Любуясь первозданной красотой пейзажа, Николай понял, отчего китайские монахи уходили в горы. В горах мир иной, в горах всё создано для созерцания, покоя, умиротворения.
Живая благодать забвения.
Дивный сон.
Глава V
— Гля-ко! — первым увидел Пекин остроглазый Шарпанов, — Нашу церкву видать! — Чуть правее убегавшей вдаль дороги блистал на солнце православный крест.
Казаки привстали на стременах и, сдёрнув пропылённые папахи, истово закрестились на купола русского храма.
Прапорщик Шимкович крикнул: «Ура!», а секретарь Вульф сделал пометку в своём дневнике: «Понедельник, пятнадцатое июня. Посольство достигло Пекина».
Первая часть задачи была выполнена.
Расположились у Русского кладбища, вне стен города. Пока дожидались главу Духовной миссии архимандрита Гурия, уехавшего в Трибунал внешних сношений — договариваться о встрече нового посланника с кем-нибудь из членов пекинского правительства (не хотелось терять время) Татаринов представил Игнатьеву своего коллегу Попова.
— Переводчик с китайского. Знает больше, чем нужно. Даже боевые искусства.
Что такое «боевые искусства» Николай не знал, но рукопожатие Попова было приятным: лёгким и крепким одновременно. Переводчик смотрел твёрдо, смело, но не дерзко. В его тёмно-карих глазах читались ум и затаённой силы воля. Это был черноволосый крепыш с забегающими на виски бровями, прямым носом и широкими скулами. Говорил сдержанно, негромко; обладал красивым баритоном.
— Главное в Китае, как ты выглядишь прилюдно. Поэтому я нанял вам носилки.
Игнатьев поблагодарил его за любезность и поинтересовался «политической погодой Пекина».
— Что показывает барометр?
— Бурю, — образно сказал Попов. — От богдыхана смердит. Он разлагается заживо. Китайцы знают, что Цины банкроты, и ждут не дождутся их конца. Страной фактически руководит Су Шунь.
— Министр налогов?
— Да.
Из разговора стало ясно, что в Поднебесной все друг другу улыбались, все друг другу кланялись и все враждовали — тайно, открыто или явно. Император Сянь Фэн воевал с мятежным предводителем тайпинов, бывшим сельским кузнецом, объявившим себя «царём справедливости» и создавшим «тайпинское царство». Правительственная армия готовилась дать бой союзным войскам Англии и Франции. Фаворитка богдыхана Ци Си вела тайную борьбу за власть с маньчжуром Су Шунем, а народ боролся с теми, кто ему мешает жить. И если повстанцы были на юге, то союзники грозились захватить Пекин — северную столицу Китая, которая стала ареной противоборств и разногласий: центром заговоров и убийств, интриг и провокаций, своеобразной «дырой в небе», как привыкли говорить китайцы о средоточии зла. Нищие, бродяги, шарлатаны всех мастей, чиновники без места, слуги без господ и господа без слуг — всё это подлое и алчущее племя досаждало честным людям и бессовестно обкрадывало их.
Улыбка фортуны это случай. Кто его не упустил, тот счастлив. Упустил — глупец. Спеши, толкайся, рви из рук — не проворонь! и не забудь при этом улыбнуться, быть учтивым.
Имя Су Шуня действительно старались произносить шёпотом. Его страшились. Впрочем, имя жестокосердой Ци Си тоже не упоминали без нужды.
— Вам надо будет входить в город через западные ворота, — подсказал Попов. — Восточные — ворота народа.
— А западные? — спросил Игнатьев.
— Ворота покорности.
«Ладно, — подумал про себя Николай. — Будем покорными. Кроткие унаследуют мир».
По Пекину его несли в парадных носилках, в сопровождении казачьего конвоя и многочисленной свиты — членов Русской духовной миссии в Китае.
День был солнечным, безоблачным, слепящим. Запомнилось ярко-голубое небо, густые тени от пагод, жёлто-золотистый цвет столичных зданий.
Кровли императорских дворцов блистали золотом.
Одноэтажный Пекин утопал в зелени садов и парков.
Улицы были запружены народом.
Цирюльник работал прямо на улице, подвесив медный таз на трёх верёвках к низкой ветке тенистой шелковицы. Здесь же стояла скамья для клиентов.
Под стеной буддийской кумирни расположилась целая артель слепцов, бродячих песнопевцев в изодранных рубищах.
Откуда-то несло кислятиной и тиной. Тухлой рыбой.
Из рассказов Попова Игнатьев узнал, что нищие и пожары — проклятие Пекина. Многие слепые видят, а безногие ходят. Имеющие костыли сдают их напрокат за сногсшибательную мзду так же, как накладные горбы и бельма. В Китае есть мастера по гриму, есть специалисты по уродствам: отделают так, что мать родная не узнает! «Безрукие» выставляют напоказ искусные протезы культяпок, а руки прячут в лохмотьях одежды. Чем больше на нищем тряпья, тем меньше ему веры.
Продвигаясь по запруженным народом улицам, Николай отметил, что в столице Поднебесной мало вьючного скота, зато много носильщиков и грузчиков.
Возле городского рынка он увидел ловца крыс. Через его плечо была перекинута палка, на которой болталась привязанная за хвост жертва.
«Ничем не брезгуют, — гадливо поморщился он и подавил приступ тошноты, закрыв глаза и глубоко вдохнув. — Представляю, что творится в их головах». Попов предупредил, что «китайцы так же верят в оборотней, как мы верим в то, что за весной приходит лето».
