Когда конверт был засургучен и отправлен, Татаринов постарался успокоить Игнатьева.
— Не вы первый, ваше превосходительство, оказываетесь в столь нелепом положении. В прошлом году мы с графом Путятиным, назначенным в Китай посланником и полномочным министром, точно так же сидели в Кяхте.
— И чем это кончилось? — нервно побарабанил пальцами по столу Николай и отшвырнул от себя письмо монгольского чинуши.
— Тем, — ответил драгоман, — что мы вынуждены были отказаться от сухопутной экспедиции и, не дождавшись ответа на свою жалобу в Трибунал, добрались до Амура, пересели на пароход "Америка" и лишь таким образом добрались до Печелийского залива.
— В Японию?
— Да.
— Печально.
— А до этого, — вступил в разговор секретарь Вульф и поправил на носу очки, — такая же неудача постигла посольство графа Головкина. Прибыв в Ургу, он так и не дождался визита к нему ургинских чиновников, и только через год ему удалось подписать российско-китайский договор.
— Выходит, что маньчжурское правительство в третий раз оскорбляет Россию, — пристукнул кулаком по столу Игнатьев и возмущённо посмотрел на своего секретаря Вульфа, как будто в том была его вина. — Не понимаю, отчего мы с этим миримся?
— С Китаем нельзя говорить языком ультиматумов, — мягко заметил Татаринов. — Китай это туманные намёки, велеречивая двусмысленность, очаровательные недомолвки и тотальная подозрительность. Это признание простоты жизни через её усложнённость.
— В то время, как бамбук это просто бамбук.
— Всё так, но несколько иначе, — сомкнул ладони драгоман. — Европейцы считают, что есть белое и чёрное. Китайцы же утверждают, что нет чисто белого и нет чисто чёрного.
— Язычники, — скривился Вульф. — Их быт пронизан суеверием.
— Но есть ведь среди них и христиане? — поинтересовался Николай, всё ещё не привыкший к мысли, что китайцы более строптивы, чем он думал.
— Есть, — ответил Татаринов. — И православные, и католики, и даже протестанты. Но христианство китайцев окрашено в буддийские тона. Их вера, а точнее, суеверие основано на страхе наказания всесильным богдыханом. От его недремлющего ока никто не спасётся, никто не укроется. Если чего китаец и боится, так это нарушить указ императора. Поэтому китайцы знают все законы.
— Все? — изумился Игнатьев. — У нас, например, свыше десяти тысяч законов, а народ помнит лишь несколько, да и те не исполняет.
— Представьте себе, — сцепил пальцы Татаринов и тут же их расслабил. — Впрочем, почти так же хорошо они помнят свои любимые стихи и песни, а их китайцы за свои тысячелетия сочинили бессчётно!
— Надо же, — с большей почтительностью в голосе отозвался о китайцах Вульф, — так вы нас убедите, что китайцы великая нация.
— Кто живёт прошлым, будет жить в будущем, — раздумчиво сказал Николай и полюбопытствовал, сколько лет Китаю?
— Свыше пяти тысяч, — ответил драгоман.
— Старожилы, — раскрыл перочинный ножик Вульф и стал затачивать карандаши.
— Старожилы, — подтвердил Татаринов. — И вместе с тем китайцы ужасающе бедны. В Китае шагу не ступить, чтобы не столкнуться с побирушкой. Нищета повальная, извечная. Невозможно в это поверить, но в портовых городах матери торгуют дочерями и сразу же платят налог с этих продаж. Рыбаки, строители, торговцы, чистильщики улиц и ночные сторожа, оросители выгребных ям, слуги и господа втянуты в круговорот поборов, взяток, подношений. Есть недельная мзда, есть месячная, есть годовая. Все платят денно, нощно, регулярно. Все имеют свою долю и все делятся.
— Ассенизаторы тоже? — полюбовался острозаточенным карандашом Вульф и принялся за следующий.
— Всё, — встряхнул головой Татаринов и пригладил свои тёмные густые волосы. — Тяжелее всего тем, кто зарабатывает собственным трудом, кому никто ничего не даёт. Река — рыбы, земля — урожая. А подати надо платить, иначе не уйти от наказания.
— Какого?
— Тому, кто не платит, грозит разорение. Отбирают последнее, гонят на улицу.
— Страшно.
— Конечно. Поэтому каждый пытается сжульничать и прикопить. А лучше — продать. Один продаёт ребёнка, другой — его увечье, третий — собственное уродство. Вместо извести вам продадут мел, вместо муки — известь. Все привыкли к обману и обманом живут, и даже улыбаются при этом. В Китае все учтивы и благопристойны.
— Все? Всегда? — не поверил секретарь.
— Пока на них смотрят, — засмеялся Татаринов. — Отвернёшься, рожи корчат.
— Лицемеры, — недовольно скривил губы Николай. — Мздоимцы.
Вульф внимательно посмотрел на него и задумчиво покатал карандаш по столу.
— Может, монгольский амбань ждёт от нас взятки?
— Не дождётся, — отрезал Игнатьев.
— Да нет, — возразил секретарю драгоман. — Мы ведь с вами не контрабандисты. Здесь другое: политика. Англичане и французы вновь угрожают Пекину войной, вот маньчжуры и колеблются: пускать нас, не пускать?
— Я теперь не знаю, как к ним относиться, — признался Николай. — С первого дня отношения не заладились.
— Относитесь с внутренней улыбкой. В китайцах очень много от детей: наивных и проказливых одновременно. Мужчины у них бреют лбы и носят косу, обмахиваются веерами и смеются на похоронах.
