— Мы дали китайцам три дня, — продолжил барон Гро, — мы прямо заявили, что, если пленные в течение этого срока будут освобождены, и принц И Цин подпишет конвенции, проекты которых были передан Гуй Ляну, главные силы союзного войска не приблизятся более к Пекину.
Лорд Эльджин согласно кивнул головой и горячо заговорил:
— Как только конвенция будет подписана в Тунчжоу, мы въедем в Пекин для обмена ратификаций договоров, а войска отойдут в Тяньцзинь, где останутся до весны.
— По сути, вы оккупируете часть Китая, — с лёгкой укоризной в голосе сказал Игнатьев. — Принц И Цин на это не пойдёт.
Лорд Эльджин усмехнулся:
— Наплевать! В противном случае Пекин подвергнется яростной бомбардировке. Я вам обещаю!
— Это приведёт к падению династии.
— Посмотрим.
Он был разъярён и не следил за своей речью.
Игнатьев склонил голову. Задумался.
— Тунчжоу подготовлен для переговоров?
— Да, — ответил барон Гро. — Чтобы успокоить его жителей, главнокомандующие запретили нашим войскам входить в город, а китайскому градоначальнику разрешили запереть ворота и держать в ограде вооружённую милицию.
— Правда, — недобро покосился на барона Гро лорд Эльджин, перед этим градоначальник объявил, что не сдаст город без боя.
— Мало ли что он сказал, — тоном глубоко обиженного человека произнёс француз. — Мы должны обеспечить порядок.
Во втором часу дня к Игнатьеву пришёл монах Бао. На нём был ветхий соломенный плащ и старая рваная шапка с вытертым мехом. Промокший и озябший, он теперь отогревался после ужина у печки и сообщал последние новости.
— Ворота Пекина на запоре. Вот уже несколько дней. Столичный губернатор объявил в своём приказе, что «легендарные восьмизнамённые войска, верные присяге, готовы к длительной осаде и ожесточённой обороне».
— Как же вам удалось выбраться из города?
— Открываются одни северные ворота — утром в шесть часов.
— И какова численность пекинского гарнизона?
Монах Бао протянул к огню, и на его лице отразилось пламя.
— Шестьдесят тысяч столичной пехоты.
— А какова судьба Сэн Вана?
— Жив — здоров, как говорите вы, русские, — улыбнулся старик. — Его монгольская конница и пехота Жуй Линя стали лагерем близ северной стены, на учебном поле.
— У нашего русского кладбища? — поинтересовался Татаринов и недовольно поморщился. — Могут разрушить могилы.
Китаец промолчал: всё может быть.
— В пехоте Жуй Линя много курильщиков опия, настолько ослабевших, что ожидать от них буйств не приходится. Самое страшное, что они могут сделать — повалить кресты. Хотя и это маловероятно: мы, китайцы, равнодушны к жизни мёртвых. Мы стараемся их мир не нарушать, покой их не тревожить.
— Ладно, — махнул рукой Игнатьев, — если что, поправим. — Он какое-то время помолчал, потом спросил:
— Как чувствует себя Сын Неба, наш ясноликий богдыхан?
Бао прислонился к стене, вытянул ноги. От его мокрой обуви поднимался пар.
— Император наш считает, что умеет угадывать мысли других и предвидит свой путь, и уже одним этим он облегчает участь народа.
— Какое самомнение! — возмутился Николай. — Видел бы он лица своих подданных, знал, как его люто ненавидят.
Старик ещё ближе придвинулся к огню.
— Кто умеет гадать для себя, редко выходит на люди. К тому же он решил уединиться в Мукдене, в древней столице маньчжуров, — пояснил старик, — но когда собрался в дорогу, министры на коленях умолили его не бросать Пекин на произвол судьбы.
— Собрал их, понятно, Су Шунь, — предположил Игнатьев и дал знать Дмитрию, чтобы тот готовил самовар.
— Он, конечно, — подтвердил монах. — Его партия самая сильная.
— И богдыхан остался?
— Согласился подождать с отъездом.
— Сейчас он в Пекине?
— Да, — ответил старик и переменил позу. — Сначала находился в Хайдене, в Летнем дворце, но потом передумал и въехал в столицу.
— Под защиту дворцовых стен и маньчжурской гвардии, — с явным сарказмом в голосе проговорил Татаринов.
— Понятно, — зябко повёл плечами Николай и поинтересовался жизнью Духовной миссии.
— Как там отец Гурий?
— Я его не видел, но со слов прихожан, он полон сил, и единственное, что его смущает — это неусыпная слежка: соглядатаи Су Шуня не дают ему шагу ступить без опеки. И вообще, — подобрал под себя ноги монах, — за всеми членами миссии ведётся пристальное наблюдение.
— Попов в Пекине? — с тревогой в голосе спросил Игнатьев.
— Он чудом избежал ареста. Встречался со своим осведомителем, а тот уже давно был на крючке у жандармерии. В столице все больны шпиономанией. Все следят друг за другом и при первой же возможности пишут пространные доносы.
— Разделяй и властвуй, — усмехнулся Татаринов. — Чем слабее общество, тем вольготнее власти: можно творить всё, что хочешь. Подслушивать, подглядывать, упрятывать в тюрьму, сажать на цепь, третировать и шельмовать.
— А главное, — добавил Игнатьев, — совершенно безнаказанно уничтожать свой собственный народ, казнить подозреваемых в измене без суда и следствия.
