— Вас это вряд ли удивит, — сказал он французу, — но скудость моих интересов в Китае угнетает даже меня самого. Я здесь совершенно захандрил. Мне казалось, то разумение, к коему я расположен, позволит найти прелесть в прозябании и ничегонеделании на Востоке, но теперь я откровенно считаю излишним выражать такую уверенность. Я человек столичный, мне тоскливо в захолустье. Вот я и истребовал в своё распоряжение хоть маленькую, но эскадру. Всё-таки среди своих уютней, чем в Пекине.
— Вам не удалось заключить договор? — вскользь спросил барон Гро, хотя они коснулись этого вопроса в первую же встречу.
— Право слово, нет! Маньчжуры неприступны.
Когда мне доложили, что в Шанхае кипит жизнь, что здесь живут послы великих государств, цвет европейской знати, ух, как я позавидовал всем вам, любимчикам судьбы, всем тем, кто понимает цену жизни, её смысл, её волшебный аромат. — Игнатьев заметил, что чем напыщенней и бестолковей, бессвязней и запальчивее он в своих речах, тем дружественней атмосфера совместных застолий, откровеннее и проще. Дружелюбней. — За вас, барон, за ваш успех, в который верю! — Он залпом выпил шампанское и молодецки хряснул бокал об пол.
Барон Гро был вне себя от счастья.
— Покажите, покажите ещё раз! Я восхищён.
Николай развернул плечи, приосанился, поставил наполненный вином фужер на локоть правой руки, поднёс его к губам, выпил — непременно с локтя! — до дна и швырнул хрустальную посудину за спину: через левый эполет. — Так пьют гусары!
— Ах! — воскликнул барон Гро. — Как хорошо, что в Шанхае нет театра или оперы. Иначе мы встречались бы лишь у актёрок.
Распрощались они по-приятельски.
— Кто бы и чем бы ни торговал, — говорил барон хмельным голосом, выходя на улицу, — государство от этого только выигрывает. Оно проигрывает, лишь воюя. Спекулянт — герой нашего времени. По крайней мере, в Европе. А в дипломатии, — наставлял он Игнатьева, слегка пошатываясь и вцепившись в его руку, — главное что? Угадать время переговоров. А затем, в нужный момент задать решающий вопрос. Кто прав, кто виноват, рассудит время. Или не станет рассуждать, — тряхнул он головой, как бы соглашаясь с произволом времени, — возьмёт и сбросит в бездну лет, как сбрасывают в пропасть камень.
За то время, пока они прощались, Николай постарался внушить ему мысль, что для желанного успеха в Пекине при переговорах следует добиться встречи с богдыханом.
Глава XVIII
С утра Шанхай был охвачен известием: посланник её величества королевы Англии даёт бал в честь своего прибытия в Китай!
Игнатьев узнал об этом от посыльного английской миссии, который в десятом часу принёс визитную карточку лорда.
Понимая, что ему, во что бы то ни стало, надо смягчить враждебное отношение к себе заносчивого англичанина, Николай принял приглашение. Не ответив на циркулярное письмо, как это сделал барон Гро, и как требует того долг вежливости, лорд Эльджин тем самым показал, что он ни во что не ставит русского посланника. Ему, видимо, хотелось, чтобы за иллюзию возможного сближения с ним, Игнатьев начал откровенно пресмыкаться, приносить «в клюве» информацию о дипломатических планах России в отношении Китая, да и всей Восточной Азии. Как говорит барон Гро, легче плюнуть себе в душу, вывернуться наизнанку и показывать себя бесплатно в цирке, нежели сохранить искренность в дипломатии, чистоту сердца и непредвзятость. «Это так же верно, — сказал он, — как и то, что жена, рожающая сыновей, всегда моложе выглядит: дочери её не затмевают». Не далее как вчера француз поведал, что лорд Эльджин непростительно богат, что ни один из европейских дипломатов, не говоря уже о местных мандаринах, не может соперничать с ним в роскоши и блеске. «Такого количества слуг, — вертел он на своём пальце перстень, — я не видел ни в одном французском замке. Одних поваров у него три суточных бригады по двенадцать человек в каждой, и все как один превосходны! У него есть даже камерный оркестр, для услаждения слуха. Примите это к сведению. Насколько я его знаю, он, вряд ли приблизит вас к себе. Чтобы роман был пылким, любовь должна быть лёгкой».
Игнатьев, помнится, ответил тогда так: «Не приблизит и не надо. Когда учитель фехтования повышает плату за уроки вдвое, я это понимаю: жизнь есть жизнь и её надо защищать, но вот когда учитель пения желает драть с меня три шкуры, простите, мне и петь уже невмочь! Сухота, знаете ли, дерёт горло». Сказал, а сам расстроился. Видно, он и вправду обречён ждать и надеяться. Ждать обещанного и надеяться на лучшее. Испытывать томительную неизвестность. Неопределённость.
