Когда решётка самовара раскраснелась, а вода в медном брюхе забулькала, он деловито кликнул Дмитрия.
— Готов!
Казаки напоили лошадей, сбросили сапоги и, надвинув на глаза фуражки, дрёмно поглядывали на свои босые ноги, лениво подпирая изгородь. Шарпанов подсел к Курихину, притулился спиной к флигелю.
— Сапоги скинай, пущай пальцы оттерпнут, — посоветовал ему Антип, всем своим видом показывая, что ради доброй щепоти табаку готов лично услужить товарищу.
Шарпанов кивнул, передал ему кисет, набитый под завязку, и освободив ноги, раскинул портянки на травке.
Курихин успел закурить и от его цигарки потянулся дым.
Казаки блаженствовали в холодке, дрёмно переговаривались.
— А ты чиво?
— Известно... под подол.
— У! — замотал головой Стрижеусов. — Вошла в реку попадья, растилимкала грудя…
— Баба в рожь и я тож.
— А я мальцом шибко на звёзды дивовался. Особливо в ночном. Костерок потрескивает, степь гомонит, сверчками бзыкает. Лежишь, земли не чуешь. Вроде, как летишь, — мечтательно вздохнул Беззубец. — Хорошо... Сверчки трещат, а с ними звёзды перемигиваются. Чисто девки на выданье — баские.
— Ясно дело, царство там, не здесь, — посмотрел на выгоревшеее от зноя небо Савельев. — Здесь мы глина, прах.
— А я, — вклинился в разговор Курихин, — в гроб пацаном провалился, ага. Выпучило, видно, гроб-то по весне, вот я ногой в шкелет — и в самый раз. Дрыгаю, а ён костями клац! — не отпускат. Насилу сбёг.
Глаза на лбу, руки трясутся. Маманя лупцевала так, што доси помню. Испужался.
— За что же она била? — сочувствующе спросил Шарпанов.
— Как за что? — изумился Антип. — За дурь мою дурацкую, за огурство. Штоб знал, где шлёндать.
— Ремённый кнут — наука первый сорт, — глухо заметил Савельев, а, помолчав, грустно вздохнул. — Как ни гуторь, а помирать не хотца. Жена, вот, у меня, царство ей небесное, сгорела, вишь, по-женски. Чистыми кровями изошла.
— Хворую брал?
— Здоровая была, за семерых ломила. — Он подтащил к себе сапог и стал рассматривать протёртую подошву.
— Все мы тута, — многозначительно сказал Беззубец. — И война, и всё.
— Судьба она с ухлёстом, — Шарпанов жадно затянулся дымом. — Стебанёт — зачешешьси.
— Жисть подскажет, чиво не поймёшь.
Поздно вечером, когда на небе появились звёзды, из соседнего городка Хэсиву, расположенного в шестнадцати верстах за Цайцунем, Игнатьева разыскал монах Бао. Он сообщил, что Парис направился в Пекин. Судьба Му Лань оставалась неизвестной.
Глава ХV
На следующий день русское посольство добралось до разграбленного и опустошённого Хэсиву.
Глядя на сожжённые дома, разрушенные пагоды и разорённые кумирни, Игнатьев не выдержал напора гневных чувств и во всеуслышание заявил: — Хазары!
— Известно, сквалыги, — тоном сведущего человека отозвался Курихин, и Шарпанов кивнул: точно.
По молодости лет казаки понятия не имели, кто такие хазары, а спросить у "ево превосходительства" замялись. Они раздобыли где-то подсолнечный жмых и теперь грызли его за милую душу.
Чтобы не терять время и быть в курсе событий, Игнатьев направил Вульфа в лагерь англичан.
— Одна нога там, другая здесь, без промедлений.
«Повелитель», — мысленно огрызнулся Вульф, но перечить не стал.
— Я понимаю.
Секретарь английского посольства встретил его холодно.
— Да, — ответил он, — лорд Эльджин здесь. Он поджидает китайцев.
— Новых уполномоченных? — слегка заискивающим тоном спросил Вульф и поправил на носу очки — они постоянно сползали.
— Новых, — сухо ответил Олифант и углубился в чтение бумаг.
— Гуй Лян не оправдал надежд? — сделал удивлённые глаза Вульф, хотя отлично знал, что дряхлый тесть богдыхана давно просился на заслуженный отдых, и, судя по нелестным оценкам своего зятя, не вправе был рассчитывать на дальнейшее участие в переговорах.
— По-видимому, нет, — ответил Олифант. — Теперь нам противостоят младший брат богдыхана и военный министр.
— Вы не подскажите, как их зовут? — вежливо поинтересовался Вульф и с завистью посмотрел на массивный перстень, усыпанный бриллиантами, который сиял на большом пальце левой руки секретаря.
Перехватив его взгляд, секретарь английского посольства небрежно сдвинул этой рукой стопку бумаг подальше от края стола и, сделав вид, что запамятовал, отыскал в походном сейфе верительные карточки китайцев.
— Одного зовут И Цин...
— Брат богдыхана?
— Да, — у Олифанта запершило в горле и он, прикрыв рот рукой, украшенной драгоценным перстнем, глухо закашлялся. — Прошу прощения, простыл. — Князь первой степени...
— Маньчжур, — счёл нужным уточнить Вульф и Олифант кивнул: — Понятно. А второй... второго звать My Инь, я полагаю, он китаец.
— Премного благодарен, — откланялся Вульф и напомнил, что Игнатьев намерен встретиться с лордом Эльджином, как только тот освободится.
— Я передам, — ответил Олифант с той нарочитой вежливостью, за которой легко просматривается глухая неприязнь.
