быть глупой, но юноша должен быть с сердцем.
Николай улыбнулся. Он давно уже не чувствовал себя юнцом.
— Вы дороги мне и приятны.
— Я вам верю, — по-прежнему не поднимая глаз, ответила My Лань. — Мне кажется, я знаю вас всю жизнь.
Услышав это робкое признание, он едва не воскликнул: это чудо! Она призналась в том, в чём должен был признаться он, уже на второй день их знакомства поймавший себя на мысли, что ничего, в сущности, не зная о Му Лань, он знал о ней всё: он её любил. Сказала так, словно прочитала его мысли.
Восторг и нежность переполняли его, и он улыбался даже тогда, когда её не было рядом. Вспоминал её и улыбался.
Каждый день приносил радость. Но сегодня... сегодня пришла почта из Петербурга. Инструкция Горчакова предписывала Игнатьеву исполнить то, что он задумал: перебраться на русский корабль и поселиться в Шанхае. Сойтись с посланниками Англии и Франции. Прочитав должностные бумаги, он велел собирать и упаковывать вещи.
— Лев Фёдорович, — сказал он капитану Баллюзену, — купите лошадей для казаков и две повозки. В Печелийском заливе нас ждёт клипер «Джигит».
— МИД одобрил ваши планы?
— Одобрил. И даже позволил принять звание посланника.
Больше всех обрадовался отъезду секретарь Вульф. Он распахнул створки окна и жадно вдохнул аромат медоносных цветов.
Май месяц начинался прекрасно!
А Игнатьев нахмурился: предстояла разлука с Му Лань.
Глава XII
Ночью во сне он увидел отца, который писал к нему, сидя в своём кабинете. Чтобы узнать содержание письма, Николаю пришлось стать у отца за спиной и прочесть: «Отступи, когда упрёшься. Окольные пути тоже приводят к цели».
Надо сказать, отец не баловал его, был строг и даже суховат, снился за всю жизнь от силы раза два, а вот письмами они обменивались часто: любили побеседовать на расстоянии. Каково же было удивление Николая, когда утром доставили почту, и в ней он обнаружил послание отца! Самое поразительное было то, что в конце письма через знаки Р.S. отец подчеркнул слова: «Отступи, когда упрёшься». Выходит, он во сне прочёл мысли отца — подобное с ним раньше не случалось. Возбуждённый и обескураженный таким чудесным совпадением, Николай подумал, что природа сна божественно загадочна, и не ему о ней судить. Дух дышит, где хочет. Главное, слова отца напутственно верны. Надо пойти по окольной стезе. Вот уже скоро год, как посольство томится в Пекине, а толку, если честно, с гулькин нос. Он написал бесчисленное множество презренных жалоб, получил несколько отписок, да к тому же ещё и влюбился. Ни о чём не может думать, кроме как о My Лань — смотреть в её глаза, касаться её рук...
Узнав о прибытии русских судов в Печелийский залив, Игнатьев тотчас написал в Верховный Совет Китая о своём намерении покинуть Пекин вместе с посольством, но богдыхан категорически запретил выезд к морю не только русскому посланнику, но и его порученцу. Николай хмыкнул и заявил в своём повторном обращении к китайскому правительству, что "не может ослушаться своего Государя и вынужден выполнить то, что ему предписано: добраться до Бейцана и пересесть на русский корабль". Китайцы были озадачены. Русский посланник официально выказывал своё несогласие с распоряжениями Сына Неба! Отозвать предписанное ему запрещение сановники не могли, но и настаивать на его исполнении было опасно: это могло поссорить Россию с Китаем. Придворные чинуши решили отмолчаться, сделать вид, что никакого письма не было. Наряду с этим маньчжуры прибегли к акции устрашения: вокруг Южного подворья расставили жандармов с допотопными мушкетами. Баллюзен переглянулся с хорунжим, и казаки на глазах у ретивых полицейских стали точить шашки и заряжать винтовки: дескать, такой мы весёлый народ!
— Будем уезжать? — спросил Вульф, глядя на кордон "почётной жандармерии", и услышал от Игнатьева: «Конечно. Пусть попробуют остановить».
Высоко в небе проплыл коршун, и его распластанная тень скользнула по земле. В мелкой прогретой солнцем луже шныряли головастики и крохотные, презабавные лягушата.
