... Ах, как ему хочется проделать путь в обратном направлении! Путь через две страны! Пуститься в дорогу немедля, и не одному, а с My Лань: своей единственной, своей любимой. Появиться с ней в Зимнем дворце и сделать всё, чтобы Россия стала её родиной. Его память легко воскрешала зрительный образ My Лань. Она выглядела такой кроткой, такой беззащитной, что он даже скрипнул зубами от невозможности помочь ей — такой нежной, хрупкой и ранимой! А люди, терзавшие её, были до крайности жестоки. Они понимали чудесную власть красоты, но всячески противились ей, изощряясь в пытках и убийствах. Тот, на кого не действуют женские слёзы, конченый человек. Изверг.
Странно, но даже не предложив ещё My Лань руку и сердце, Николай иногда задумывался об их ребёнке, представлял, каким может быть мальчик и какой может быть девочка? Оба малыша — что так же странно: почему-то двое! — были безумно прелестны; особенно, девочка — вылитая мать! 0т себя он в ней не видел ничего, в то время, как воображаемому мальчику, сынишке дорисовывал разве что свои брови: у My Лань они была тоньше ласточкиного пера.
Снаружи послышались шаги, и в комнату вошёл Вульф.
Николай недовольно покосился на него: видение My Лань исчезло, реальность вновь напоминала о себе.
— Извините, ваше превосходительство, — заметив раздражение в глазах Игнатьева, смущённо пробормотал секретарь и протянул две записные книжки в скромных переплётах, — Я думаю, вам будет интересно.
— Что это? — с грустной рассеянностью взял блокноты Николай и машинально перелистнул один из них. — Почерк ужасный.
Это дневники, — пояснил Вульф, — английского волонтёра и французского капрала: кто-то из китайцев нашёл их на месте сражения под Чанцзяванем и отдал Татаринову, специально приехал в Тунчжоу и разыскал нашу миссию.
— Вы сами-то прочли?
— Просмотрел, — уклончиво ответил Вульф, сославшись на загруженность работой. — Канцелярщина заела.
Николай прекрасно понимал, что он хочет этим сказать. Не "канцелярщина" заела, а тоска, неопределённость.
— А вы ей — по зубам! — подбодрил он секретаря и спросил, чем заняты офицеры?
— Баллюзен и Шимкович отправились в город. Татаринов пишет стихи, а хорунжий, как всегда, играет в карты с казаками.
— Я ведь приказал: карты изъять! — вспылил Игнатьев.
— Почему не выполняется приказ?
— Конвойные совсем от рук отбились.
— Отбились, — проворчал он. — Вернётся Баллюзен, я с ним поговорю!
Отпустив Вульфа, Николай накинул на себя шинель и углубился в чтение записных книжек, отчёркивая красным карандашом наиболее занятные места.
Безымянный рядовой четвёртой роты отдельного сапёрного батальона сто второго пехотного полка, входящего в состав второй дивизии под командованием генерала Роберта Непира обладал неплохим литературным даром и живым умом, что сразу же понравилось ему. Пропустив неинтересные страницы с описанием родных и близких молодого волонтёра, пришедших проводить его на транспорт, отправляющийся в Индию, он зацепился взглядом за фразу о том, что "голодранцы во всех странах сеют смуту" и, подчеркнув её, пристроился к столу и стал читать. Записи носили отрывочный, дневниковый характер и наряду с пространными рассуждениями на ту или иную тему, зачастую вовсе не связанную с действительной солдатской службой, что говорило о мощном интеллекте рядового пехотинца, встречались неразборчивые фразы и отдельные слова, чем-то понравившиеся безымянному автору. «Популярные английские газеты, — с трудом разбирал Николай малопонятный мелкий почерк, как можно ближе придвигаясь к свету, — уделяют новой "опиумной" войне самое пристальное внимание, придавая ей характер самый, что ни есть патриотический. Думаю, французские еженедельники от них не отстают. Судя по их публикациям, китайцы до того обнаглели, что отлавливают иностранцев на всей территории своей отсталой страны и обучают их своему варварскому языку, чтобы использовать в дальнейшем, как пропагандистов язычества в цивилизованной Европе. Я ещё не был в Китае, но уверен, что журналисты лгут. Их утверждения — чушь несусветная, но именно на эту чудовищную ложь и «клюёт» жадный до политических «откровений» и неистовый в своём праведном гневе читатель воскресных газет. Особенно тот, чья жизнь внешне выглядит вполне благополучно. Выглядит, но таковой не является. У читателя воскресных газет есть одна постылая и нудная работа, работа на подлого и грубого хозяина, а жизни, в общем-то, и нет. Поэтому читатель жаждет крови, ищет тех, на ком он мог бы отыграться».
«Обороняя форт Дагу, — писал в дневнике молодой волонтёр, — китайцы потеряли свыше тысячи солдат. Говорят, всем рядовым, участвовавшим в штурме, после возвращения домой, будут вручены медали. Не уверен. Обещанного очень долго ждут. По мне, лучшая медаль это круглый банковский счёт, который даёт его владельцу не только моральное удовлетворение и уверенность в себе, но, обеспечивая финансовую независимость, способствует лучшему устроению служебной карьеры и личного счастья. Американцы говорят: "Время — деньги", а мы англичане считаем, у кого много денег, у того и времени достаточно, тот может не спешить, не спотыкаться в погоне за прибылью. Если богат, значит, свободен. Свободен от неприятностей жизни. Богатому не надо дёргать судьбу "за юбку", забегать ей наперёд и угодливо заглядывать в глаза».
