ался. Когда приехали в Тунчжоу и пошли к реке, его внезапно осенило: у союзников взяли в заложники парламентёров, а у него — похитили My Лань! Она заложница, разменная монета в страшной кровавой игре. Су Шунь ждёт не дождётся, когда поставит его на колени, заломит руки, заставит биться лбом о каменный помост, на котором восседает богдыхан.
— Трудно хромому на цыпочках ходить, — услышал он голос Дмитрия и, как бы избавившись от тягостного наваждения, посмотрел на костёр — потрескивал сушняк, шаталось пламя.
— Зовите казаков, — приказал он хорунжему и первым встал с земли. Сидел он по-татарски: на пятках и ноги слегка затекли. — Пора возвращаться.
На обратном пути он придержал шаг, оглянулся.
За ним шли офицеры: Баллюзен, Татаринов, Шимкович.
Вместо солнца по реке плыл малиновый шар.
Глава XХV
"Не волен я в своей любви, не волен, — думал Николай, садясь в седло гнедого иноходца и направляясь верхом с Вульфом и четырьмя казаками в лагерь союзников. — Как ни суди, не волен". Он сдерживал, таил любовь в себе, пытался заглушить работой, ежедневными делами — и не получалось. Он смотрел по утрам в зеркало — видел лицо My Лань, во сне слышал её голос. Это было чудом и мучением. "Но пусть, пусть, пусть мучается душа, — подстегнул он коня, и за ним поспешили казаки, — лишь бы сердце любило"! Теперь он не мог избавиться от мысли, что My Лань такая же заложница в руках Су Шуня, как и парламентёры.
Вульф хотел что-то спросить, но, видя отрешённое лицо Игнатьева, осёкся и наддал шенкелей своей лошади.
«Кажется с жизнью легче расстаться, нежели с той, кого любишь, — думал Николай и крепче сжимал губы. — Милая моя My Лань, ты даже думать не должна, что моё сердце может измениться. — Мысленно он с ней не расставался никогда и признавался в своих чувствах день и ночь. Бывали минуты, когда он чувствовал в своей руке её ладонь. Тогда и сердце не томилось, не щемило. Вспомнились стихи, которые прочёл Татаринов в опустошённом Цайцуне: "Я подкинутый вам ребёнок! Неужели у вас есть дети?" Не видя My Лань, не слыша её голос, он чувствовал себя несчастным, всеми брошенным подкидышем. Что будет с ним, его не волновало. Сердце билось на разрыв: только бы она была жива! Только бы нашлась, не потерялась! Боже! Расстаться с той, которая живёт в нём, невозможно! С жизнью расстаются один раз. Не может быть, чтобы с My Лань случилось что-то страшное. Всё будет хорошо, всё будет хорошо».
Сердце верило. Сердце любило.
Барона Гро он разыскал в полуразвалившейся кумирне с закопчёнными стенами. Крохотное оконце со слюдяной мутной вставкой едва пропускало солнечный свет. На подоконнике лежал жёлтый огурец, тронутый плесенью.
Кроме постели, положенной на доски, одного кресла и двух соломенных стульев, приставленных к столу, в комнатушке ничего не было.
Француз раскладывал пасьянс.
— Вот, — сказал он, кисло улыбаясь, — решил убить время четырьмя колодами. — Николай сел на предложенный бароном стул. — Тоска заела.
— Действительно тоскливо, — поставил саблю меж колен Игнатьев и опёрся на её эфес. — Война с развёрнутыми флангами.
— Видели, какая стража у меня? — спросил барон и показал на дверь глазами, за которыми и впрямь толпился многочисленный конвой. — Себя в такой толпе не вижу.
— Построение для боя.
— И по-другому нельзя. Богдыхан обещает десять слитков золота тому, кто принесёт ему голову посла, — барон явно тщеславился. Монах Бао приносил пекинскую листовку, в ней говорилось о ста лянах, а это двести рублей серебром.
— Богомерзко и подло, — возмущённо сказал Вульф, усаживаясь в кресло.
Барон Гро вынул из колоды пиковую даму.
— Дикари. Подлость фанатична, а фанатики сплошь подлецы. — Он плотно сжал губы, нахмурился и придвинул пиковую карту к бубновой десятке. — Богдыхан капризен, как беременная баба! Мне трудно в это поверить, но ответ на наш ультиматум от тринадцатого сентября написан с дерзостью безумца.
— Вам уже пишет сам богдыхан? — не поверил Николай.
— Разумеется, нет. Ответ написан принцем И Цином, но я отказываюсь понимать его; при таком отчаянном положении дел, после стольких поражений позволять себе угрозы в мой адрес.
— Угрозы? — секретарь Вульф посмотрел на него поверх очков. — Да он в своём уме?
— Представьте себе, — обиженно пожевал губами барон Гро и потянул из колоды червового туза. — Он угрожает мне и моим людям. — Карта легла на стол, а рядом с ней — колода. — Ясно, — непонятно по какому поводу сказал француз и забарабанил пальцами по столу. — Принц предупреждает, что мы не достигнем мира, если нападём на Пекин. Мало того, пленники будут умерщвлены или исчезнут в суматохе.
Услышав "исчезнут", Николай с трудом подавил стон. «Кто руководит, тот и от рук отбивается. Жизнь чужую ни во что ни ставит. И My Лань может исчезнуть, если штурм Пекина состоится. Не зря говорят: «Чтобы увидеть казнь, народ пожертвует даже своим царём». Толпа всеядна.