Сегодня утром он с трудом нашёл в себе силы подняться, одеться, выйти на улицу. Проснулся он с тяжёлой головой и долго не открывал глаз. Снова снился тигр. Затем приснилось, будто он стал тигром, и чувствует себя в его зверином облике свободно и легко, как будто тигром был с рожденья, и никем не хотел быть, как только им. Когда осознал эту мысль, испугался: не сходит ли с ума? Слишком большая нагрузка выпала на его психику за последние два года. Сперва поход в Хиву и Бухару, где он чудом ушёл от грозившей ему гибели, затем китайские мытарства, влюблённость в Mу Лань, невыносимая разлука с ней, отъезд из Пекина и прибытие в Шанхай, отягчённые внезапным покушением на его жизнь и сопряжённые с постоянным ощущением меча, нависшего над головой.
Разлука с любимой лишали его чувства жизни.
« Разве я думал, что влюблюсь, что полюблю? А вот случилось…»
Хандра лишала его сил, не оставляла никаких желаний. Мучила его и укоряла; зачем, зачем он покинул Пекин? В Шанхае он никто. Пустое место. А он по своей сути, при его пылкой натуре, не терпел бездействия. Покой и тишина нагоняли на него смертную тоску, но, с другой стороны, он понимал, что надо иметь смелость оставаться в тени в то время, когда все толпятся на припёке, оттирают для себя место под солнцем. И ему в Шанхае нужно быть терпимым и сговорчивым. Не спорить, не критиковать. Нужно помнить: у тебя всё хорошо. Не ждать помощи ни от кого, но самому помогать. И улыбаться. Кто улыбается, вне подозрений. Этому учат китайцы «Безмолствуй, но помни». Молчи, но делай всё, чтоб о тебе заговорили, и заговорили после того, как ты добился своей цели. В Пажеском корпусе он научился ценить дружбу, понимать стихи, но главное — он научился владеть шпагой. Почувствовал себя бойцом. Выбить из его руки клинок не удавалось никому. «И не удастся», — подвыдернул саблю Николай и с силой вогнал её в ножны. И как только рука его легла на эфес сабли, ему показалось, что он как бы взмывает, летит и поднимается незримо высоко на ярком воздушном драконе с разноцветным ленточным хвостом — парит и ничего ему не страшно. Вот такой могучий китайский дракон из рисовой бумаги на бесконечно длинной бечеве.
Взяв с собой охрану, Вульфа и Татаринова, Игнатьев отправился в английское посольство, располагавшееся по соседству с французским. В посольстве ему сказали, что званый ужин и праздничный бал состоятся в английском клубе, где имеется просторный светлый зал. Клуб располагался за углом американского консульства в величественном здании с арочными окнами и полукруглым фонтаном в огромном вестибюле, неподалёку от универсального магазина со сплошными стёклами витрин, опоясавших первый этаж.
И в английском посольстве, и в близлежащих кварталах, да, наверное, во всём Шанхае, все будто с ума посходили: посланник её величества королевы Англии устраивает бал! Всё непонятно чему радовались и, если чего не делали, так это не вертелись, как белки в колесе, и не скакали на одной ножке. Разве что мальчишки бегали по улицам и запускали змеев. И всё оттого, что из Англии прибыла военная эскадра и транспортные суда, битком набитые пехотой, конницей и артиллерией. Мятежники разбиты, отряды их разрознены, в Шанхае — бал!
Толпа гудела. Восточный народ любопытен. Зеваки приподнимались на носки, тянули шеи, напирали на передних. Передние теснились, упирались в кордон англичан — в бараньи шапки и красные мундиры.
День выдался жаркий, и пока добрались до клуба, Игнатьев взмок и проклинал себя за верность этикету. Рубаха прилипла, между лопаток текло, до рукояти сабли было не дотронуться — нагрелась.
— Народищу-то… жуть, — подивился хорунжий Чурилин.
— Што вшей у цыган, — уточнил Шарпанов.
Один за другим прибывали экипажи гостей, но вот, наконец, подъехала та карета, которую все ждали — с геральдическими львами и короной на дверцах. Она играла солнечными бликами роскошной позолоты, зеркальными стёклами, отражающими разнаряженную толпу местной знати, праздную публику и сопровождавших карету лакеев в парадных фраках из тёмного сукна с широкими галунами. Форейтор возвышался на козлах, обтянутых красным сукном с кистями и, натягивая длинные красные вожжи, удерживал четвёрку лошадей, запряжённых попарно. В правой руке он сжимал длинный пурпурный хлыст с витой золотящейся плетью. За его спиной, на крыше кареты четыре позолоченных женских фигурки поддерживали корону британской империи.
По толпе пронёсся ропот восхищения.
— Виват королева! — закричали англичане, хотя из кареты показалось одно лишь самодовольное лицо лорда Эльджина. Это был высокий дородный человек с большими тёмными глазами, с бледным холёным лицом и прямым носом, слегка сдвинутым набок, сдвинутым так, что идущие к уголкам рта складки, казались глубже и резче. Возможно, это впечатление усиливалось острым проницательным взглядом и плотно сжатыми губами, говорившими о крайнем самолюбии того, кто стал виновником людского торжества. На нём был богатый английский сюртук, тёмно-фиолетовые брюки и ослепительно белая туго накрахмаленная сорочка с таким же сияюще-белым атласным галстуком. Всё новенькое: только от портного — с иголочки. На руках — белые перчатки. В руке — трость с золотым набалдашником.
«Постаревший Байрон, — тотчас подумал Игнатьев. — Денди, искалеченный гордыней. А точнее, — сказал он сам себе, — накрахмаленный волк».
Его отношение к лорду определилось сразу.