— Представляю гнев и возмущение британцев.
— О! — воскликнул барон Гро. — Генерал Грант отдал город на уничтожение.
— Я видел, — вспомнил Баллюзен пожары Чанцзяваня и его бесчисленные трупы. — Город выгорел дотла. По нему бродят мародёры.
— Генерал Грант считает, что солдатам надо потакать и позволять им делать всё, что им заблагорассудится.
— Скорее, то, что им взбредёт в башку! — грубовато отчеканил Баллюзен. — Это не армия, а сброд. Бандиты на дороге.
— Что делать, — оттопырил нижнюю губу барон. — Наёмники это и есть ... жестокость. Бесчинствуют язычники, рабы. Так было, так будет. — Ход его мыслей прервал вошедший офицер посольства, и Баллюзен использовал его приход, чтобы откланяться.
— До свидания, ваше сиятельство.
— До встречи. Жду генерала Игнатьева в гости.
Глава XVII
— Эва, натащили грязюки, — недовольно проворчал Скачков, когда за капитаном Баллюзеном закрылась дверь, и он услышал взволнованный голос Игнатьева: "Ну, что там, Лев Фёдорович"?
— Будя лаять, — обдёргивая на себе мокрый казачий бекеш, посторонился Стрижеусов и подмигнул Шарпанову, собравшемуся уходить. — Лучше плесни, оберещик, чайку. Шибко иззябли.
— А, можа, молочка горяченького из махотки? — подкрутил фитиль в чадящей лампе Дмитрий, и его большая тень шатнулась на стене. — Так нетути её, махотки той. — Он хмуро указал на лавку, мол, садитесь, и нацедил из самовара кипятку. — Держите, — протянул две кружки. — Грейтесь.
Порывшись в плетёной корзине со съестными припасами, он достал жестянку-бонбоньерку и, сердобольно глянув на промокших казаков, выудил из неё две шоколадные конфеты. — Нате, подсластите душу, мыканцы царёвы.
Узнав от Баллюзена о пленении парламентёров и о том, что союзники решились на самые крутые меры: нещадно бьют китайцев и рвутся к их столице, Николай почувствовал, как из-под ног уплывает земля. Болезненно сморщившись, он присел к столу и потёр затылок. Ерунда какая. Коварство, дикость, глупость.
— Как обухом по голове, — пожаловался он и побарабанил пальцами по столу. — Через час соберём офицеров, посоветуемся, как нам быть.
Отпустив Баллюзена, он принялся ходить по комнате, размышляя над сложившейся ситуацией. Что ни говори, — ходил он от стены к стене, из угла в угол, — а во все столетия, во все века одни зажигают свечи, а другие их гасят. Кто-то славит жизнь, а кто-то смерть, войну, её кровавый церемониал. — Он уже понял, что теперь нужно будет ожидать такого накала страстей, такого столкновения характеров, амбиций и претензий, как между союзниками и китайцами, так и внутри каждого лагеря, что напряжённое ожидание развязки с обеих сторон непременно, — он осознал это отчётливо и остро, — непременно повлечёт за собой целую цепь логических ошибок в действиях противников и их штабов, а следовательно, тотчас же возникнет кризис, настоящий кризис, потребующий от него, Игнатьева, решительного выступления на авансцену с уже заранее продуманной для себя ролью. — Он подошёл к столу и, не присаживаясь, стал быстро записывать рождавшиеся в голове мысли, боясь утратить чувство озарения. «Моё оружие, — говорил он сам себе, исчёркивая лист бумаги, — спокойствие и равнодушие. Самое главное, внимательно следить за тем, что, когда и кому я собираюсь сказать». Мысли рождались одна за другой, и он едва поспевал обмакивать перо в чернила. «Барон, — мысленно обращался он к французскому посланнику, обдумывая предстоящую встречу, — вы настоящий рыцарь. Постарайтесь и впредь идти навстречу трудностям без страха и упрёка, с открытым забралом. Муза дипломатии — дама капризная, но она дама, а дамы ценят мужество. Не так ли»? Он поудобнее переместил подсвечник, чтоб тень от головы не падала на стол, и упёрся взглядом в стену. «Интересно, говорил я ему о рыцарстве или же нет? В любом случае надо сказать. Барон человек романтичный».
Минут через пятнадцать собрались офицеры.
Баллюзен доложил о результатах разведки и о дикой выходке маньчжуров: о пленении парламентёров.
— По слухам, двое из них обезглавлены.
— Один из них, наверное, Парис, — предположил Татаринов, — Кто-кто, а он поиздевался над уполномоченными вволю.
— Нет, — опроверг его мысли Баллюзен, — Париса отвезли в Пекин.
— Странно, — ущипнул себя за нос и сцепил пальцы Вульф. — Как же так вышло, что, несмотря на указ богдыхана избегать столкновений, разыгралось целое сражение?
— И не одно, — заметил Лихачёв.
— Я полагаю, спровоцировали англичане, — ответил за Баллюзена Игнатьев. — Увидев ополоумевшего от страха полковника Уолкера и бегущих вслед за ним китайцев, они тут же выстрелили по монгольской коннице из пушек. Я верно говорю, Лев Фёдорович?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Отсюда и война.
Сидевший рядом с капитаном первого ранга Лихачёвым его брейд-вымпел лейтенант Елизаров, прибывший с матросами на джонках, повернулся к Баллюзену.
— Лев Фёдорович, — замялся он, — но ведь китайское войско по численности превышает союзнический авангард в несколько раз, как же французам и англичанам удалось с ходу разгромить врага? Выходит, что китайцы не сопротивлялись?