— И даже ни в чём не повинных людей, — с болью в сердце сказал монах Бао. — На той улице, где я когда-то бегал маленьким мальчишкой, без вести пропали восемнадцать человек! — Он растопырил пальцы своих рук и потряс ими в ужасе. — Страшно представить — восемнадцать! И у каждого была семья, малолетние дети... чудовищно! — Глаза старика заслезились. — Народ впал в крайнюю нужду. Государственные зернохранилища сожжены и разграблены. Казна разворована.
— И чтобы отвлечь народ от беззаконий и бедствий, — сказал Игнатьев, — захватываются парламентёры.
Монах перестал смотреть на свои пальцы и, зажав их коленями, стал раскачиваться на лавке.
— Господи, очисти мя от тайных, пощади от чуждых!..
Татаринов вздохнул и посмотрел на Игнатьева.
— Оттого бедный человек и не обманывает, что ему нечего скрывать. В отличие от тирании, которая всегда безбожна и дьявольски лжива.
Они заговорили об идеале государственной власти: о просвещённой монархии, как высшей степени проявления подлинной народности, о милосердном управлении людьми, и монах Бао, перестав раскачиваться, поддержал разговор:
— Когда у отвратных уродов рождаются красивые дети, все крутят головами в поисках их истинных отцов.
Игнатьев и Татаринов переглянулись: мудрый старик.
Китаец на свой лад трактовал христианство: человек — саморастущая глина.
— Англичане шкоду чинят, а нам уши намнут, — непонятно к кому обращаясь, проворчал Дмитрий и поставил на стол дымящий самовар. — Адьёты несуразные.
Он расставил чайные приборы, наколол сахар, распечатал пачку английских галет. Горкой насыпал печенье.
— Извольте, значить, сугревайтесь. Чаёк да кофеёк, чтоб это самое и в срок.
— Ешь вода, пей вода, — засмеялся Татаринов. — Вода сильный: мельница крутит…
Монах Бао чинно осенил себя крестным знамением и с благостным выражением лица принял из рук Дмитрия фарфоровую пиалу, расписанную розовыми лилиями.
— Спаси тебя Христос.
Татаринов захрустел галетой.
— О парламентёрах что-нибудь известно?
— Очень мало. Англичан содержат в тюрьме Бэй-со.
— В той, что находится недалеко от Прокурорского приказа?
— Да. В северной стороне разыскной палаты.
— А французы, — шумно прихлебнул Татаринов, — в юго-западной?
— Они в тюрьме Нань-со.
— Попов об этом знает?
— Знает, знает, — подтвердил старик. — Я даже план тюрьмы ему нарисовал: сидел когда-то в ней, хорошо помню.
— План какой тюрьмы? — спросил Игнатьев.
— Бэй-со, — уточнил Бао, — я сидел в Бэй-со. А план другой тюрьмы он раздобыл каким-то путём сам. Очень подвижный человек. Цепкий и умный.
Николай кивнул.
Он сам ценил Попова за его оперативность. Однажды, когда тому понадобилось вести наблюдение за домом Су Шуня издалека, он тотчас соорудил подзорную трубу: склеил несколько плотных листов бумаги, свернул самодельный картон так, как ему было надо, и вставил линзы от очков приобретённых на рынке. Хорошая вышла труба — до сих пор валяется где-то в столе у отца Гурия. Тот иногда на звёзды смотрит, любопытствует.
— Николай Павлович у себя? — услышал он голос Баллюзена и тотчас откликнулся. — Заходите, Лев Фёдорович! Мы чаи гоняем.
— Ваше превосходительство, — козырнул капитан, — прапорщик Шимкович прибежал…
— Что-то случилось?
— Да, нет, — поспешил успокоить его Баллюзен, и пригласил осмотреть дом, в котором находилась военная канцелярия полководца Сэн Вана. — Я думаю, вам это будет интересно.
Игнатьев допил чай и встал из-за стола.
Уже на улице, накинув на себя казачью бурку — дождь к вечеру усилился — он разузнал подробности. Оказывается, прапорщик Шимкович, урядник Стрижеусов и ещё двое казаков отправились "снимать план местности", а заодно поискать помещение для прибывших на джонках наших матросов. Здание школы, где разместились казаки и почётный морской караул под командованием лейтенанта Елизарова, было переполнено. А конвою, ведь, службу нести: надо выспаться, поесть, оружие почистить.
— Да и себя в порядок привести, — осторожно заступая в глинистую слякоть улицы, — объяснял Баллюзен. — Бороды подстричь, побриться...
— Понимаю, — с трудом вытаскивая сапог из топкой грязи, соглашался Игнатьев. — Я упустил это из виду.
Прапорщик Шимкович указывал путь.
Они добрались до центральной площади, обсаженной можжевельником, спешно пересекли её, свернули в какой-то проулок. Цепляясь за кусты и деревянную ограду, миновали гигантскую лужу, в которой торчала — оглоблями вверх — артиллерийская двуколка с поломанной осью. Лошадей из неё кто-то заботливо выпряг. Затем обогнули узкий каменный бассейн с разрушенным фонтаном, из которого не била, а едва сочилась жёлтая вода. Прошли по хлипкому дощатому мостку над безымянной речкой, наткнулись на развалины какой-то очень древней пагоды, прошли вдоль серой каменной стены, поднялись в гору, на возвышенность. Перевели дух. Шимкович шагал быстро. То тут, то там встречались изваяния драконов и Будд.