— Я, — отчего-то не сразу, а после небольшой паузы, ответил тот. Лицо костистое, взгляд щуркий.
— Нам надо бы поговорить, — сказал Попов и вытолкнул за двери пацана. — Жди меня здесь.
— Поговорить, — усмехнулся хозяин книжной лавки, — это интересно. — Он стал спиной к столбу, подпиравшему матицу кровли и, сладостно кряхтя, потёрся об него, выказывая приятную истому и явное спокойствие. На вид ему было лет сорок. "Значит, все пятьдесят", — решил Попов: мужчины на востоке моложавы. Одет он был в дорогую куртку из плотного шёлка, и за его лиловым поясом торчал короткий меч. Рукоять из слоновой кости, тусклое лезвие.
— Я вижу в вашем сердце червоточину, — медленно заговорил Попов и этим самым очень удивил хозяина лавки. Тот изумлённо спросил: «Вы ясновидец?»
— Да, — скромно ответил Попов. — Смотрю на вас и всё мне ясно.
— О! — усмехнулся господин Лю. — Не говорите людям правды. Никогда.
— Даже, когда они об этом просят?
— А в этих случаях тем более.
— Отчего? — глаза в глаза спросил Попов.
— Правды никто не любит. Она заставляет действовать и действовать наперекор тому укладу жизни, который, так или иначе, но устраивает человека.
Устраивает всех. — Хозяин лавки расправил плечи и сделал безмятежное лицо.
— А как же быть тому, кто жаждет правды? — исподволь следил за его действиями Попов. — Как тогда быть?
— Дать успокоительные пилюли.
— То есть, обмануть?
— Выходит, так.
— Но...
— Мир так устроен, — не дал договорить Попову хозяин книжной лавки, — что конечных знаний нет. Всё может быть. А коли так, пусть человек надеется и верит до конца.
— На все вопросы отвечает смерть?
— Она одна.
— Весёленькое дельце, — отнюдь не весёлым тоном произнёс Попов, заметив, как рука собеседника коснулась пояса, прошлась по рукояти обнажённого меча. — Вашу мудрость легко нести и трудно потерять.
— Я очень рад, что мы поговорили, — сказал господин Лю.
— Наш разговор не окончен, — возразил Попов. — Я ищу человека с перебитым носом.
Он ожидал атаки — уклонился от клинка, и его противник опрокинулся навзничь.
— Надо идти, — обыскав хозяина лавки и не обнаружив другого оружия, мирным тоном произнёс Попов. — Мне этот хмырь позарез нужен.
— Меня утопят, — привалился к стене господин Лю. — Этой же ночью.
— А я удавлю. Прямо сейчас.
Хозяин лавки еле слышно сообщил, что девушку похитил Ай Чэн — человек с перебитым носом. Помогал ему какой-то парень, нет, не вор — безмозглый нищеброд, которого, скорей всего, убили в тот же день.
— А нелегко вам, мерзавцам, приходится, — съязвил Попов и повторил приказ: — Надо идти.
Господин Лю упал ниц, ударился лбом об пол и замер, не поднимая головы. Жалкий, покорный судьбе.
— Меня обезглавят.
Попову стало не по себе. Никакой злобы к насмерть напуганному хозяину лавки он не испытывал. Брезгливость — да, а ненависти не было.
— Где я могу его встретить?
— В цирюльне старого Дун Ю, на отшибе татарского рынка.
— Возле скорняжной мастерской?
— Нет, — помотал головой китаец, не поднимая глаз. — Между лавкой плетёнщика и будкой часовщика.
— А где ещё?
— В борделе "Нежный мак". Это в монгольском городе.
«Монгольский город» помимо всего прочего, и это было всем известно, славился своими многочисленными притонами, «живыми цветниками», однако «Нежный мак» оставлял далеко после себя даже знаменитый «Маленький сад», который совсем ещё недавно посещал — будучи принцем — император Сянь Фэн — в чужих одеждах под покровом ночи. Тайно, скрытно, воровато. Любил срывать запретные плоды.
— Кто знает Ай Чэна в лицо?