— Да, этот момент подозрителен...
— Ещё бы!
Баллюзен пожал плечами.
— Я сам не очень понимаю. Если верить барону Гро, китайские пушки были развёрнуты к бою, правительственные войска Сэн Вана приложили все силы для упорного сопротивления, защищая подступы к столице через Чанцзявань, но французы "лихо опрокинули" маньчжуров и овладели всеми их орудиями, а это около восьмидесяти стволов, взяли одно за другим все укрепления.
— Враки! — с мужицкой прямотой сказал хорунжий Чурилин.
— Чепуха на постном масле, — выпалил Шимкович.
— Барон объяснил, что французы развели роты на большие интервалы и вывели всех солдат на первую линию, не оставив ни второго эшелона, ни резерва, — сказал Баллюзен.
— И какова же была численность их артиллерии? — спросил у него Лихачёв с таким видом, словно тот пытался утаить важные сведения.
— Барон утверждал, что в первой стычке участвовали пятьсот пехотинцев, шесть нарезных полевых орудий и восемьдесят всадников — эскадрон сикхов. У китайцев же было до двадцати тысяч.
— Заметьте, — воскликнул Игнатьев. — Всадники — индусы. Пехотинцы, я уверен, тоже. Англичане — природные трусы. Отсюда их жестокость и их зверства. Единственная их заслуга — они умеют отступать: достойно и без паники. А всё оттого, что мы знаем: бегут с поля боя, а резервы всегда отступают.
— Но моряки они хорошие, — подал голос Лихачёв. — Сражаются умело.
— Если верить барону, — выдержал паузу Баллюзен, — то французам повезло: сахаристое просо скрывало большие промежутки в цепи наступавшей пехоты. Китайцы испугались мнимого превосходства союзников и повернули вспять. Остатки их славного воинства мгновенно рассочились. Одни засели в камышах, другие затаились в близлежащих рощах, а третьих видели в канале — по воде плывут трупы.
— Покончили с собой? — робко спросил Шимкович.
— Прыгали в воду, с целью утонуть.
— Бедняги.
Все невольно замолчали.
— Что будем делать? — Спросил офицеров Игнатьев.
— Продолжать движение, — как старший по чину первым ответил Лихачёв.
Баллюзен кивнул.
— Согласен.
— А вы что думаете, господин хорунжий? — спросил Николай у командира конвоя.
— Сидеть и не рыпаться! — с неожиданной резкостью встал со своего места хорунжий и громыхнул сдвинутым стулом. — Я лично отвечаю перед государем императором за безопасность посольства и за вашу жизнь, ваше превосходительство, — он посмотрел на Игнатьева. — Куда мы лезем? К чёрту на рога? Чанцзявань горит, в нём масса мародёров, господин капитан их правильно определил: бандиты. Разве я могу, имея в подчинении всего двенадцать сабель, оказать достойное сопротивление врагу? А вдруг Сэн Ван ударит с флангов, предпримет контрнаступление, тогда, куда и как? Нет, я за то, чтобы остаться здесь. И так надысь едва не подпалили.
— Действительно, — заёрзал на стуле секретарь Вульф и озадаченно потеребил свой нос, сложив пальцы прищепкой. — Опасно и весьма. В данном вопросе я полностью на стороне хорунжего, — он зачем-то снял очки и сунул их в кармашек сюртука. — От Хэсиву до Чанцзяваня, в сущности, недалеко. Можно поддерживать сношения с бароном через господина капитана. — Он с подчёркнутой вежливостью указал на Баллюзена.
— Я не против, — сказал тот и посмотрел на Игнатьева; в самом деле, зачем рисковать?
Игнатьев задумался. Одни мечтают о попутном ветре, другие — о безопасной гавани. И лучше мечтать о том, о чём мечтает большинство. Людям это понятно. Разумеется, мечтать о своём благополучии никому не возбраняется, это необременительно, если судить со стороны, а вот делать... делать своё дело вопреки общественным поползновениям, вопреки здравому смыслу, это всегда опасно, это грозит не только отчуждением, но и побиванием камнями. — В конце концов, — вывел его из задумчивости голос Лихачёва, окрашенный лёгкой обидой, — нас не двенадцать сабель, а гораздо больше, господин хорунжий. Вы забыли, что с нами, — он показал на сидевшего рядом лейтенанта Елизарова, — двадцать четыре матроса, а это, знаете ли, сила!
— И немалая, — добавил Попов, молча сидевший в сторонке.
— Вот! — с благодарностью посмотрел на Лихачёва Игнатьев и улыбнулся Попову. — Это то, что я хотел услышать. Нас гораздо больше и мы все бойцы. Это во-первых. А во-вторых, не стоит забывать, что полководцы знают, как вести войну, но война об этом не догадывается. У неё свой взгляд на логику событий. Как говорят солдаты: "Ежели что, так и гоп, а доведись, так и гопнешься".
— Солдат в окопе от земли мудреет, — негромко сказал Баллюзен, и все посмотрели в его сторону. — Она, матушка, всему научит, ума-разума прибавит.
— Так всё и происходит, — снова заговорил Игнатьев и встретился взглядом с хорунжим. — Китайцы, союзники что-то там решают, а война идёт своим путём. Поэтому, — не давая никому возможности протестовать, а начальнику конвоя в первую голову, тоном старшего заявил он, — приказываю: выступать! Побудка — в четыре часа. Караулы усилить. — Он вынул карманные часы, посмотрел на циферблат: было двенадцать минут первого и тихо объявил: — Отбой.