— Под "нами" вы понимаете союз двух стран: Великобритании и Франции? — прихлёбывая чай, спросил Игнатьев, хотя имел все основания думать о крайнем эгоизме англичан.
— Естественно! Какие могут быть вопросы? Для этого мы здесь, и наши доблестные воины ждут одобрения на штурм Пекина, и они его получат, клянусь кровью Христа!
«В подобных случаях уместней клясться дьяволом», — подумал про себя Николай, сам никогда не клявшийся и не любивший клятвенные уверения других.
— О! — завозился на стуле лорд Эльджин, — я не только разрешу солдатам грабить, я ещё разрешу найти и вздёрнуть всех, кто крутился в Верховном Совете! А богдыхана обезглавлю! клянусь всеми святыми!
Игнатьев понимающе кивнул. Он сам, будь его воля, разорвал бы Су Шуня на части. Вцепился в его "камфарное дерево" — в трахею — и душил бы до тех пор, пока бы тот не отпустил Му Лань.
— Разумно, но и... преждевременно.
— Нисколько, — отмахнулся англичанин, и за его сигарой потянулась струйка дыма. — Я выкину династию маньчжуров из Пекина!
Освобожу народ от изверга навек.
— Нет ничего прекрасней демократии?
— Конечно! Свобода равенство и братство — общедоступные ценности! Без них жизнь невозможна. А раз так, — распалял он сам себя, — мы смело двинемся на штурм восточной деспотии, и наши ангелы прикроют наши спины! — Он даже раскраснелся, словно дебатировал в парламенте. — Я уже вижу: мы выкидываем Цинов из Китая!
Выкидываем их туда, откуда они прибыли — в пустыню. И это — тьфу! раз — и готов!
— Китайцам это на руку.
— Ещё бы! Китай принадлежал китайцам, и должен им принадлежать!
— Это само собой.
— Вот только жаль, китайцы в это не поверят! — засомневался в их светлом будущем лорд Эльджин. — Тысячелетнее рабство вошло в их кровь и плоть. У них вместо мозгов цыплячий студень, тыквенная гниль! Им нужно, чтобы ими управляли, тогда они счастливы.
— Но ведь счастливы.
— Это обман, иллюзия того, что мы привыкли понимать под счастьем. Счастья без свободы не бывает. Просто у мартышек не все дома, — он повертел у виска пальцем. — Когда не на кого сваливать свои просчёты, лень и нежелание работать от зари и до зари, как это делают торговцы и предприниматели, люди свободные, раб не понимает предлагаемой ему свободы. Он должен — так устроен — ненавидеть! Не любить, подчёркиваю, ненавидеть. Ненавидеть своего поработителя. В этой ненависти он и счастлив. И если свобода требует от него усилий, действий по обеспечению достойного образа жизни, то есть, как бы давит, принуждает, неволит его, он начинает ненавидеть и её! Не себя, заметьте, не свою сущность раба, подлую и низменную изначально, а свободу — единственное благо на земле, дарованное Богом человеку!
"О, — мысленно изумился Николай столь изощрённой логике. — А как же быть с другой свободой — сокровенной? далёкой от общественных амбиций? Свободой выбора пути — свободой духа? Свобода нужна людям, не познавшим Бога, — размышлял он про себя, пока лорд Эльджин, благостно попыхивал сигарой, явно удовлетворённый своей страстной речью. — Конституционная свобода нужна людям безбожным, людям, не верящим в Божественную милость. Тот, кто верит, знает Бога, кто идёт к Нему — естественно свободный человек, не отвлекающийся на земную суету, на мировое зло".
Он уже, было, открыл рот, чтоб высказать и своё мнение, но вовремя осёкся: не сейчас! Не время и не место. Он должен выслушать доктрину англичанина, доктрину тех, кто, по их мнению, обязан насадить по всему миру свой образец свободы — свободы личности вне Бога и судьбы. Свободу, как форму одежды, не больше. Надел и пошёл. В приличном платье в приличное общество. Но платье приходит в негодность и мода меняется. То, что вчера казалось всем приличным, завтра, возможно, вызовет гнев, подвергнется хуле и осмеянию.
— Я думаю, — как можно мягче сказал он, — что вскоре вы поделитесь с китайцами своим секретом счастья.
Лорд Эльджин даже бровью не повёл, не уловил скрытой издёвки.
— Всё, что наработано английской демократией, особенно, парламентом, принадлежит всему миру! — Он разогнал рукой дым и выпятил губу. — Китай, воспринявший наши идеи, будет славен и велик, а вот Россия, — он многозначительно посмотрел на Игнатьева и повертел в пальцах сигару, — может сойти с державных рельсов и загреметь под откос истории.
— Отчего столь мрачные прогнозы? — поинтересовался Николай тоном случайного покупателя в посудной лавке, которого, если что и волнует, так это еле видимый надкол на вазе, присмотренной для спальни, да ещё её цена, завышенная самым наглым образом.
— Вы спрашиваете, отчего? — самодовольно произнёс лорд Эльджин и его проницательный взгляд упёрся в карманные часы: — Я вас не задерживаю?
— Нет.
— Тогда, извольте. — Он спрятал часы в нагрудный карман и заложил ногу на ногу. — Во-первых, вы не отменили крепостное право.
