— Слыхал, — прикрыв за собой дверь, поморщился Беззубец. — Руки рубят, как у нас поленья. — Он хотел ещё что-то сказать, но не договорил и переломился в поясе. — Фу, гадость. — Он сплюнул вязкую слюну. — Теперь приснится.
— А ты перекрестись, — посоветовал Шарпанов и осенилсебя крестным знамением. — Упокой, Господь, их души.
— И чего только на свете не увидишь, — ткнул себя щепотью в лоб Беззубец и перечеркнул рукой от плеча до плеча. — Страх и токма.
Не лучшим образом чувствовал себя и барон Гро, когда его навестил Игнатьев. Странное чувство душило и теснило сердце, словно его жестоко донимало нечто злобное, неведомое и неодолимое. Выглядел он измождённым старцем, хотя одет был по обыкновению со щегольской небрежностью. О, сколько радужных планов было на эту осень! Всё лето прошло в неимоверном напряжении: казалось, что ещё чуть-чуть и цель близка, переговоры завершатся — мир будет подписан. Так или иначе, всё пойдёт на лад. И вот, к несчастью, всё пошло насмарку. Все его возвышенные планы не то, чтобы сошли на нет, как сходят многие случайные желания, тускнея и теряя свою прелесть в гуще дел, нет, эти планы просто провалились, рухнули в бездонное "ничто", исчезли. Испарились. И ведь не сказать, чтобы его проекты были эфемерны, нет — он никогда не строил свои планы на песке, для этого он слишком долго жил на белом свете, не возводил воздушных замков, так скажите же, ответьте: отчего? ну, почему? первые же порывы осеннего ветра разметали их, как палую листву?
— Одно дело спускаться с небес, другое — упасть и разбиться, — пожаловался барон.
— Я вижу, что пленение парламентёров вконец расстроило ваши нервы, — тоном глубочайшего сочувствия выразил свои соболезнования Николай, и француз посмотрел на него так, словно хотел предостеречь, погрозить пальцем: дескать, смотрите, взвешивайте, думайте; идите, да не оступитесь, карабкайтесь вверх, но помните, что падать всегда больно.
— Как говорят испанцы, — вяло ответил он на рукопожатие, — наше положение это "каллехон салида" — переулок без выхода.
— Тупик?
— Тупик, — чистосердечно признал барон Гро и тяжело вздохнул. — Не знаю, как мне быть? С кем из китайцев иметь дело, а с кем нет?
Игнатьев задумался.
— Надо сразу уточнить: кто нас интересует? Есть люди выгоды, есть люди пользы. Мне кажется, что принц И Цин, брат богдыхана — человек и умный и серьёзный.
Барон Гро недоверчиво посмотрел на Игнатьева и сокрушённо вздохнул. — Видимое далеко не истинное. В наше время, как это ни страшно, плохое делают со всей серьёзностью, с подъёмом, а вот хорошее — лениво, абы как, лишь бы отстали.
— У нас говорят: спрохвала.
— Это меня и пугает.
Помня том, что французский посланник относится к той категории людей, которые говорят, чтобы другие молчали, Николай всё же сказал, что "в каждой деревне свой дурак, но и свой философ".
— Случается, это один и тот же человек.
— Не думаю, что с ним можно найти общий язык, — задумчиво покрутил перстень на пальце барон Гро, размышляя о принце И Цине.
— И всё же, — посоветовал Игнатьев, — надо постараться это сделать. Как говорят китайцы: "Во время дождя и лист лопуха — зонтик". Надо убедить И Цина освободить парламентёров. Уверен: их пленение он не одобрил. Захват заложников осуществлён людьми Су Шуня.
— А он фаворит богдыхана, — угрюмо заметил барон.
— Ну и пусть, — Николай усмехнулся. — Добьётся тот, кто сможет убедить.
— О добре хорошо рассуждать, но творить его спешит не каждый.
— А вам каждый и не нужен. Вам нужен И Цин. Избыточные знания людей, а вы барон, я в этом убедился, знаете людей отлично, мешают жить и действовать вопреки страхам. В правоте того, что человек делает, заключаются и счастье и успех.
В глазах барона засветился огонёк надежды и тут же потух.
— Китайцы не понимают самого простого.
— Они так умны, что позволяют себе глупости.
— Не глупости, а мерзости! — Почти вскричал барон. — Захват заложников, парламентёров, это вопиющее беззаконие, попрание всяческих норм международного права, возмутительная выходка безумцев! А чтобы урезонить мерзавца, говорит мой коллега лорд Эльджин, достаточно порой одной затрещины, одной хорошей оплеухи.
— Я не стану полемизировать на этот счёт. Сила любого полемиста не столько в знании, сколько в претензии на это знание. Я лишь позволю себе процитировать старую русскую пословицу: «Где свара, там вода кипит без пара».
— Как это понять? Я плохо знаю русский.
— Ласка усмиряет даже бесноватых. Лучший способ отомстить — забыть о мести.
— Не знаю, не знаю, — озадаченным тоном произнёс барон Гро. — Лорд Эльджин имеет на этот счёт прямо противоположное мнение. Не ласка, а встряска! вот его метод внушения. Окрик и плётка. Окрик уже был, мы выдвигали ультиматум: требовали в двадцать четыре часа освободить парламентёров, теперь черёд за плёткой, за хорошей взбучкой.
— И что лорд Эльджин понимает под этим, под плёткой и взбучкой? Два сражения вы уже выиграли. Половина армии Сэн Вана разбежалась. Я полагаю этого достаточно, чтоб встретиться с И Цином.
