Кто-то облегчённо вздохнул. Кажется, хорунжий.
Уже в потёмках, отходя ко сну, Николай подумал, что теперь писцам в штабах китайских войск прибавилось работы: они сосредоточенно и неустанно изготавливают похоронные таблички и рассылают их родственникам погибших воинов, что бы те, согласно древней китайской традиции, имели возможность в течение ста дней после похорон кланяться им по ночам, а затем благочинно сжигать и томиться надеждой, что души погибших и почитаемых в молитвенной скорби найдут приют в мире богов и встретятся со всеми, кто им дорог. Если делать всё по ритуалу, — объяснял монах Бао, душа покойника непременно воскреснет и станет посещать живых, когда захочет, и даже помогать им в этом мире. Одним словом, китайские похороны — дело скрупулёзное. Надо и богов умилостивить, и соседям угодить, и родственников не обидеть. Чем пышнее похороны, чем пронзительнее плач и беспечальнее смех, объединяющие всех участников скорбного и благостного торжества, тем больше вероятности у покойника жить в памяти потомков, а, следовательно, не покидать живых, быть с ними до скончания веков. Какие похороны, такая жизнь. И у тех, кто их проводит, и у тех, кто в них участвует. Поэтому цвет траура — цвет выпавшего снега — белый-белый".
Ворочаясь на своём походном тюфяке, размышляя о китайских похоронах и об участи пленённых маньчжурами парламентёров, которых так или иначе мучают, а может быть, и кровожадно истязают, он неожиданно поймал себя на мысли, что люди сами драматизируют смерть: слишком любят жизнь и обожают всё, что с нею связано. Даже несчастья и горести, даже обряд похорон. И не желают знать, что все мы живы, даже покойники, пока существует ритуал прощания с умершими. Все мы при жизни бессмертны, смертны — без любви. И вот эта невозможность любить — она одна! — приводит многих в ужас: как же так? Ведь только что любили, восторгались, ликовали, радовались милому и дорогому существу: ребёнку, женщине, мужчине — человеку! и вдруг, одномоментно — пустота, могила, яма. Вместо чудных милых глаз — зияние земли. Был человек, и нет. Мы ещё любим, но кого?.. С ума можно сойти. Легче не думать. Мы кричаще заходимся в плаче, выплёскиваем в небеса недоумение и скорбь — сумятицу души. Всё понимаем и не знаем ничего, и протестуем против всяческого знания! Желание уйти вслед за любимым — самое напутственное из желаний. Самое естественное, самое живое. "Ой, да схороните меня рядом!" — вековечный вопль.
Зелёные глаза Му Лань были заплаканы.
Уже под утро, сквозь тяжёлый сонный морок, в его комнату пробрался монах Бао. Прошёл на цыпочках к столу, взял колокольчик, но звонить не стал — тихонечко вернул на место: тот и не звякнул. Присев на корточки, старик опустил руку на лицо убитого китайца и закрыл ему глаза. Потом неслышно встал, набрал в кружку воды и медленно выпил. «Светает», — сказал он голосом Дмитрия и со стуком поставил кружку на стол.
Игнатьев проснулся.
Глава XVIII
С востока на запад протянулись священные горы. На юг и на север поделили они Поднебесную. Разделили китайский народ духи гор, властвуют над ним и дарят жизнь, дарят жизнь и отбирают её. Захотят — возвысят, захотят — низвергнут в ад. Из земли растут, в небо уходят, и никто им не судья. Никто на свете. Никто не в силах разгадать их немоту. По обе стороны от них бегут ручьи, цветут сады. Люди играют свадьбы. По обе стороны рыдают и скорбят, пытают тайну бытия, идут по звёздам, а горы помнят эту тайну и молчат. Великой глубиной молчания приводят людей в трепет. Исправляют имена. Даруют память. Встречают свет и провожают тьму.
Николай смежил веки и увидел My Лань: она протянула руку и он нежно коснулся её, придержал. Вздохнул и обмер.
— Му Лань…
— Николай, — послышалось эхом.
"Господи, где же она?"
Сидеть в носилках было неудобно, спина и ноги затекли, но роль могущественного сановника, равного по своему положению чуть ли не самому богдыхану, требовала игры всерьёз: принуждала рядиться в чужие одежды. Люди пасуют перед очевидным, слепнут. Явленное выше доказательств. Если бы человек был устроен иначе, на подмостках тщеславия, кроме вековой пыли, давно бы ничего не было: отпала бы нужда казаться, а не быть. Мировой театр опустил бы занавес, а кукловоды разбежались. Суфлёры научились бы молчать; актёры — жить: реальной честной жизнью. Но... всё пока что остаётся на земле по-старому. Народ инстинктивно страшится лицедейства, его дьявольского своеволия, издёвки над глубинным смыслом жизни, чего нельзя оказать о власть имущих, о притязающих на власть. Сытый не любит смотреть на голодных, здоровый на калек, в то время, как самодовольство упивается видом чужого несчастья. И сейчас, мерно покачиваясь в пышном паланкине, Игнатьев, по идее, должен был испытывать ни с чем несравнимое блаженство, глядя на разорённые деревни, порубленные сады, чадящие костры и пепелища, а пуще всего упиваться видом несчастных жертв войны, блуждающих, как зыбкие и мертвенные тени среди руин когда-то милых очагов. Повсюду тлеющие угли, осколки битого стекла и крошево дешёвой черепицы. Тысячи колёс, десятки тысяч копыт и солдатских ботинок, испохабили мирную землю Китая, втоптали в неё радость. Люди загадили жизнь, откликнувшись на зов войны, на её бешеную страсть к чужому горю, крови и наживе.