Собираясь в дорогу и не сомневаясь больше в правоте того, что он намерен сделать, Николай вернулся в свою комнату, сел за письменный стол, придвинул к себе чистый лист бумаги и вывел на нём красной тушью иероглиф "взаимность". Вышло хорошо, и он залюбовался: какая притягательная сила в том, что может составлять загадку и в загадке этой содержать желаемый ответ! Какая радость познавать неведомое, новое, исполненное таинств бытия, людских поверий и пророчеств.
Баллюзен нанял строителей, и камин в кабинете Игнатьева срочно заложили кирпичом, чтобы никто за время отъезда посольства не забрался в дом через трубу.
— По представлению китайцев, — сказал Попов, подавший мысль замуровать камин, — у печных труб и тех есть божество, и называется оно духом печных труб и дыма.
— А духа лошадиного навоза у них нет? — съязвил Вульф и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты, всем своим видом показывая, что он чертовски устал от многобожия и беспросветного язычества.
Попов усмехнулся и сообщил Игнатьеву, что завёл знакомство с мелким письмоводителем в городской управе, и тот свёл его с купцом, имевшим конный завод.
— Купец запросил четыре тысячи рублей за пятнадцать лошадей, прошедших выбраковку, но я сбил цену до двух тысяч.
— Дорого, — вздохнул Николай и тут же сказал, что выбирать не приходится. — Езжайте с Баллюзеном и выкупайте коней.
Во дворе посольства вновь запахло дёгтем, конской упряжью и лошадиным потом.
— Где Шарпанов? — слышался вопрос хорунжего, и ему тут же отвечали: — Купает коней. — А Беззубец? — Овёс припасает. — Смотрите у меня, — кашлял в кулак Чурилин. — Отъезд на носу.
После полудня казаки забрались в сёдла, стали приноравливаться к лошадям.
— Во, грызь мозговая! — дёргал повод Курихин, укрощая вороного жеребца, сильного и своевольного. — Я те, хвороба проклятая! — Он умел объезжать лошадей.
— Гыть, прищепа! — отмахивался от своей рыжей кобылы Савельев, и его конопатое лицо светилось лаской. — Обсалишь слюнями.
Видя, что особой нужды в его присутствии нет, Николай поехал проститься с My Лань. Ему страшно было разлучаться с ней, но ещё страшнее было потерять себя. Какое это всё же испытание — любовь! И как она увязана с надеждою и верой.
Узнав о том, что Игнатьев не отказался от своего намерения выехать из Пекина: закупил лошадей и нанял повозки, показывая тем самым, что его отъезд в сторону моря предрешён, а запрет богдыхана для него не более, чем шелест камыша в безветренную тишь, министр налогов всесильный господин Су Шунь, обладатель всех мыслимых и немыслимых чинов и привилегий, со свистом втянул в себя воздух и приказал уволить со службы «жалких недоумков», которые не смогли донести волю богдыхана до сознания "тупого русского", не постарались воздействовать на него должным образом и не заставили трепетать перед маньчжурским правительством. Несмотря на то, что одуревших от страха чиновников тотчас вытолкали из присутствия, где они протирали штаны, разгневанный Су Шунь долго ещё не мог успокоиться и вслух сожалел о добром старом времени, когда нерадивого или строптивого чиновника можно было публично избить палками и заключить в специальную тюрьму для провинившихся. В конце концов, порядок есть порядок, как бы вы к нему не относились. У каждой вещи своё имя, назови свирель стрелою, и она захочет убивать. "Захочет убивать", — мысленно повторил Су Шунь и надолго задумался: как сохранить спокойствие в порыве гнева? как усмирить бесноватого русского? как сделать так, чтобы тот пострадал из-за собственной глупости? План, который начал зарождаться в его голове, требовал тайны и верных людей. Иначе все его намерения могли пойти прахом.
Людей, готовых услужить Су Шуню было много, больше, чем нужно, но ни к кому из них он не испытывал, да и не мог испытывать доверия. Прежде, чем доверять человеку, надо его испытать. Испытанных людей тоже хватало, но и они могли предать в любой момент. Там, где всё построено на выгоде, на крайнем себялюбии и алчности, предат