— Вы хотели что-то сказать? — обратился к нему барон Гро и откинулся на спинку стула.
— Спросить, — ответил Игнатьев. — Отчего? но только честно! вы прервали переговоры в Тунчжоу?
Барон насупился.
— Оттого, что цинские уполномоченные категорически отказались предоставить мне и моему коллеге право вручения верительных грамот лично богдыхану без соблюдения церемониала коленопреклонения.
— И Сэн Ван арестовал Париса?
— И моего секретаря, — барон Гро печально посмотрел на Вульфа. — На его месте могли быть и вы.
Вульф побледнел.
— Я это помню.
— Мало того, — убитым голосом продолжил барон Гро, — принц И Цин заявляет, что маньчжурские войска скорее погибнут все до одного, нежели сдадут столицу. В своём ответе он предупредил, что монголы, собравшиеся для защиты Пекина, ударят нам в тыл и сметут нашу армию, как ветер сметает пыль с дороги.
— Это писал поэт, а не солдат, — сказал Игнатьев. — Дела у маньчжуров плохи.
— Но у китайцев есть милиция, — присоединился к разговору Вульф. — Она тоже может вступить в борьбу.
— Тогда уж точно никому не поздоровится, — коснулся карт барон и отодвинул колоду.
Николай промолчал. Там, где китайцы видят силу, там они вежливы, "сгибаются, как ива", — во всех других случаях они заносчивы и непреклонны. — Вы уже ответили И Цину?
— Да, — отозвался француз. — Если в течение следующих суток пленные не будут возвращены, то наши войска двинутся к Пекину, и все последствия лягут на плечи маньчжуров.
— А можно было избежать сражения при Чанцзяване? — подышал на стёкла очков Вульф и неспешно протёр их платком. — Не рано ли заговорили пушки?
Барон Гро махнул рукой.
— Если чем и можно объяснить наше сражение, так это непомерным тщеславием генерала Монтобана, его маниакальным желанием "расколошматить" китайскую армию и тем самым добыть себе славу доблестного полководца.
— Мировую славу, — иронично заметил Игнатьев.
— Мировую, — согласился барон и признательно улыбнулся: его понимают и ему сочувствуют.
— А как на это смотрят англичане? — поинтересовался Вульф, всегда завидовавший их энергии и деловой хватке.
— У англичан, вообще, Бог знает что на уме. — Их не поймёшь. — Он озабоченно нахмурил брови, обезволенно махнул рукой и снова потянулся к картам. — А что касается китайцев — и подавно!
— У них причиной может стать всё, что угодно, — поделился своим выводом Игнатьев. — Чего нельзя сказать о нас, о европейцах.
Глаза француза просияли.
— Мы, представители великой христианской общности людей, причём, людей благоразумных, всю свою сознательную жизнь стремимся к истине, к первопричине. Богобоязнь воспитывает уважение к себе и, следовательно, к людям. Где стыд, там совесть.
— А где совесть, там душа. Там любовь и добро, — добавил Игнатьев. — Труженик совестлив, бездельник злокознен.
— Боже! — всплеснул руками барон Гро. — Как мне с вами легко и отрадно. Такое впечатление, что я вас сто лет знаю.
— И мне с вами, — признался Николай. — Нельзя знать всё, но можно понимать. Не так ли?
Барон закивал головой.
— Многознание, как и многословие, сначала завораживает, а затем отталкивает. Лорд Эльджин этого не понимает.
— Гордецы говорливы, — хмуро заметил Игнатьев и тут же спросил:
— Я чувствую, что между вами пробежала чёрная кошка, это так?
— И совершенно верно чувствуете! — подтвердил француз. — Мы с ним разные люди! Несмотря на все мои уступки, мы никак не можем с ним сойтись. Он меня бесит.
— В нём говорит королевская кровь. Он с рожденья повелитель.
— Повелитель, — фыркнул барон Гро. — Человеку легче родиться бесстыжим, нежели стать им. — Он помолчал и неожиданно спросил: — Я удивляюсь, отчего это китайцы до сих пор не обратились к вам с просьбою, — он замялся и не договорил.
— О посредничестве? — закончил за него фразу Николай и пожал плечами. — Должно быть, гордость им не позволяет.
— По мне, — медленно заговорил француз, — это было бы самым разумным. Не скрою, я бы даже хотел, чтобы вы вмешались в дело.
Игнатьев почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Кажется, он близок к цели. То, о чём он думал столько месяцев и дней, лукаво обещало сбыться.
— Для чего? — невозмутимо посмотрел он на барона, боясь спугнуть надежду.
— Хотя бы для получения верных известий о пленных, — уклончиво ответил тот.
Николай промолчал. Достоинство, достоинство и ещё раз достоинство.
Что ни говори, а нужда всегда реальна, ему об этом только что поведал собеседник.
Покидая двор французского посланника, он не без гордости отметил, что все караулы и дежурные части ставились в ружьё и отдавали ему честь. А ведь когда-то всё было иначе.
Лорд Эльджин принял Игнатьева в своей палатке. В ней стояла складная кровать, небольшой походный шкаф, несколько чемоданов, на один из которых он и присел, уступив гостю единственный стул.
За раскладным узким столом штабные офицеры писали приказы по войскам, а секретарь посольства Олифант переписывал ответ принцу И Цину.