Эта мысль понравилась ему, и он потянулся к перу.
— Ваше превосходительство, — заглянул в комнату Дмитрий, — китайцы ни свет, ни заря! — За его спиной послышался шум голосов. Оказывается, несколько наёмных солдат военно-строительной бригады английского корпуса, с утра пораньше, можно сказать ночью, принялись грабить древнюю пагоду, расположенную по соседству. Жители из окрестных домов прибежали в русское посольство за помощью.
Игнатьев послал Татаринова с двумя казаками узнать, в чём дело? Казаки только того и ждали.
— Ай-я! — вскрикнул Шарпанов и птицей, не коснувшись стремени, взлетел в седло. Его жеребец норовисто встал на дыбки — дал "свечку". Оказавшийся сзади Савельев едва успел отпрыгнуть, уйти из-под копыт, и конь, почуяв опытного седока, его воинственный настрой, пошёл манёвренным намётом.
Следом вылетели из ворот Татаринов и Стрижеусов.
Курихин, стоявший в карауле, сам отчаянный наездник и рубака, от огорчения чуть не заплакал: самое время кому-нибудь заехать по зубам, разбить сопатку, а тут зевай под гадским дождичком и мокни, как дурак!
Завидев казаков, мчавшихся на бешеном аллюре, мародёры стали разбегаться.
— А, карачун базарный! — настиг одного Шарпанов и на полном скаку забросил на коня, перехватив в поясе, словно барана. Другого, удиравшего во все лопатки, заарканил Стрижеусов. Тот заверещал и тотчас схлопотал по уху.
— Цыть, обмызок! Я на шкоду нервенный.
Мародёров связали, повезли показывать Игнатьеву. Следом бежали возбуждённые китайцы, плевали в лица грабителей: своих же соплеменников — носильщиков-кули.
Грязные, промокшие, с бегающими от страха глазами наёмники, плюхнулись в лужу перед воротами кумирни и запросили пощады.
— Всыпать бы им по первое число, — сказал Николай драгоману, поправляя на своих плечах казачью бурку, — запомнили бы на всю жизнь: своё потеряй, а чужое не тронь. Но, — поёжился он от утреннего холода, — мы сторона нейтральная.
— Отпустить? — спросил Татаринов, передавая повод своего коня уряднику Беззубцу.
— Нет, — поразмыслив, распорядился Игнатьев. — Посадите под замок.
Передадим официально союзникам.
— А может, — высказал предположение Вульф, — сразу отдадим китайцам: мэру города?
Николай посмотрел, как в луже лопаются дождевые пузыри, перевёл взгляд на затянутое серой наволочью небо и недовольно поморщился: погода испортилась надолго.
— Думаю, не стоит. Жители Тунчжоу и так нам благодарны за защиту, а настраивать союзников против себя, нам не резон. — Так что, — уточнил он своё распоряжение, — арестовать и передать англичанам.
Длиннорукий Стрижеусов ухватил за шиворот перепуганных насмерть наёмников и поволок к сараю.
— Вишь, — сказал он караульному Курихину, — своя голь ходит околь, а чужая в глаза прыгает.
— Давни их, шобы рёбер не собрали, — посоветовал Антип и погрозил кулаком одному из мародёров. — Попадись ты мне, я б те замузыкал промеж рог.
Дмитрий Скачков, выглянувший посмотреть на возмутителей спокойствия, презрительно сплюнул.
— Шелупонь. Мякинники по жисти.
Он широко зевнул и отвернувшись, добавил.
— Отрёпки собачьи.
Услышав слово «собачьи», Курихин передёрнул плечами — сырость пробирала до костей, и хмуро покосился.
— Цуценята ишшо вошкаются? Часом, не упрели?
— Один того, утютькался, — печально вздохнул Дмитрий. — Околел.
— Не мой ли огурной, тигра беззубая? — с неожиданной тревогой в голосе спросил Антип.
— Не-е, — поспешил успокоить его Скачков. — Твоя тигра дудолит соску.
Курихин обрадовался.
— Ты за ём приглядай! Могёт, мы с ним домой поедем.
— Соскучился? — прислонился к дверному косяку Дмитрий, и Антип признался: — Мускорно чевой-то.
Дождь, ослабевший к утру, снова усилился.
Глава XХVII
Семнадцатого сентября приехали англичане. Главнокомандующий сухопутными войсками генерал Хоуп Грант, командир второй дивизии Роберт Непир, военный секретарь лорда Эльджина и двое адъютантов.
— Вот, — подавая руку для пожатия, сказал Хоуп Грант, — решили заехать, сообщить, что скоро выступаем.
Игнатьев уловил в его голосе нотки бахвальства, и как можно радушнее ответил на приветствие.
— Весьма признателен, располагайтесь.
Жалуясь на застарелый ревматизм, Хоуп Грант сел поближе к огню, остальные разместились возле стола, придвинув к нему лавки и стулья.
— Можно было бы выступить войскам уже сегодня, — зябко потирая руки, сказал главнокомандующий, — но тяжёлая осадная артиллерия прибудет никак не раньше трёх дней. Всему виной несносные дороги.
— Осенняя распутица, — в тон ему добавил генерал Непир.
Игнатьев присел на посольский сундук.
— Решили штурмовать?
Хоуп Грант посмотрел на генерала Непира и, как бы советуясь с ним и приглашая того разделить ответственность за предстоящую боевую операцию, напустил на себя строгости.
— Ограничимся захватом стен.