— Китайцы топят своих жён в колодцах, а родителям и детям перерезают горло, — услышал Николай голос своего секретаря, и это замечание Вульфа вывело его из состояния задумчивости.
— Такова реальность, — проговорил ехавший рядом с ним на вороном жеребце Татаринов. — А реальность понимают в этом мире только воины, да, может быть, ещё торговцы. Все остальные думают, что понимают.
— Вы хотите сказать, — раздражённо хмыкнул Вульф, наезжая своей низкорослой кобылой на одного из носильщиков и почти упираясь в его спину носком сапога, — что люди, подобные мне или вам, чужды реальности, не знают её сути?
— Я хочу сказать, — с ноткой упрямства в голосе ответил Татаринов, — что ни те, кто понимает реальность, ни те, кто думает, что понимает, не имеют преимущества перед реальностью.
— Это ещё почему? — сапог Вульфа упёрся в спину носильщика, и тот ускорил шаг.
— Реальность всякий раз иная, — слегка, придержал своего жеребца Татаринов, заметив, что носилки покачнулись. — Вы вот и сейчас не понимаете, что ваша лошадь наезжает на носильщика, сбивает его с ритма.
Вульф недовольно покосился на семенящего рядом китайца и презрительно свёл губы.
— Было бы что замечать.
Встретившись взглядом с Игнатьевым, он резко осадил лошадь.
— Извините, ваше превосходительство, заговорились.
Игнатьев понимающе кивнул. Что-что, а реальность действительно очень изменчива. Здесь он с драгоманом полностью согласен. Взять того же Вульфа. Внешне угрюмый и, как многим казалось, неуступчивый, он довольно быстро соглашался с противоположными взглядами, причём, поражавшая всех его мрачность сменялась неким подобием угодливости и даже подобострастия, хотя он и любил повторять, что "люди редко ценят ум, но ещё реже — преданность". Людям вполне хватает льстивой угодливости и откровенного холуйства, так как жизнь приучила их к тому, что человек, вызывающий сострадание, зачастую не стоит этого чувства, являясь либо хорошим актёром: плутом, либо философом, осознанно и благотворно для себя страдающим. Последние, как правило, великодушны и разумны, а разумные, как известно, удачливы. В большинстве своём люди малодушны и вследствие этого несчастны, угрюмы, озлоблены. В своём несчастье они агрессивны. Не хочешь, да скажешь: "Ничто так не пьянит, как собственная глупость". Вот уж верно: кому не нужно ничего, тот истинно богат. А кто завистлив, тот несчастен. Барон Гро завидует богатству лорда Эльджина, а лорд Эльджин завидует премьер-министру Пальмерстону, сумевшему использовать своё влияние на королеву в целях личного обогащения. Но и Пальмерстон, в этом Николай уверен, глубоко несчастный человек, если его жизнь сосредоточилась на банковских счетах. «Скажи мне, где твоё сокровище, и я скажу, где твоё сердце». Древние, как всегда, правы. Они искали Бога в себе и вовне, а искательство, известно, хорошо вознаграждается. Главное, знать, что искать. Где глубина познания, там глубина открытий.
Игнатьев упёрся руками в сиденье, переменил позу, глянул на часы. Без пяти десять.
— Лев Фёдорович, — окликнул он Баллюзена, ехавшего верхом по его правую руку рядом со Стрижеусовым. — Чанцзявань скоро?
— Минут через пятнадцать, — ответил Баллюзен и указал рукой на видневшуюся впереди тутовую рощу. — Сейчас лесок проедем, с горки спустимся, а там уже и он.
Сказанное подтвердилось.
Они миновали рощу, спустились с небольшой возвышенности, переехали чудом уцелевший мост с охраняющими его четырьмя каменными тиграми, и, обогнув разорённое кладбище, въехали в Чанцзявань — разбитый и опустошённый, чёрный от недавнего пожарища.
Возле древней кумирни, в которой решено было остановиться, лежала мёртвая собака с разможжённым черепом. Пятеро щенков, все, как один, густого чёрного окраса, тыкались в посиневшее брюхо, тянули соски, искали молоко, а его не было. Они обречённо поскуливали, беспомощно тёрлись друг о друга, зевали, жаловались на бесчувственную мать.
— Дозвольте? — глянул камердинер на Игнатьева, и тот кивнул: — Бери.
Дмитрий взял из обозной подводы грязную простынь, связал углы и уторкал щенков в узел.
— Глядят, шельмы, — сказал он с умыслом, давая знать, что время, когда слепых кутят топят, давно миновало. Кто увидел Божий свет, тот должен жить. Закон.
Беззубец и Шарпанов закрючили падаль, сволокли на задворки, в овраг, закидали ветками и глиной.
Выбравшись наверх, они заглянули в полусгоревший сарай и ужаснулись. Несколько десятков обнажённых женских трупов грудились в его подполе. В нос ударило гнилостной прелью, тошнотворным угаром зловония.
— У! — замотал головой Беззубец. — Потешились ироды. Поиздевались над бабьём.
— А можа, и свои, — отвернулся Шарпанов и выбрался наружу. — Маньчжуры, оне тоже хороши. С живого шкуру спустят.