"11-е августа 1860 г. Мы вошли в Тяньцзинь. Унылый город. Наш посол ведёт в переговоры с китайцами. Офицеры поехали "проветриться". Я понимаю: завалятся в какой-нибудь бордель и станут пить до умопомрачения. Не осуждаю. Жалею. Наверно, оттого, что у нас в роду были врачи, по материнской линии. Мне с юности внушили, что краткие свидания — долгие втирания. В Шанхае наш капрал заболел сифилисом, теперь перед сном натирается ртутью. Бедняга».
«14-е августа. Сегодня — чудом! — получил письмо от отца. Он пишет, что скучает, переживает за меня, порывается отправиться в Китай "хотя бы коноводом", лишь бы быть рядом со мной. После смерти матушки он стал сентиментален. Я считаю, что война скоро кончится и отвечать не стал. Вслед за отцовским, принесли письмо от брата. Пришлось презентовать посыльному пачку галет и угостить табаком. Радость общественна по сути, по своей природе. Если ею нельзя поделиться, её, как бы, и не существует. Вот мысль: что страшиться потерь, если звёзды сгорают? Брат пишет, что собирается переехать в городок Хэдли, к своей невесте, надеется устроиться хлебопёком в местную пекарню. Читая его письмо, я поначалу презрительно хмыкнул: Хэдли даже не Ипсуич, не говоря уже о Манчестере, в котором мне всегда хотелось жить, но, поразмыслив, я понял, что он прав, он реалист, в отличие от меня — натуры ветреной и романтичной. Задумавшись о своём будущем, я откровенно загрустил: чтобы стать хорошим романистом или хотя бы сносным литератором, нужно ежедневно иметь кров и пищу, и много свободного времени, чего я не смогу иметь ещё довольно долго. Два года, проведённые мной вдали от дома, отличались друг от друга лишь тем, какое и когда мне выдали обмундирование, и какое, и когда я получил взыскание. Первый год я не вылазил с гауптвахты: много дерзил. Ни о каком успехе и карьерном росте рядовой пехотного полка мечтать не может, не имеет права; ни на какую ступеньку воинской славы ему не подняться, для этого надо быть хотя бы лейтенантом, а лучше — штабным офицером, желательно майором. Тогда можно и звание получить вне очереди, и полный пенсион выслужить, и на удачную женитьбу рассчитывать. Кстати, о женитьбе и о женщинах. Морякам намного проще: во всех портах масса публичных домов, а в деревнях, через которые обычно движется пехота, нравы строже. Если и находится какая-нибудь легкомысленная вдовушка, то возле её дома, а дома здесь, в основном, бамбуковые, обмазанные глиной, всегда стоит очередь, как в баню. Грустно, стыдно, унизительно. Люди не властны над своей природой. Вот она — тоска-а-а! В сущности, я фармазон, вольнодумец, хотя причислен к гвардии её величества. Вчера, укладываясь спать, подумал: каждая девушка хочет выглядеть очаровательной, каждая из кожи лезет, чтобы произвести должный эффект, даже не догадываясь, что очарование даётся свыше и менее всего сопровождает расчётливую суету».
Дойдя до этих строк, Игнатьев дважды подчеркнул красным карандашом "очарование даётся свыше" и подумал, что неизвестный англичанин очень близок ему по мироощущению. «Надо будет поблагодарить Вульфа, — сказал он сам себе. — Нет ничего лучше, чем сидеть у огня и говорить с неглупым человеком».
Николай кликнул Дмитрия, велел заварить чай и продолжил чтение.
«20-е августа. В Тяньцзинь пришёл русский военный клипер. Ротный командир предупредил, что вероятна война с Россией. Если ещё и русские подольют масла в огонь, нам из этого пекла не выбраться. Говорят, что воду мутит их посланник, родной племянник русского царя». Николай усмехнулся: там, где слухи, там слава. «Трудно сказать почему, но в этой экспедиции, — читал он дальше, — французы умирают от лихорадки и дизентерии чаще наших солдат. Ротный говорит, что это легко объяснить: в армии её величества много наёмников-индусов и даже корейцев. А их даже холера не берёт. Когда мы сражались на юге Китая против тайпинов, объявившим войну маньчжурам, нам приходилось гнить в болотах. Кормить комаров, чья кровожадность поражала, а их количество могло свести с ума. Комары переносят страшную заразу «малярию», которая ходит рука об руку со смертью — большой и величественной, хотя сами комары — не на что глянуть, да в темноте их и не больно различишь. Вопьётся, хлопнешь — на ладони капля крови, словно от клопа. Казалось бы, пустяк, но ты уже смертельно болен, вот что страшно. Мне ужасно повезло: не заболел».
«1-е сентября. Китайцы похожи на нас; очень суеверны. Верят в оборотней, в духов, в привидения. Говорят, что суеверие аборигенов основано на страхе наказания всесильным богдыханом. От его всевидящего ока никто не спасётся, никто не укроется. Если чего китаец и боится, так это нарушить императорский указ. Поэтому китайцы знают все законы наизусть, впрочем, почти так же они помнят и свои любимые стихи, и песни — их китайцы сочинили за свои тысячелетия — бессчётно!»