— Зря вы вчера уехали столь рано, — пожурил его француз. — Мы наслаждались танцами и музыкой, пели романсы, читали стихи и оценивали достоинства более десятка сортов шотландского виски, любезно предоставленного нам для дегустации и внутреннего употребления.
— Я завидую вам, — шутливо повинился Игнатьев. — Когда у вина превосходный букет, и его аромат не уступает благоуханию китайских снадобий для воскурений, дружеская беседа, словно любовное чувство, способна остановить мгновение, продлить очарование момента, вдохновить, развеселить и сделать сердце чище.
Барон Гро всплеснул руками:
— О! Да вы поэт!
— В ранней юности писал, вернее, пробовал, — признался Николай. — Но вскоре понял: не способен рифмовать. Хотя, — он засмеялся, — недавно родил «перл»: «Мели не мели — лучший мельник дядя Ли».
— Недурно, — похвалил его француз. — Когда вам скажут, что вы неосмотрительно впали в детство, не огорчайтесь: дети существа радостные. — Он был не лишён сентиментальности.
В третьем часу дня привезли почту. В ней оказалось несколько пекинских номеров «Столичного вестника», письмо отца Гурия и — больше ничего. Долгожданной весточки от My Лань не было. Николай расстроился и, рано улёгшись в постель, понял, что не уснёт. Он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и заложив руки за голову. Душные ночи в Шанхае изнуряли так, что он совсем лишился сна. Окно было раскрыто, но свежестью не пахло. Занавесь не шелохнётся, не дрогнет, не приподнимется внезапным сквозняком. Приоткрытые двери и мокрая тряпка на полу, которую обычно расстилал на полу Дмитрий, не давали ожидаемой прохлады. Только холодноватый лунный свет, проникавший в комнату, напоминал о звёздной пустоте с её надмирной вековечной стужей.
Сетки на окнах не спасали от москитов. Их писк над ухом мог свести с ума любого. Спать удавалось урывками, замотавшись в простынь с головой. И ещё сводил с ума грызущий шорох тараканов. Таких огромных тварей он раньше никогда не видел. Каждый — величиной с ружейный патрон "бердан", если к нему примотать две штуцеровских гильзы. И тараканов этих было — бить, не перебить. Он убедился в этом лично. Ворочаясь в постели, перебирал в мыслях ряд событий, происшедших со времени его приезда в Шанхай, думал о причинах молчания My Лань. Возможно, почта ушла раньше, чем она передала своё письмо. Возможно, она поостыла к нему или же просто "сохраняет лицо" — боится выглядеть назойливой. Что он знает о правилах хорошего тона в среде молодых китаянок, будущих невест? Да, ничего. Он только знает, что любит My Лань, вот и все. Своей душой он изведал, как упоительна любовная тоска! Смотрел в потолок, а видел над собой её зелёные глаза. Его сердечная "яма" углублялась с каждым днём. Он чувствовал, как из-под его ресниц катились слёзы. «Надо же, — удивлялся Николай, — разнюнился. Месяца не прошло со дня разлуки, а я уже готов ехать в Пекин. Во мне, оказывается, нет ничего от лорда Байрона, от гордеца. А я-то думал, что характеры наши похожи».
Тоска его была столь сильной, что хотелось выть. Молчание My Лань лишало его сил. Отчего-то вспомнились мертвенно-стылые глаза Су Шуня, его неприятный оскал.
«Надменный сумасброд, — обругал его Игнатьев про себя. — Если он ещё раз подошлёт ко мне убийцу, то он наверняка выберет такого, который меньше всего будет вызывать подозрение, а лучший способ приблизиться ко мне, это прикинуться врагом Су Шуня. Наёмник постарается убедить меня, что имеет все основания ненавидеть богдыхана и его ближайших советников, среди которых главную роль, несомненно, играет министр налогов и податей». Он думал о возможном покушении на свою жизнь, как думают о чём-то постороннем. Случится и случится. Господь не допустит, чтобы его жизнь оборвалась. Он верил в его милосердие. «Вот говорят, — размышлял Николай, — такой-то умер от любви. Не от любви он умер, а от голода: не было сил готовить себе пищу, не было желания заботиться о жизни». — О нём заботился его камердинер, а если бы Дмитрия не было? Стал бы Игнатьев заботиться о своей жизни? Неизвестно. «Влюбляться надо в юности, а не на пороге зрелости», — выговаривал он себе, чувствуя, что его страстное желание всё время видеть My Лань становится настолько властным и требовательным, что он уже всерьёз начал побаиваться за себя, за свой рассудок. «Хотя, нет, — тут же успокаивал себя Николай. — Такие служаки, как я, с ума не сходят. Тот, кто предан делу, связан долгом, тот слишком ограничен в своей воле, в своих прихотях, капризах, увлечениях. Я не могу отдаться чувству всей душой, стремительно и безоглядно: мои думы охлаждают моё сердце. Иначе я остался бы в Пекине. Навсегда. Кто любит, тот не рассуждает». — И всё же он ловил себя на том, что думает о сватовстве и свадебном подарке.
