«Одиннадцатого числа въехали в Чанцзявань. Старая его часть выжжена дотла. По опустелым улочкам ещё ходили, как злые духи, индусы-слуги с дубинами, в поисках какой-нибудь поживы. Два офицера вырывали овощи на огороде. Офицер и его денщик. По-видимому, рыскали в поисках драгоценностей, но ничего, кроме земляных груш и мелкого картофеля не обнаружили. В домах выбиты окна, выломаны двери, порублена мебель. Повсюду черепки битой посуды, осколки стекла. Больше всего неистовствовали нанятые на юге союзниками чернорабочие-кули, падкие на деньги, воровство и грабежи. Пользуясь безнаказанностью, они старались ни в чём не уступать индусам и солдатам. Что они брали в первую очередь? Шёлковую материю, дорогие лаковые и нефритовые вещи. Мой камердинер Скачков возится с осиротевшими щенками: думает выходить, но молока нигде нет. Поит их сладкой водой. Казаки обнаружили сарай с полуразложившимися трупами, в основном, женскими. Секретарю Вульфу стало дурно. Китайцы-носильщики, нанятые мною в Тяньцзине, тоже кинулись было — порыскать, но я строго-настрого запретил им выходить в город, даже бродить по пепелищу. Во избежание ссор, драк и стычек с грабящими и большей частью пьяными английскими солдатами и дерзкими кули, я учредил строгий присмотр за своими людьми. Расставил часовых, увеличил число караульных ночью. Всё, как в военном походе. С заряженным оружием. Барон Гро при встрече сообщил, что английские офицеры в первый же день захвата Чанцзяваня вооружились больший ножами и принялись вспарывать ими подушки и перины, в надежде обнаружить спрятанные в них сокровища. Если попадался местный житель, англичане навьючивали на него награбленное, как на вьючную скотину. Дорога к Пекину проходит по главной улице селения. Гадко смотреть на мародёров, представителей "европейской цивилизации". Как в насмешку, на стенах пустынного, обезображенного города виднелись прокламации союзных главнокомандующих, призывавшие граждан жить мирно и спокойно. Союзные войска воюют только с маньчжурским правительством и не намерены обижать и притеснять мирных обитателей сел и городов. К каналу невозможно подойти. Он забит трупами китайцев. Из-за тлетворного смрада в городе нечем дышать. Сражение девятого сентября началось тем, что отряды монгольской конницы внезапно и стремительно атаковали французскую пехоту на марше, укрываясь до этого за тутовыми рощами, одновременно конница налетела на артиллерию, выходившую из деревни в трёх верстах от моста Бали-цяо. Всадники так близко приблизились к ней, что генерал Монтобан и офицеры его штаба даже обнажили шпаги. Картечный и ружейный залпы, а так же залпы боевых ракет остановили конницу. Смешавшись под дружным огнём, монголы повернули коней вспять».
Представив себя на месте разыгравшегося три дня назад сражения, он отложил ручку и подпёр щёку рукой. До его внутреннего слуха донеслись быстрые команды канониров, выстрелы орудий, визг шрапнели, накрывающей монгольских всадников, и вой ракет. Слышались неистовые вопли раненых, ружейный треск и звяканье мечей. «Боже мой», — подумал он: быть может, здесь вот, во дворе кумирни шёл кровопролитный бой, гранаты отрывали головы и руки, шрапнель вышибала глаза, а из распоротых солдатских животов — прямо под ноги бегущим — вываливались внутренности. Страх и паника сбивали людей в кучу, зарывали в землю, выгоняли из укрытий, гнали обезумевших как можно дальше от жестокой бойни, кровавого месива. Опрокидывали навзничь и укладывали вниз лицом. Осатанело сталкивали в воду. Швыряли в огонь... Всё это ужасало и лишало здравого рассудка.
Николай сжал зубы и обхватил голову руками.
Война — кровавый церемониал.
Глава XIX
Поражение маньчжурской армии в восемнадцати верстах от столицы раскрыло глаза китайскому правительству. Оно увидело, наконец, грозящую ему опасность быть низложенным. Скрыть от богдыхана истинное положение дел было нельзя. Слишком много очевидцев.
Су Шунь первым донёс правду до своего покровителя, императора Сянь Фэна.
— Горестно и тяжко сознавать вину вашего дяди, главнокомандующего правительственной армией, но правда состоит в том, что он позорно бежал с поля боя.
— Что? — взревел Сянь Фэн, отчаянно надеявшийся на победу своих войск и близкую гибель союзников. — Он уступил?
Сy Шунь повинно склонил голову, стукнулся лбом в помост на котором восседал богдыхан и растопырил два пальца.
— И не единожды: дважды.
— Несчастный! — Пальцы богдыхана сжались в кулаки. — Он мне ответит! Излив на голову Су Шуня всю свою ярость, он хрипло спросил: — Как это всё произошло?
Су Шунь рассказал, без утайки.
— Воистину, владыка Поднебесной, кто многого хочет, может лишиться последнего. Ваш дядя так малодушно цеплялся за пост военачальника, что позабыл древнюю мудрость: "Кроты по деревьям не лазают".
— Он будет чистить выгребные ямы! есть то, что едят свиньи, жрут собаки!
От бешенства Сын Неба начал заикаться.
— Разд-а-влю, к-как гниду!
Су Шунь подлил масла в огонь.
— Если засуха сгубила урожай, а ветер разметал единственный стог сена, можешь забыть про рыбалку, ибо и лодка твоя опрокинется, и сам ты не выплывешь — беда одна не ходит.
— Что вы предлагаете, преждерождённый? — злобно сверкнул глазами Сянь Фэн. — Я сам прекрасно помню: "Чем шире река, тем выше волны".