Господин Лю поднял глаза.
— Не знаю. Не могу точно сказать. Но думаю, что его помнит одноглазый Ван, бродяга. Когда-то они были "не-разлей-вода", но после их дороги разошлись.
— Где он ночует, этот урод? — сорвался на жаргон Попов, чувствуя, что надо уходить: воришка мог вернуться не один.
— У Храма Земли, — ответил китаец и ткнулся лбом в землю.
«Это рядышком с нашим посольством! — подумал Попов. — Прибегну к его помощи в самую последнюю очередь».
Чтобы не дать хозяину лавки связаться с Ай Чэном и предупредить того о грозящей ему опасности, Попов довёл трясущегося от страха китайца до его дома, познакомился с его женой, двумя сыновьями — подростками, и строго наказал им следить за тем, чтобы отец не вставал с постели и не принимал гостей: он очень болен.
— А вы врач? — спросила миловидная супруга господина Лю.
— Душеспаситель, — кротко ответил Попов и выразительно посмотрел на улёгшегося в постель и бессильно свесившего руку хозяина дома. Тот понимающе кивнул, прикрыл глаза. Нет, он не враг своей семье и самому себе. Он человек разумный.
Выйдя из дома господина Лю, сразу же наполнившегося запахами ландышевой настойки и камфары, которые он загодя купил в аптеке, Попов наскоро перекусил в дешёвом ресторане и отправился в «монгольский город», где вскоре отыскал бордель «Нежный мак», возле которого артель китайцев мостила камнями площадку.
— Война — стихия, — говорили работяги, — которой помыкают подлецы.
«Все говорят о войне», — подумал Попов и перепрыгнул через разрытую кучу песка. Сильный, ловкий, дерзкий, он привык не рассуждать, а действовать. Перед тем, как отправиться в бордель, он покрутился у лавки плетенщика, заваленной корзинами и коробами, сплетёнными из ивовых прутьев и бамбуковых побегов, понаблюдал за работой цирюльника, который за ту же плату выступал в роли дантиста — рвал зубы. Со слов корзинщика, перебрасывавшегося от нечего делать едкими фразами с цирюльником и часовщиком, длиннобудылым татарином с обвислыми усами, можно было увериться, что все европейцы — подлые твари. Нападают на слабых, от сильных бегут.
День уже клонился к вечеру, когда Попов перепрыгнул через кучу песка, обогнул груду камней и толкнул дверь «Нежного мака». Знаменитый бордель представлял из себя длинный кирпичный сарай с глинобитной пристройкой, выгребной ямой, заполненной до краёв нечистотами. Над зловонным отстоем тучей роились мухи. Сарай был разделён на крохотные комнатушки. Войдя внутрь, Попов раздвинул шёлковые занавеси, нарезанные узкими полосками, задел головой китайский фонарик в виде головы дракона, придержал его рукой и вошёл в узенький зал, в котором толклись полуобнажённые девицы, преимущественно кореянки. В зале было дымно и душно. Влажные от пота женские тела то и дело прилипали к нему и недвусмысленно заигрывали с ним.
— Золото, а не мужчина, — мурлыкали они и норовили проверить глубину его брючных карманов. — У, какой огурчик! — прыскали в ладошки.
Узкогрудый китаец с чёрной повязкой на лбу прижал к груди руки и дважды поклонился.
— О чём мечтает господин?
— О встрече с Ай Чэном, — недовольным тоном ответил Попов. — Он мне, сволочь, задолжал пятнадцать тысяч.
— Проиграл в карты?
— Да. Проиграл и прячется, как крыса.
— В самом деле, — свёл брови к переносице китаец и поправил на своей бритой голове повязку. — Что-то я его давно не видел.
«Чахоточный какой — то», — брезгливо подумал о нём Попов и невольно отступил назад, присматриваясь к бледной синеве глаз и впалым щекам, на которых играл нездоровый румянец.
— Говоришь, давно не видел?
— Да уже недели три.