На крыше старой буддийской кумирни, которую решено было занять на время ожидания лорда Эльджина, Николай заметил птичье гнездо.
— Воро́нье? — спросил он у Татаринова, суеверно полагая, что "ворона к ненастью, а ворон к несчастью", но тот отрицательно покачал головой.
— Аисты свили.
— Они, — подтвердил Дмитрий Скачков, отпыхиваясь и вталкиваясь с вещами в кумирню. — Детишков приносят.
— Которых в капусте находят, — рассмеялся Татаринов и глянул на Игнатьева, невольно растянувшего губы в улыбке: его тоже однажды "в капусте отыскали" по уверениям его ласковой няни, когда он "ишшо анделом был". Теперь-то он совсем уже не тот — отнюдь не ангел.
Дмитрий быстро соорудил полынный веник, обтёрхал им плесневелые стены, подмёл пол, выгреб мусор, передвинул кособокий стол к окну, протёр обшарпанные лавки, и, сложив простыню вдвое, выгнал ею сердито загудевших мух.
— Ишь, понабились — к дождю...
Татаринов помог ему распаковать посуду.
После обеда Дмитрий полез на чердак — проверить, нет ли там «каво»? Спустился по лестнице злой, в куриных перьях, в паутине.
— Обвязался, как чёрт! Ровно кто подушку распорол.
Отряхиваясь, он заметил втоптанную в землю ржавую подкову, подковырнул её носком сапога и принялся искать гвозди, чтобы прибить её к воротам кумирни. Гвоздей он не нашёл и, послонявшись по двору, плюнул с досады, развёл локти и, ожесточась лицом, угрюмо разогнул подкову.
— Силён, Геракла! — с явной завистью сказал Курихин и, примирительно похлопав его по могучему плечу, ловко вывернул из его рук «железяку», подкинул высоко вверх и молниеносным движением расчекрыжил её своей булатной шашкой.
Подкова сверкнула разрубом и шмякнулась к его ногам — двумя своими половинками.
— Вот так, ядрева грызь!
Щуркие глаза Курихина смеялись.
Солнце палило нещадно, воздух раскалился до духоты, пахло полынью и пылью, и по раскрасневшемуся лицу камердинера было видно, что он давно уже не держит зла на задиристого казака.
— Эх, — сладко потянувшись, подмигнул он ему. — Чичас бы нам косушечку, да к девкам на подушечку...
— Упреешь по жарюке, — всовывая шашку в ножны, серьёзно ответил Антип. — На травке, в холодке, куды ни шло. Перина жгёть.
— Пущай, — оглядывая двор кумирни ответил Скачков и, усевшись в тень огромной раскидистой липы, достал из нагрудного кармана маленькие ножницы и стал стричь ногти на руках, покряхтывая и блаженно отдуваясь.
— Чур, очередной! — умостился рядышком Курихин и погрозил кулаком рыжей кобыле, пытавшейся ослабить привязь. — Я те, култыга...
— Погоди, — отозвался Дмитрий. — Не порть мне церемониял.
Минут через пять он удовлетворённо пошевелил пальцами, растопырил их и передал ножницы Антипу.
— На, станишный, а я подремлю.
Он широко зевнул и, ссунувшись по стволу липы, прикрыл глаза. Курихин покосился на него и недовольно толкнул в бок.
— Будя дрыхнуть, жисть проспишь.
— Отыдь, — зевая, попросил Дмитрий. — Я чуток.
Какое-то время Антип сопел, возился с ножницами. Потом шумно вздохнул.
— Щас бы француза нагнать, винцом разжиться.
Лукавая ухмылка раскрыла его рот. Блеснули зубы. Он уже представил себя пьяным и куражливым.
Скачков пошевелился и, не открывая глаз, лениво процедил.
— Пымают, трибунал.
— Ништяк, — бесшабашно ответил Курихин и осторожно впихнул ножницы в расслабленную руку камердинера. — Денёк мы тут ещё пробудем?
— Должно быть, два, — сонным голосом ответил тот. — А ежлить чиво, то и три.
— Попов ишшо здесь? — поднялся Курихин и, пригнув голову, придерживая фуражку рукой, чтоб её не сковырнуло веткой, выбрался из-под липы.
— Уехал кудысь.
— Ага, — протянул Антип и помял левое ухо. — Чую, гроза будет: лист не шелохнётся.
Скачков ничего не ответил, лишь переложил ножницы в карман.
— Ты эфто, — извиняющимся тоном сказал Курихин и тоскливо посмотрел на заходившую с севера чёрную тучу. — Не шибко серчай. Я давеча малость вскипел, так ты тово, не жги слюну.
Скачков согласно клюнул носом и обмяк плечами. Его сморил сон.
— Во всём виноват богдыхан, — тихим голосом говорил монах Бао и прихлёбывал из пиалы крепко заваренный чай. — Так считает народ. Если бы он все деньги, которые собирает казна, употребил на армию, а не на своих бесчисленных наложниц, среди которых одна Цы Си тратит столько, сколько тратит всё неисчислимо-великое население Пекина, включая пригороды, ничего подобного в Китае не случилось бы. Народ наш был бы рад сражаться за себя и за того, кто думает о государственном устройстве, но прежде всего заботится о благосостоянии граждан, своих подданных. Монах потёр колено и, держа пиалу на весу, с затаённой болью посмотрел на Игнатьева. — Воины Китая сильны духом, но жалкая плоть их беззащитна перед бомбами союзников; я уже не говорю об их скорострельном оружии. Богдыхану следует грозить европейцам не толщиной крепостных перекрытий и городских стен, а дальнобойными пушками, их страшными снарядами. — Он поднёс пиалу к губам и надолго умолк.