— Я предлагаю казнить парламентёров, — смиренно ответил Су Шунь, — и покинуть Пекин.
— Казнить? Теперь? — засомневался Сянь Фэн и вспомнил, что русский посланник в своём письме, переданном через Гуй Ляна, советовал "бессмертному Сыну Неба" покинуть столицу, дабы не унизиться перед «белой гнилью» и не потерять лица в глазах китайцев. — Разве это нам не повредит?
— Хуже не будет, — спокойно ответил Су Шунь. — Можно оставить в живых секретаря английского посланника и, — он замялся, — может быть, Париса.
— Обидчика Гуй Ляна? — снова вскипел Сянь Фэн. — Обидевший отца моей жены — мой кровный враг, это всё равно, что обидеть меня.
— О, всемогущий и бессмертный, — мягко упрекнул его Су Шунь, — разве вправе мы помнить обиду, нанесённую не нам? Гуй Лян своё отжил, он слаб и глуп, а вам ещё править и править на благо народа! К тому же, — перешёл он на шёпот, — Парис любимчик королевы Англии, а, следовательно, гнев её минует нас, когда он будет жив.
Сянь Фэн скрипнул зубами.
— Трудно согласиться.
— Надо, — с почтительной настороженностью посоветовал Су Шунь. — Трезвый помнит о судьбе, пьяный тащится по её следу. Нельзя опьяняться обидой.
Сянь Фэн молчал. Читал мысли дашэня.
— Хорошо, — сказал он несколько минут спустя. — Надо красиво выйти из игры. Кто служит красоте, служит бессмертию.
Су Шунь облегчённо вздохнул: за жизнь Париса он теперь спокоен.
— Ваш родственник — что будет с ним?
Руки, покоившиеся на коленях, дрогнули. Богдыхан сузил глаза.
— Если я казню дядю сейчас, воины из его стана разбегутся. Они сочтут, что я их тоже обезглавлю. А живым он принесёт гораздо больше пользы. За ним пойдут, в него поверят и, возможно, скажут: «Поражение при Чанцзяване — очень грамотный манёвр». Скажут: «Увлекал противника, заманивал в ловушку, прикидывался мёртвой лисой».
— И это придаст им отваги, — угодливо сказал Су Шунь, скрывая досаду: устранить Сэн Вана ему не удалось, он оставался у трона.
Сянь Фэн прикрыл глаза.
— Моё великодушие возвысит дух солдат. Слепые хорошо считают, но ещё лучшие слышат. К тому же, мы не должны забывать; не тот силён, кто положил на лопатки, а тот, кто вывернулся. Надеюсь, мой дядя полон сил и жаждет мести. Он оправдается передо мной. А нет, — раздулись его ноздри, — я сам возьму меч предков и сражусь с врагами! Видят боги! — Он вскочил и яростно потряс руками. — Я их разорву!
— Вы настоящий огненный дракон, — припал к его ногам Су Шунь. — Я преклоняюсь перед вашим духом.
Сянь Фэн расправил плечи.
— Можно много знать о правилах ведения войны, но к этим знаниям военная удача и победа не имеют никакого отношения.
— Всем управляет дух, — раболепно склонил голову дашэнь.
— Да! — горделиво скрестил руки богдыхан. — Сила духа! — Он сверкнул глазами. — Со мною мои предки, со мною Чингисхан!
— Имя победителя начертано на небесах, — льстиво подсказал Су Шунь и посмотрел на богдыхана с таким видом, с каким смотрит на учителя начальной школы его любимый ученик.
Сянь Фэн подобрал полы расшитого золотом халата и опустился на трон.
— Это так.
Су Шунь припал к его ноге. Он знал: подошвы лижут тем, кто не касается земли.
Возвращаясь в своё министерство, он в сотый раз подумал, что очень трудно жить в горах, но во дворцах — невыносимо.
Глава XХ
Харчевню держал толстый редкозубый китаец, добродушный и назойливый, как муха. Он поприветствовал Попова так, словно они знакомы тысячу лет. Предложил занять столик в глубине крохотной залы и сразу стал метать на стол закуски: салат из креветок, отварную морковь с помидорами, ломтики козьего сыра с горчичным соусом и зелёным горошком.
Выставил графинчик водки. Заглянул в глаза. Наглядно доказал, что чем шире улыбка, тем виднее зубы. Вернее, щели между ними.
Пока он расставлял тарелки с немудрёной снедью, Попову пришлось выслушать целую лекцию о своеобразии китайской кухни, о щедрости того, кто прислуживает гостю, о его беспримерной добродетели, то есть, о высочайшей нравственности и преданности богдыхану. Жизнерадостный толстяк ежесекундно клялся, что готов отдать последнюю рубаху, лишь бы накормить и обогреть своего гостя. Одним словом, в этой невзрачной таверне, расположенной в трёх шагах от тюрьмы Бэй-со в одном из глухих переулков, любой достопочтенный гражданин, идущий к небу, всегда найдёт ночлег.
— У меня можно укрыться от дождя и снега, но нельзя спастись от ветра и холода, которые однажды проникают в душу, остужают сердце, — витиевато предупредил толстяк, и Попов придвинул к себе отварную морковь, чтобы не видеть восхитительной улыбки. Он сразу понял, что "щедрый и добродетельный" не преминет устроить ему допрос с пристрастием, и, не зная, как ему избавиться от докучливого собеседника, успевшего уже поинтересоваться родом деятельности, званием и именем своего гостя, верно отыскавшего дорогу в его заведение в столь тревожное время, грубовато заявил, что сначала поест, поговорит с интересующим его человеком, который с минуты на минуту должен прийти сюда по его просьбе.