На боковой стене была изображена юная японка с обольстительной улыбкой и прижатым к подбородку пальцем. Она в кокетливом полуобороте ухитрялась смотреть прямо в глаза Попову. Переборов свою брезгливость, он поманил к себе китайца и заткнул ему за пояс двадцать лянов: — Появится Ай Чэн, дай знать старине Дун Ю, цирюльнику, что на татарском рынке.
— Я его знаю.
— Тем лучше, — мрачно произнёс Попов. — Я с ним уже договорился.
Китаец пересчитал деньги и подобострастно закивал головой.
— Я в вашей власти, господин, э... как к вам обращаться?
— Зови меня Ли Бо, — важно ответил Попов, прекрасно сознавая, что узколобый страж борделя давно не держит в голове имя славного поэта. Жажда наживы оглупляет, убивает память. Привыкший к конспирации китаец, согласно кивнул головой. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Как ему скажут, так он и сделает.
— Не будет на месте цирюльника, сообщишь Одноглазому Вану.
— Тому, что пасётся у Храма Земли, — уверенным тоном сказал длиннобудылый и, пряча немалые деньги за пазуху, предложил двух молоденьких вьетнамок.
— Некогда, — буркнул Попов и пообещал зайти попозже. На выходе к нему прижалась пышнотелая девица с бантиком на шее.
— Приходи. Я буду ждать.
— Радость моя ненаглядная, — вежливо отстранил её от себя Попов. — Я сам дрожу от нетерпения.
Глава III
Чтобы тебя увидели, надо уйти. Игнатьев так и сделал. Перебравшись на фрегат, он как бы ушёл в тень и, вместе с тем, стал гораздо заметнее, как фигура нейтральная. Разместившись в небольшой, но уютной каюте, он имел возможность оценивать со стороны действия китайцев и союзников, подводя итоги своего неутешительного пребывания в Китае. Роль пассивного и стороннего наблюдателя была ему противна, и он подолгу засиживался за рабочим столом, ища выход из того затруднительного положения, в котором оказался. Ночные мотыльки и бабочки вились над лампой и, обжигая крылья, падали на стол. Время от времени он сдувал их с бумаги, смахивал на пол. Безрадостно уставясь в одну точку, мучился молчанием My Лань. Что с ней? Отчего она не пишет? Ему не хватало рядом одного-единственного человека, и этим человеком, признавался он себе, была My Лань. Сознание того, что она близко, рядом, возможность слышать её чудный мелодичный, словно из глубины души идущий голос, придало бы ему сил и вдохновенного желания бороться с трудностями и преодолевать препятствия. А так... не зная, где My Лань и что с ней, отчего она молчит, он совершенно расклеился. К тому же август выдался жарким и невыносимо душным. Даже шёлковый полог, предохранявший от мух и москитов, казалось, источал пустынный зной. И тяжёлым, несносным казался гулкий топот матросских ботинок, свистки боцманской дудки и отбиваемые судовым колоколом склянки. Он не собирался раскисать и предаваться унынию, но и тоска не собиралась покидать его — вгрызалась в сердце, скреблась мышью, изводила до полной апатии. Тогда он часами лежал на диване и тупо смотрел в потолок. Жизнь представлялась вязкой, гнетущей, бессмысленной. В такие часы он боялся себя. Страшился сломаться, утратить чувство долга, дожечь свою волю дотла. За судовой перегородкой соседней каюты раздавались голоса Вульфа и Баллюзена. Чаще повышал голос секретарь. Он любил спорить. Не далее, как вчера, он громко взывал к здравомыслию маньчжурских сановников, хотя обращался к гвардии капитану конной артиллерии: "Зачем драться с тем, кто сильнее? Не лучше ли с ним подружиться?" — "Не льстите себе, — отвечал Баллюзен. — Со слабыми не дружат. Слабых презирают, снисходят до них, до их нужд, а несгибаемого уважают, разговаривают с ним, как с равным. Сильный человек тем и отличается от слабого, что для достижения своей цели не останавливается ни перед какими жертвами". "Оставьте, — пылко возражал секретарь. — Нас приучают жертвовать буквально всем ради отечества, и в повседневной жизни и в минуты опасности,