— Не имея торгового флота, — сказал Татаринов, — Россия практически не может воспользоваться выгодой из тех прав и преимуществ, которые даёт Тяньцзиньский договор, в отличие от Англии и Франции. Даже американцы в большем выигрыше.
— А кто подготовил Айгунский трактат? — спросил Игнатьев. — Для чего он нужен?
— Вышло так, что, заключая договор в Тяньцзине, граф Путятин выпустил из виду нечёткое разграничение сухопутной территории между Россией и Китаем на огромном протяжении. Автором дополнительного договора стал генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьёв, помогал ему кяхтинский градоначальник Деспот-Зенович. Вы с ним познакомитесь, когда мы приедем в Кяхту.
— Это южнее Верхнеудинска?
— Да, на границе с Монголией, — пояснил драгоман. — Тщательно изучив Тяньцзиньский договор, Муравьёв пришёл к выводу, что прежде, чем утверждать его, к нему стоило бы прибавить несколько дополнительных статей, которые закрепили бы за Россией права сухопутной торговли по новой границе.
— Думаю, — воодушевился Николай, — это чрезвычайно важно для развития Сибири.
— Ещё бы! — воскликнул Татаринов. — Мы могли бы освоить Дальний Восток, открыть порты и выйти в Тихий океан. Между тем, добрейший Евфимий Васильевич удовлетворился результатом переговоров и вознамерился укрепить китайскую армию русским оружием, чтобы иметь влияние в Пекине.
— И как отнеслись китайцы к его заявлению?
— Они поблагодарили его за проявленную заботу и выразили согласие принять русское оружие.
— Ну что же, будем собираться в путь.
Перед отъездом он знакомился с бумагами. Читал и перечитывал Айгунский трактат, запоминал его статьи и положения, вникал в суть недомолвок и представлял себе все трудности возложенной на него миссии. Необходимо утвердить два договора: Тяньцзиньский и Айгунский, обменяться с китайским правительством ратификационными грамотами. Николай понимал, что на одном дыхании такого дела не осилить. Это вам не гриб на вилку наколоть, как говорит его камердинер Дмитрий Скачков.
Текст Айгунского трактата гласил, что Амурская область и Уссурийский край с такого-то числа и такого-то года становятся неотъемлемой частью России, естественной и как бы данной Богом.
Свернув лощёную бумагу в трубку, он аккуратно, дабы не помять, втолкнул её в футляр, обтянутый малиновым бархатом и, покачав его в ладонях на весу, — приятнейшая тяжесть! — упрятал ценный груз в сундук такого же, как и футляр, малинового жара. Пространство, закреплённое за Россией в тексте трактата, вместившегося в небольшой, словно подарочный, футляр, равнялось территории Германии и Франции, взятых в совокупности. Не шутка.
Николай щёлкнул потайным замком и передал сундук секретарю Вульфу:
"Под вашу личную ответственность".
Спустя полчаса к нему прибыли офицеры военной миссии.
— Гвардии капитан конной артиллерии Баллюзен!
— Поручик Лишин!
С минутным опозданием прибыл топограф — юный прапорщик Шимкович. Тотчас получил выговор.
Уяснив свою роль и действия в порученном им деле, офицеры испросили дозволения проститься с близкими.
— Сутки на сборы, — объявил Игнатьев и встал из-за стола. Ему хватило бы и часа.
Глава II
Март выдался солнечным, и шестого числа он выехал из Петербурга. Вместе с ним отправились командированные офицеры. Через Москву, Владимир и Пермь до Томска они добрались довольно скоро, но дальнейший путь потребовал и сил, и времени, и настоящего упорства. Сибирские реки стали выходить из берегов: весна была ранней, стремительной.
Пересаживаясь с розвальней на брички, с бричек на коней, путники добрались до Иркутска. Дом губернатора они нашли легко, стоял он в центре города, недалеко от храма.
— Рад, очень рад видеть вас, — распахнул руки граф Муравьёв и крепко обнял Игнатьева, — Таким я и представлял себе посланника в Китай: статным, молодым, красивым.
Через минуту они входили в просторный, освещённый многоярусными люстрами зал торжественных собраний.
— Прошу любить и жаловать, — обратился граф ко всем собравшимся, — Игнатьев Николай Павлович, надежда нашей дипломатии, самый молодой генерал России! — Тут он так лукаво восхищённо указал присутствующим на парадный мундир гостя, что все уставились на его новенькие аксельбанты и погоны.
— Браво! — выкрикнул кто-то звонким голосом.
Николаю показалось, что добрейший хозяин Восточной Сибири столь щедр на похвалу и хлебосолен оттого, что коль случится утвердить пограничный трактат, подписанный им и маньчжуром И Шанем, войдёт граф Муравьёв в отечественную историю не только как администратор, но и как собиратель земли русской, и пожалован будет ему благозвучный титул: граф Амурский, а доведётся, так и князем нарекут. Подумать только! Князь Муравьёв-Амурский, ваша светлость. Останется вот столько до величества. Эх, только б утвердили договор!..
Живо представив себе честолюбивую картинку, Игнатьев скромно улыбнулся и поднял бокал с шампанским.
После ужина хозяин дома и его гость уединились в просторном светлом кабинете с высокими потолками и богатой библиотекой.