Я говорю "вы", ни в коей мере не подразумевая под своим обращением вас лично, а только адресуясь к вам, как к члену того аристократического слоя, который всё ещё заглядывает в рот, простите, царю-батюшке. — Он усмехнулся собственной иронии и весело продолжил. — Во-вторых. Пора, в конце концов, вашему государству иметь конституцию согласно веяниям времени.
Монарх монархом, но самодержавие, абсолютизм — опасны.
— Чем?
Единовластное правление — путь в никуда. Ошибка одного приводит к гибели всего народа. Вы скажете, — он стряхнул пепел в печь, на догорающие угли, — что император — помазанник Божий. Не отрицаю, но и не приветствую подобного воззрения. Поймите, — уговаривающим тоном обратился он к Игнатьеву, — у России нет иной дороги, кроме той, которая ведёт и Англию, и Францию, и Соединённые штаты Америки вперёд, к благоустройству мира.
Игнатьев молча допил чай, отставил чашку.
— Об этом я не думал.
— Времени у вас достаточно, — намекая на его молодость, поднялся из-за стола англичанин и неожиданно спросил: — А как мне лучше въехать в город?
— После штурма?
— Да.
Игнатьев тоже встал.
— Советую взять многочисленный конвой, не менее двух тысяч человек, а так же, из предосторожности, занять одни из ворот.
— Почему? — остановившись в дверях кумирни и поглядывая на моросящее хмурое небо, с недовольным видом спросил лорд Эльджин.
— Дело в том, что у китайцев есть обычай закрывать ворота в сумерки, на всю ночь, и чтобы вы не оказались в западне, чтобы предупредить какое-нибудь недоразумение или вероломство, лучше приставить к воротам европейский караул: надёжный и воинственный.
Николай понимал, что если не принять эти меры, китайцы могли просто не пустить его в город после вступления союзников. Вместе с тем, ему хорошо было известно, что ничто так не оскорбит китайцев, как требование передачи одних из столичных ворот англичанам.
Лорд Эльджин крепко пожал ему руку, швырнул сигару под стену кумирни и с помощью лакея забрался в возок с кожаным верхом. В своей раззолоченной карете он старался лишний раз не ездить: не привлекал к себе внимания — боялся покушений.
Казаки, выстроенные в линию почётного караула, отдали ему честь, а Игнатьев мысленно пожелал англичанину «ни пуха, ни пера». Каждый добывает именно тот опыт, который нужен ему; поэтому он всегда личный, собственный, неповторимый, хотя со стороны кажется, что всё человечество спотыкается об один и тот же камень: камень выбора. Выбора своих намерений и своих поступков — ежедневно, ежечасно, а порою, и ежесекундно. Пожизненно. До гробовой доски, а, может, и посмертно.
Глава XХIX
— Чтой-то мой Палыч задумываться стал, — обеспокоенно пожаловался Дмитрий Скачков, показывая Курихину щенков. — Как бы с ним чего не приключилось…
— Ты шаволь ево, гони скуку-печаль, — посоветовал Антип и стал дразнить своего "тигра". — Злющий огылтень, гля, щерится. — Щенок норовил укусить. Жамкал палец казака беззубыми дёснами.
— И я ж про то, — ответил Дмитрий, — как бы с глузду не съехал.
Курихин потрепал щенка и опустил на пол.
— Ты, вот чиво, — посоветовал он камердинеру. — Скажи драгоману, пусть ён свозит их превосходительство куда-нибудь, уток постреляет.
— Да он и не охотник, ни на вот, — Скачков показал ноготь мизинца.
— Ништо, похлопал его по плечу Курихин. — Главное, занять. А то ево тараканы заскребут, мокрицы зашшекочут.
— Это ты хорошо надоумил, — сгрёб расползавшихся щенков Дмитрий и упрятал их в корзину, прикрыл тряпкой. — А то вздыхает по ночам, будто сычурь болотный. Прямо страх…
Татаринов выслушал Скачкова, достал папиросницу, неспешно закурил:
— Говоришь, задумываться стал?
— Ночьми не спит, зубами скорготит.
— Это не дело, — примял длинный мундштук папиросы Татаринов и вспомнил, что Игнатьев давно хотел осмотреть поле сражения под Чанцзяванем, да всё что-то мешало. То было рано, могли обвинить в нарушении покоя мёртвых или заподозрить в мародёрстве, то необходимо было принимать у себя союзников и наносить ответные визиты, то зарядили дожди, дороги развезло, испортилась погода, то то, то это, чехарда насущных дел, апатия, тоска… а тут, если проглянет солнце, можно будет выбраться в поля, проехаться верхом. Он затянулся папиросой, выпустил несколько колечек дыма и почесал кончик носа. — Думаю, что в святотатстве нас не обвинят.
На следующий день, как по заказу, дождь прекратился, повеяло теплом. Солнце ярко озарило русский флаг, старые сосны и липы. Его лучи позолотили прореженную топорами тутовую рощу, и пустынные осенние поля. Звонко зацвинькали синицы, загомонили воробьи. В лужах отразились облака.
Татаринов посовещался с Баллюзеном, Баллюзен — с хорунжим, и через пять минут весь наличный состав миссии был выстроен для смотра во дворе. Как на плацу.
Заслышав звуки и команды построения, Игнатьев вышел на улицу и, недоумённо глянув сначала на Баллюзена, затем на хорунжего, перевёл взгляд на Татаринова: что это значит? Не успел тот ответить, как, печатая шаг, к Игнатьеву приблизился Баллюзен.