— Будем держаться того плана, который вы нам предложили, — уточнил военный секретарь лорда Эльджина. — Ни в коем случае не входить в город.
Роберт Непир кивнул головой и Хоуп Грант продолжил.
— Надеемся, вы повлияете, в конечном счёте, на китайцев, вразумите их, уговорите на мир. — Это было бы кстати, — заметил Роберт Непир и посмотрел на Игнатьева с той многозначительной пытливостью, за которой можно прочитать всё, что угодно, кроме смиренной просьбы.
— Рад буду случаю оказать вам услугу, — без всякого энтузиазма ответил Николай, поскольку ни от барона Гро, ни от лорда Эльджина ему пока не поступало предложение выступить в роли посредника, а те или иные реплики английских вояк не более, чем пустой звук: слова, слова, слова. — Он встретился взглядом с военным секретарём лорда Эльджина и озабоченно добавил: — Лишь бы мне удалось завязать между вами и маньчжурами переговоры. — Он намеренно выделил голосом ключевые слова фразы. — Главное, двигаться к цели, а не топтаться на месте.
— Чрезвычайно рады вашему согласию помочь нам в перемирии, — довольно бодро для своего преклонного возраста поднялся Хоуп Грант и снова потёр руки, как бы отогревшись или выполнив возложенную на себя задачу.
К вечеру задул «монгол» — холодный северо-западный ветер, и на Игнатьева вновь навалилась тоска. Невыносимо трудно ждать! Невыносимо. Последнее время он серьёзно боялся, что лорд Эльджин станет уступчивее для китайцев и, опасаясь за жизнь парламентёров, а более всего, за собственное реноме, подпишет мир под стенами Пекина. Если это произойдёт, ни о каком Айгунском договоре можно будет и не заикаться.
— Надо будет сделать всё, чтобы китайцы стали смотреть на нас с обожанием, как смотрят друг на друга влюблённые, тая от взаимной нежности и счастья, — озабоченно проговорил Баллюзен, принимая близко к сердцу всё, что было связано с переговорами, и явно сочувствуя Игнатьеву. — Увидев, как тот побледнел, он стушевался. — Я может быть, что-то не так сказал? — засомневался гвардии капитан конной артиллерии и сконфуженно примолк.
— Да, нет, — вздохнул Николай. — Вы говорите всё верно: тая от счастья и нежности...
После исчезновения My Лань и пленения парламентёров он чувствовал себя рвущимся на волю, не мог избавиться от ощущения петли на шее... Вот уж действительно: любовь уносит нас в иную жизнь. Раньше он не доверял чувствам. Все его поступки были направлены рассудком. При этом он старался никого не обижать и полагаться на свои силы. Но с того яркого зимнего дня, когда он впервые увидел Му Лань, увидел и влюбился, жизнь его в корне изменилась. Он словно находился под впечатлением необычайно-радостного сна, под впечатлением таким глубоким и настолько сильным, что противиться ему не было сил. Его безудержно влекло к My Лань, и он был счастлив жить этим влеченьем. Рождённый на восходе солнца имеет светлую судьбу, рождённый на закате — тёмную. Матушка говорила, он родился на рассвете. Радовался солнцу, шёл к нему и ждал...
Может быть, тоска наваливалась на него ещё и потому, что он поселился в чужом храме?
Буддийская кумирня, стоявшая на окраине Тунчжоу, была лишена элементарных удобств, но ему, побывавшему в Средней Азии и напоившему своей молодой кровью тамошних клопов в вонючих, душных караван-сараях, условия временного ночлега мало волновали. Да, кумирня была запущена, полуразрушена, но по всему было видно, что когда-то она знавала лучшие дни: здесь горячо молились иноверцы, молились своим духам, своим божествам; шли торжественные мессы... А сегодня… Сегодня надо было кумирню починить. отреставрировать, покрасить, а главное, оставить для молитв... Как бы там ни было, испепеляющий летний зной, грозы и ливни, зимнее ветра и стужи сделали своё дело: кумирня обветшала и своим печальным видом навевала жуткую тоску. Ещё в первую ночь, засыпая под её крышей, Игнатьев почувствовал, что его трясёт от холода. Холод был потусторонний, неизъяснимо-зловещий. Замогильный.
С исчезновением My Лань его сон наяву был разрушен.
Страстное желание маньчжуров настоять на исполнении европейцами церемониала "коу-тоу" заставило их быть настойчивыми и изобретательными. И эта настойчивость заставила их пойти на старый испытанный приём — захват заложников. Они искренне считали, что теперь-то их усилия увенчаются успехом: обескураженные и ошеломлённые пленением парламентёров, барон Гро и лорд Эльджин станут намного сговорчивей. А ему — Игнатьеву — это совсем не нужно. Ему нужен тупик — тупик в переговорах союзников с китайцами, лабиринт противоречий, выход из которого знает только он — русский посланник. Принятое им решение вернуться в Пекин и начать розыски My Лань подталкивало отправиться в путь, как можно раньше. Время разбрасывать камни и время собирать их. Так говорил Экклезиаст. Вот уже полтора года, как Игнатьев попрощался с домом, с родными и друзьями, в последний раз перекрестился на золотистый крест домовой церкви. Он уехал из родного города на край земли, на беспокойный Дальний Восток, в страну, где её жители считают, что в мире нет ни чисто белого, ни чисто чёрного, есть вечное взаимодействие света и тьмы: что-то туманное, размытое, сновидное