— Как у вас всё просто, — покачал головой француз. По одному тому, как он посмотрел, как медленно и неохотно поднялся со своего места и протянул руку для пожатия, стало ясно, что он совершенно угнетён своим непониманием того, что происходит. Он всем своим видом показывал, что ни в чём до конца не уверен. Если он к чему и расположен, так это к продолжению их встреч, но это уже завтра, а сегодня... сегодня нет, сегодня он устал и не способен что-либо решить.
Когда Николай вышел на улицу, он невольно поёжился. Тучи облегли всё небо. Их плотная глухая чернота нагоняла жуть, неясную тревогу; раньше времени морозила и сиротила душу.
Ветер трепал листву, вздымал остывший пепел.
— Эва, — придерживая фуражку рукой, проворчал хорунжий. — Порохня какая... Дыхать темно.
— Над Хэсиву уже льёт, — так же, как и хорунжий, ложась грудью на ветер, отрывисто сказал Игнатьев. — Скоро до нас дойдёт.
— А то ж, — согласился Чурилин. — И шьёт, и порет.
Подходя к кумирне, Игнатьев услышал обрывок разговора караульных казаков.
— Не жалкуешь?
— Не-а… Сурьёзный у нас генерал.
Увидев Игнатьева в сопровождении хорунжего, Стрижеусов и Шарпанов вытянулись в струнку.
— Здравия желаем, ваше превосходительство.
Игнатьев козырнул.
— Скажите остальным, чтоб никуда не отлучались. Мы в районе боевых действий. На территории, захваченной союзниками.
— Индусы лютуют, — осуждающе оказал Шарпанов. — Зорят и грабют, почём зря.
— А вы на чужое не зарьтесь. Ваше от вас не уйдёт.
— Да мы ни-ни, — уверили его казаки, и сообщили, что нашли в сарае груду мёртвых тел. — Видать, иссильничали их, а после зарубали.
Игнатьев велел позвать Вульфа и приказал тому освидетельствовать зверства европейцев.
— Составьте протокол, да поподробней.
Вульф недовольно поморщился, угрюмо склонил голову и направился с казаками в сторону сарая.
— Ваше благородие, — посоветовал Шарпанов. — Вы бы нос платком зажали, дюже там паскудно.
— Ладно, открывай! — небрежно отмахнулся Вульф и, войдя в сарай, едва не задохнулся: мерзостная вонь капустной гнили, картофельной плесени и человеческих останков, густо замешанная на блевотине тех, кто впервые попадал сюда, сдавила ему грудь. Жуткая спазма тошноты вывернула наизнанку. Из глаз потекли слёзы, все внутри похолодело, словно он провалился под лёд — не вздохнуть, ни вынырнуть. Тёмные круги перед глазами — последнее, что он запомнил. Очнулся на земле, вернее, на кошме, разостланной под старым искривлённым дубом. Откуда-то издалека донёсся голос Шарпанова:
— Скопытился, мил-друг, такая ужасть!
Увидев перед своими глазами стоптанные сапоги и деревянные казачьи ножны, обтянутые пегой, словно изгрызенной мышами, кожей, Вульф почувствовал новый прилив тошноты и перевернулся на живот.
— Несите в дом... нет сил.
От нервной встряски его стала бить икота.
Протокол составили на следующий день — со слов урядников Беззубца и Шарпанова.
Сырость и холод в кумирне, в этом временном жилище, любезно предоставленном Игнатьеву французским комендантом Чанцзяваня, пробирали до костей. Огонь, разведённый Дмитрием в небольшом очаге, был крайне слаб, чтоб обогреть всё помещение, а развести на каменном полу костёр, как это предложил Баллюзен, было опасно: деревянные перекрытия здания могли загореться от малейшей искры. Кумирня была слишком ветхой.
Казаки расположились в одноэтажном каменном здании городской школы напротив кумирни — через улицу, где худо-бедно можно было укрыться от осенней непогоды, от мутно-дымчатых, как облик здешних построек, долгих вечеров — промозглых и угрюмых. О донимавшей раньше летней духоте, об изнурительном зное, нещадном и злом, теперь вспоминали со вздохом.
— Пар костей не ломит, это да.
— Сейчас бы чихиря — ведро!
— Хотя бы четверть…
— Для сугреву.
В печной трубе завывал ветер. Было зябко и тоскливо.
— Караульные, на выход! — прервал блаженные мечтания хорунжий и пинком ноги распахнул дверь. Взвизгнули ржавые петли. — Согреетесь ещё.
Бутромеев и Рогозин захлестнули портупеи. Следом стали подпоясывать ремни Шарпанов и Курихин. Нацепили бурки, выправили капюшоны, повернувшись лицом к стене, зарядили карабины.
— В карауле не курить, — предупредил хорунжий и для верности поднёс кулак — увесистый, костистый.
— Знамо дело, — поднырнул под начальственную руку Курихин и уже через секунду, нахохлившись под сеющим дождём, шепнул Шарпанову: — Я табачку припас.
— Воте-то смак.
Больше всего на свете Шарпанов любил запах дыма и махорки. Он весело передёрнул плечами и смахнул с усов капли.
Дождь зарядил на всю ночь.
Слушая его тягучий безысходный шум, дурманящий мозг и отягчающий душу, Игнатьев едва справлялся со своей хандрой, глухой тоской, тяжёлой, как дремота, как болезненное забытьё. Чтобы хоть как-то справиться с этим нелёгким обезволивающим чувством, он распаковал часть своих книг, сложил их стопкой на столе, раскрыл дневник, который вёл со дня прибытия в Китай, и взял в руки перо.