— Курите? — поинтересовался граф Муравьёв, предлагая дорогие сигары в полированном ящике с серебряными уголками.
— Нет, — отказался Николай. — У нас в роду никто не курит.
— Похвально, — сказал хозяин кабинета и оставил сигары открытыми. — Я сам, если по совести, курю больше для форсу. Император наш, вы знаете, любитель подымить, да и великие князья ему под стать, так невольно втянешься, привыкнешь: что-то вроде мужской солидарности, — быстро заговорил Муравьёв, не скрывая оправдывающегося тона. — Общение требует жертв.
Игнатьев сделал жест рукой: мол, что поделаешь! и улыбнулся.
— Не самый страшный грех. Куда страшнее зависть и гордыня.
— Да ещё глупость, потакающая им, — оживился граф, найдя в предложенной для разговора теме широкий стратегический простор. — Говоря о своеобразии человеческих типов, можно признать, что русак — босяк, а китаец, что заяц: петлять петляет, а новой дороги боится. Китаец сызмала уверен: раньше было лучше. Правящая династия маньчжуров придерживается политики самоизоляции и самовосхваления. Исторического целомудрия.
— Я полагаю, — со свойственной ему запальчивостью сказал Николай и порывисто захлопнул крышку сигарного ящичка, — Лондон лишит их невинности. Столь же быстро и столь же однозначно, как я, простите, закрыл эту безделицу. — Он бережно приподнял крышку и вернул её ровно в то положение, которое он столь резко нарушил. — Английский парламент циничен до мозга костей, а успех королевских войск в союзничестве с турками и французами одержавших верх над нами в крымскую кампанию, окончательно развязал ему руки. Лондон просто распоясался, наглеет на глазах.
— Наглеет, — заложил ногу на ногу граф Муравьёв. — Рыщет по миру, мира не зная. В ходе минувшей крымской войны англо-французская эскадра предприняла ряд нападений на русские поселения Охотского побережья и даже на самой Камчатке. Чтобы предотвратить их вторжение в Приамурье, мне пришлось направить туда наши войска, предварительно договорившись с китайцами. Он помолчал и добавил: — Тогда-то я и сошёлся с пограничным комиссаром И Шанем, убедил, что лучше иметь в соседях Россию, чем каких-то хищников с большой дороги.
— Очень мудро, ваше сиятельство, предельно своевременно. Я сам видел английскую эскадру недалеко от Нарвы, когда английской королеве захотелось отхватить кусок нашего Севера вместе с Архангельском.
— Губа не дура.
— Да только пушки нашей береговой охраны тоже себе на уме, — засмеялся Игнатьев. — Насыпали англичанам перцу под хвост! Те и пустились наутёк, прикрывшись дымовой завесой.
— Разбойники во фраках, — желчно заметил Муравьёв, — проходимцы. Спасибо князю Горчакову, знает, с кем имеет дело, не даёт бесчинствовать Европе. Да и Егор Петрович Ковалевский, говаривал мне, что всячески противодействует Великобритании, как в центральной Азии, так и на Дальнем Востоке.
Игнатьев улыбнулся. Если чему и противодействовал чересчур доверчивый блюститель порядка в Азиатском регионе Егор Петрович Ковалевский, так это росту своих карточных долгов. Человек честный, мужественно-стойкий, он, в то же время, был азартным игроком. Картам отдавал всё своё время, как личное, так, зачастую, и служебное, но вот удача что-то не давалась ему в руки: манить манила, а обнять его и приголубить медлила. Николай мысленно упрекнул своего начальника, но вслух сказал нечто иное:
— Страсть к перемене мест и путешествиям — в крови у европейцев. Они обожают перемены, верят в их необходимость и не представляют жизни без новшеств. Я побывал в Англии, пожил в Париже, поколесил по Австро-Венгрии, и поразился, как устроен европеец. Хлеба и зрелищ. Больше ничего ему не нужно. Послушать о том, что творится в мире, ему на роду написано. Самый ленивый итальянский босяк, привыкший спать в лодке, свесив ноги в воду, самый нахальный парижский гуляка, не пропускающий ни одной девицы без откровенной скабрёзности, да что там говорить, даже московский прощелыга, живущий милостыней и чем Бог пошлёт, — любой из них с восторгом сопереживания будет слушать вздор и чепуху о незнакомых странах. Они самозабвенно будут нести околесицу об обычаях и нравах тамошних аборигенов, обо всём, что происходит и не происходит. О последнем даже с большим интересом, но на китайцев, как указывает граф Путятин в своей отчётной докладной записке, на китайцев, — он с благодарностью принял из рук хозяина фужер с клюквенным морсом, утолил жажду, промокнул усы льняной салфеткой с фамильным вензелем и продолжил прерванную мысль, — на всех, почти без исключения, китайцев даже намёк о дальних странствиях и переменах в жизни наводит такой страх, и вызывает такое отвращение, что любая идея нововведения кажется им не чем иным, как шагом к пропасти и низвержением в бездну.
— А что Путятин пишет об их вооружении? — Муравьёв позвонил в колокольчик и велел прислуге "заварить китайский лист", не преминув добавить: "Как всегда, с жасмином".