— Обмахиваются веерами? Как дамы?
— Да, — подтвердил Татаринов. — Мне, как драгоману посольства Путятина, много раз приходилось присутствовать на переговорах, и я подумал, что бамбуковые веера не просто охлаждали лица сановников. Похоже, ими пользовались при переговорах, как тайным шифром.
— А что? Вполне может быть, — отозвался Вульф. — Ведь у каждого веера свой цвет, орнамент, свой рисунок.
— А главное, иероглифы. Раскрывая веера и закрывая их, можно было не сговариваясь внешне, держаться одной линии по тем или иным вопросам.
— Плутовской народец, — сразу насторожился Николай, словно попал в общество карточных шулеров с их подлыми замашками. Нет, сам он в карты не играл и, если честно, презирал азарт корысти, чего не мог сказать об азарте ином, охотничьего свойства: выследить, догнать и поразить намеченную цель. Тут он был неукротим.
— Китайцам нравится правой рукой чесать левое ухо и делать вид, что таким образом они желают вам благ. Вяжут руки и тут же дарят розы, а когда вы эти розы не берёте, выказывают жуткую обиду.
— М-да, — вздохнул Игнатьев. — Сумасброды.
Прошло несколько дней, и его разыскал посыльный отца Гурия, главы Русской Духовной миссии в Китае.
Судя по письму, которое он передал, маньчжуры признавали Тяньцзиньский договор, но категорически отказывались от Айгунского. Отказывались они и от оружия, выражая крайнее удивление по поводу прибытия нового посланника с группой офицеров.
— Ну что ты будешь делать! — сокрушённо воскликнул Николай, передавая письмо Вульфу. — Хоть поворачивай назад.
Отказ китайцев принять оружие и офицеров лишал экспедицию её основной цели: организации военного дела в Китае, и в корне менял задачу, намеченную министерством иностранных дел.
Он ходил из угла в угол и не знал, что придумать. Как быть? Он готов ехать, готов действовать; спешил, торопился, гнал коней, а тут такая... просто грубая подножка на бегу: бац — и на плац! Лежи, сопи и нюхай землю.
Оставалось набраться терпения и ждать.
Когда вам говорят: «Сидите, ждите», нет ничего разумнее, как следовать совету.
Игнатьев понимал, что ничего не добьётся, если начнёт спорить с монгольским амбанем; тот выполняет волю Пекина.
«Жаль, — озабоченно думал он, глядя в окно, — мало взяли денег. Придётся затянуть пояса: неизвестно, сколько ещё ждать ответа на своё вторичное послание. Весёленькое дельце — ничего не делать! Хоть садись и стишки сочиняй: «Сидели в Кяхте казаки, а с ними генерал».
На улице слепило солнце. Зацветали абрикосы. Земля быстро покрывалась мшистой травкой, лопушистой зеленью, иван-чаем и луговым мятликом.
На припёках появились одуванчики.
Командир конвоя, хорунжий Чурилин, сухопарый, мрачный, с покоробленным левым погоном и распущенной портупеей, бездумно охлёстывал нагайкой прошлогодний репейник и даже не глянул на козырнувшего ему гвардии капитана Баллюзена.
— А у вас, хорунжий что, рука отсохла? — неожиданно придержал шаг и повернулся к нему всем корпусом артиллерист.
— Рука? — сдвинул на затылок папаху Чурилин. — Это с какого рожна?
— А с такого, — басовито заговорил капитан, — что младший, действуя согласно устава, обязан приветствовать старшего по званию отданием воинской чести, о чём вы, господин хорунжий, постоянно забываете.
Капитан Баллюзен — высокий, широкоплечий гвардеец с пышными усами и чистым приятным лицом, пышущим отвагой и здоровьем, относился к тому типу военных людей, которые привыкли подчиняться, действовать назло врагу, не отступать, и в случае нужды легко принимают на себя командование, проявляя далеко незаурядные способности политиков и полководцев.
— Ну, — вызывающим тоном произнёс Чурилин, — не заметил.
Он вскинул руку и демонстративно долго не отрывал её от виска, надменно вытянувшись в струнку.
— Не подобострастно, — заметил Баллюзен. — Вы отдаёте честь не мне, а славе русского оружия, мундиру русского солдата.
— Вольно.
Чурилин бросил руку вниз.
— Вам ясно?
— Так точно!
— Постарайтесь меня понять, господин хорунжий.
— Постараюсь, господин капитан.
Чурилин откровенно ревновал Баллюзена к Игнатьеву. Он, командир казачьего конвоя, лично отвечает за жизнь молодого генерала перед государем императором, а тут какой-то капитанишка лезет в глаза, цепляется по пустякам, чего-то петушится. Ревность его была оправданна: Игнатьев сразу приблизил к себе Баллюзена. Внешне они очень походили друг на друга — ростом, статью, разворотом плеч. Тёмными красивыми глазами.
В это время к Чурилину и Баллюзену подошёл Игнатьев. После приветствия распорядился построить казаков. Хотелось познакомиться с каждым поближе. Кое-кого он помнил по Хиве и Бухаре, но многих видел впервые.
Когда казаки построились, ровно двенадцать человек с хорунжим, он залюбовался «своей гвардией». Больше всего ему нравились уральцы: их песни, их выносливость и храбрость. Он шёл вдоль строя, пожимал широкие мозольной твёрдости ладони, узнавал лица: урядник Ерофей Стрижеусов — ладный степенный казак лет тридцати. Синие глаза, брови вразлёт. Кавалер двух солдатских "Георгиев". Ходил с Игнатьевым в Хиву и Бухару. Из уральских староверов.