Девятнадцатого июня он написал отцу Гурию, чтобы тот всячески укреплял в китайцах мысль о "посредничестве" русского посланника в их переговорах с союзниками. Конверт был передан Татариновым в Бэйцане с клипера "Джигит" и доставлен китайским жандармом в экспедицию духовной миссии. Вместе с этим конвертом в Пекин ушло письмо для My Лань. Игнатьев тревожился и спрашивал, отчего она молчит? Этот день запомнился ещё и тем, что внезапно налетел вихрь, разразилась страшная гроза, молнии распарывали небо до земли. На море разыгрался шторм. Через два дня установилась ясная и тихая погода, позволившая американцу Уарду отбыть из Шанхая. Как только он уехал, Николай перебрался на фрегат "Светлана" и велел поднять на мачте свой посольский флаг.
Встретившись с командиром эскадры, он рассказал ему о своих встречах с главнокомандующими союзнических армий, с адмиралами Хопом и Шарнэ, не умолчал и о своей словесной стычке с лордом Эльджином, принявшим его на балу буквально «в штыки», в отличие, скажем, от барона Гро, человека опытного и благоразумного.
— Значит, война неизбежна? — спросил Лихачёв, когда они вечером вышли на палубу.
— Думаю, да. Адмирал Хоп жаждет мести. Он ведь пострадал при первом штурме Дагу: был ранен, сломал руку, а француз Кузен де Монтобан — прирождённый вояка: бредит взятием Пекина.
— А, в сущности, — поинтересовался Лихачёв, из-за чего сыр-бор разгорелся?
— Из-за пустяка. Было бы желание воевать, а повод найдётся. История такова: в декабре тысяча восемьсот пятьдесят шестого года, может быть, чуть раньше, правительственный кабинет Соединённого королевства заручился поддержкой французского военного ведомства в отношении совместных экспедиционных действий в Поднебесной империи, на юге которой бурно проявлялись антиколониальные настроения и набирало мощь повстанческое движение тайпинов, образовавших своё государство. Договорившись о союзничестве, англичане и французы стали искать повод к развязыванию войны. И таким поводом послужил совершенно незначительный инцидент, который в другое время не привлёк бы к себе никакого внимания. Четыре года назад, в октябре месяце, в китайском порту Гуанчжоу местные пограничники поднялись на борт английского судна "Эрроу", провели таможенный досмотр и арестовали двенадцать матросов-китайцев. Ну, арестовали и арестовали, тем более, что матросы были заподозрены в пиратстве. Туда им и дорога. Но пограничники позволили себе спустить на судне флаг её величества.
— Это наглость! — воскликнул Лихачёв, мигом представив себя на месте капитана английского судна. — Это действительно повод к войне!
— Всё так, но только несколько иначе, — мягко возразил Игнатьев. — Капитан английского судна имел право демонстрировать величие Британской короны лишь в Гонконге, с позволения тамошнего генерал-губернатора и его администрации, а вот в порту Гуанчжоу он должен был испросить разрешение на поднятие флага у китайских властей! Это их внутренний порт. Английский консул в Гуанчжоу господин Парис, человек наглый и подлый, живо отреагировал на этот случай и громогласно заявил, что «инцидент» с британским судном "Эрроу" ни что иное, как пощёчина её величеству: публичное оскорбление действием. В Лондоне тотчас ухватились за это заявление, и началась подготовка к войне. Весной пятьдесят седьмого года к побережью Китая стали стягиваться военные корабли Англии и Франции. Политики Уайтхолла сразу предложили правительствам Соединённых Штатов и России принять участие в «большом налёте» — показать богдыхану, где «раки зимуют», но в Петербурге сочли уместным отказаться от грабительского вояжа и предложили Цинам помощь в отражении десанта.
— А что американцы? Глаза-то, небось, загорелись?
— Узнав о нашем нежелании участвовать в военной экспедиции, политики Нового Света так же ответили отказом алчным британцам.
— Где появляются англичане, там исчезает золото, — с явной иронией в тоне заметил Лихачёв.
— Бродяги, — проводил взглядом чайку Игнатьев. — Так вот, мировое сообщество дружно осудило действия союзников в Китае.
— Но война всё же началась?
— Конечно. Союзники столь жестоко бомбардировали ни в чём неповинных жителей Гуанчжоу, что даже в английском парламенте поднялась буря протеста, направленная против премьер-министра Пальмертстона, возглавлявшего партию либералов.
— Хорош либерал, нечего сказать.
— Видя, что повод к войне, в самом деле, ничтожен, Лондон уже через месяц направил в Китай особо уполномоченным и чрезвычайным послом лорда Эльджина, не к ночи будь помянут, который должен был выставить маньчжурам королевский счёт о необходимом «возмещении ущерба», причинённого китайцами «добропорядочной Англии».
— Цинизм неслыханный! — возмутился Лихачёв.
— Чисто английский, — добавил Игнатьев. — Лорду Эльджину было поручено всемерно запугать китайцев и принудить их к повиновению. В помощь ему тотчас прибыл опытный и хваткий барон Гро, и потребовал от маньчжуров освободить устье реки Бэйхэ, перегороженное цепями, дабы военные корабли союзников могли дойти до Тяньцзиня.
— Но там же стоит мощная береговая крепость Дагу, — заметил Лихачёв. — Маньчжуры могли сопротивляться.
— Могли, — согласился Игнатьев, — но пекинские мандарины так были напуганы бомбардировкой Гуанчжоу, превратившей город в груду развалин, что беспрепятственно впустили союзников в Тяньцзинь, где и начались мирные переговоры.