Жеребец хорунжего испуганно заржал, попятился назад, пытаясь миновать ряд деревянных столбов с перекладинами, на которых висели крючья с отрубленными человеческими головами. В пустых глазницах копошились мухи.
Китайцы не обращали на эти головы никакого внимания. Их интересовала торжественная процессия с конвойными казаками.
— Кто вы? — не скрывая любопытства, громко спрашивали пекинцы и, услышав ответ, передавали друг другу сиюминутную новость: — Игэна-че-фу! Русский дашэнь...
Лица китаянок были густо замазаны белилами и ярко нарумянены. У многих — подведённые глаза и нарисованные брови. На скулах — «мушки».
Паланкин был открыт, и одна из китаянок бросила Игнатьеву жёлтую розу. Он поймал её на лету и с удивлением почувствовал, что колючие шипы тщательно срезаны.
Попов, ехавший рядом на низкорослом коне, объяснил, что жёлтая роза считается символом Пекина, а брови китаянки выщипывают, чтобы потом рисовать тушью и углём.
— Император Сянь Фэн тоже выщипывает брови? — вдыхая аромат розы, поинтересовался Николай и отметил для себя, что у столичных полицейских на головах шляпы с лисьими хвостами, а куртки с зелёными нашивками.
— Нет, — пригибаясь в седле, чтобы не зацепиться за ветку колючей акации, ответил Попов. — Император брови не выщипывает и не стрижёт ногти: сохраняет себя в целости. У него в каждом усе по тридцать семь волосков. Однажды придворный цирюльник случайно вырвал один, и был тут же обезглавлен.
— Более, чем поучительно, — поразился свирепости восточного тирана Игнатьев и обратил внимание на то, что улицы Пекина сплошь усыпаны листовками.
— В Китае абсолютная свобода печати, — объяснил Попов.
На многих домах были расклеены тексты неизвестных авторов и даже целые полотнища каких-то воззваний. Попов перевёл одно из них: "ЗДЕСЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРИКЛЕИВАТЬ, ЧТОБЫ-ТО НИ БЫЛО" и рассмеялся: — Китайцы — анархисты по своей природе.
В самом деле, целые библиотеки размещались прямо на улице. Подходи, читай, запоминай. Хорошее слово не пропадёт — останется в сердцах.
— Мне это нравится, — сказал Николай. — Бескорыстно и мудро.
— В Китае нужны не сколько издатели, сколько переписчики, — согласился с ним Попов.
Свернув налево и пройдя по горбатому мосту через канал, процессия достигла Южного подворья. Оно производило тягостное впечатление. Каменное здание русского посольства оказалось низким, неприглядным, требующим срочного ремонта. Помещение тесное, мрачное. Обстановки — никакой. Голые стены с узенькими зарешёченными окнами да щелястые двери. Ни столового белья, ни занавесей на окнах, ни простого умывальника. Сыро, глухо, неуютно. Крохотная печка, сложенная абы как, обшарпанный порог и плесень по углам. "На почтовых станциях уютней", — чертыхнулся Игнатьев и распорядился составить список необходимой мебели, кухонной и столовой утвари.
— Чего не найдём в Пекине, выпишем из Кяхты.
Командира конвоя хорунжего Чурилина, рядового Савельева и переводчика Попова, как старожила Пекина, он тотчас отправил на ближайший рынок: — Купите всё, что нужно для ремонта: известь, краску, доски; будем обживаться.
Думая, что Игнатьев после дороги захочет прилечь отдохнуть, Дмитрий протёр топчан, обгрызенный мышами, застелил войлочной кошмой, подмёл полы связкой полыни, которую надёргал тут же, у порога, и, сложив простынь вдвое, выгнал ею мух из комнат. Чтобы не мешать ему, Николай устроился в тени цветущих лип, усевшись в походное кресло и размышляя о предстоящих переговорах с китайцами. В руках он по-прежнему держал жёлтую розу. Она слегка привяла от жары, и он велел Дмитрию поставить её в воду.
— Символ Пекина, — сказал он, передавая цветок камердинеру, но тот лишь пожал плечами, дескать, мы не местные и этих тонкостей не понимаем.
— Чичас бы с бреднем, да по прудам соседним, — опустив черенок розы в ведро с водой, мечтательно почесал за ухом Скачков и услышал от Игнатьева, что он «не любит русский язык, коверкает его».
— Не «чичас», а сейчас. Сей час, понимаешь? Сию минуту.
— Виноват, ваше превосходительство, — часто моргая, насупился Дмитрий. — Читаю, помню, а с языка дярёвня прёть.
— И не «дярёвня», и не «прёть», — с укоризной в голосе передразнил его Николай. — А деревня, от слова дерево, и прёт, на конце твёрдый знак.
— А «прёть» оно душевнее, помягше, — возразил Скачков. Упрям он был на редкость.
— Ладно, я устал тебя учить. Живи невеждой.
Его клонило в сон. Гудящие пчелиным гудом липы, их солнечно-медовый аромат, струящийся, как пламя над свечой, над маревом июньского цветенья, наполнял неизъяснимой ленью, баюкал душу, завораживал и уносил — манил туда, где с гор бегут ручьи, где явно ощутимы благодать, покой и воля...
Казаки напоили лошадей, насыпали им в торбы овса и, наметив к вечеру соорудить навес, развязали кисеты.