— Особенно, у лорда Эльджина, — посетовал Николай. — Он опытный игрок, мне ему трудно верить.
— Ине надо, — посоветовал хорунжий. — Нам с ним детей не крестить.
— В принципе, верно, — подставил лицо солнцу Баллюзен. — Наше доверие дорогого стоит.
— Я сам так считаю, — сорвал стебель тысячелистника Игнатьев и понюхал белое соцветие. Запахло корой дуба и прогорклым мёдом. — И не ручаюсь, что от избытка чувств барон Гро или же лорд Эльджин полезут ко мне целоваться и признаваться в вечной дружбе; но я полагаю, что китайцы по достоинству оценят моё вмешательство в их затянувшееся дело с европейцами, если те решатся пригласить меня в посредники.
— Я так понял, — неуверенно сказал Баллюзен, — что союзники между собой не очень ладят?
Николай утвердительно кивнул.
— Англичане колошматят китайцев, но при этом норовят лягнуть и французов — оттеснить их при дележе добычи. Есть такое подозрение. Алчность англичан чудовищна. Для них война это двойной расчёт: копеечку — в казну, а рубль — в загашник.
— Войною управляют подлецы, — с горечью заметил Баллюзен. — В крымскую кампанию мы очень много потеряли раненых из-за прямого казнокрадства интендантов, из-за разгильдяйства тыловых чинуш. Мы триста сорок девять дней бессонно обороняли Севастополь, а они не удосужились за это время подвезти для раненых тёплых одеял, бинтов, той же крупы. — Баллюзен скрипнул зубами. — Мерзавцы! От холода и грязи погибло больше, чем от ран, и никого при этом не судили. Никого! — От гнева его голос сел и он закашлялся. — Простите.
Игнатьев знал, что гвардии капитан конной артиллерии отчаянно смел и горяч, но чтоб настолько, не предполагал. Правду жизни видят многие, но говорят о ней избранные. С этого дня он проникся к Баллюзену глубочайшей симпатией. Хороший командир таким и должен быть: верным царю и не дающим в обиду солдат. Он сам старался делать всё, чтоб ему верили, чтоб шли за ним без страха и упрёка.
— Хуже нет, когда преступник остаётся ненаказанным, — сочувствующе сказал он Баллюзену. — Русская армия это дисциплина и вера. Вера и доверие. Вера в Крестную силу — с нами Единый Бог! и доверие к начальству — от нижних чинов до главнокомандующего, тогда её ряды не разорвать, она несокрушима. — Он отбросил стебель тысячелистника и посмотрел на часы. — Пора возвращаться.
Хорунжий подвёл к нему коня.
— Китайцы говорят: зачем спешить? куда? — улыбнулся Татаринов, подходя к Игнатьеву вместе с Шимковичем. — Едешь — живёшь, сидишь — живёшь. Вот и вся философия жизни.
— Очень мудро, если речь идёт о жизни, как о замкнутой системе, — вставил ногу в стремя Николай и умялся в жёстком английском седле. — Но меня волнует качество жизни. Её свойство, применительно ко мне. — Он потянул поводья — конь под ним так и ходил, перебирал ногами, не стоял на месте. — Я предпочитаю действовать, а не сидеть, сложа руки. И так на Руси праздношатающихся пруд пруди, и, думаю, ещё прибудет.
— В связи с чем? — уселся на своего жеребца Баллюзен.
— В связи с предстоящей реформой: отменой крепостного права. — Вот когда брожение в умах станет всеобщим, — сощипнул со штанины колючку репья Татаринов. — Закипят амбиции и страсти, ахнут паром. Горе тому, кто окажется рядом.
— Ошпарит враз, и шкура чулком слезет, — весело сказал хорунжий.
Игнатьев вспомнил Бухару, вспомнил шустрого узбека, который на его глазах мгновенно освежевал ягнёнка, сняв с него шкуру именно "чулком", и его передёрнуло... Есть шашлык и видеть, как его готовят — б-р-р-р!.. Не надо никаких застолий и гостеприимства на восточный лад — с такой наглядной кровожадной декорацией.
— Вы полагаете, что общество разгорячится? — объезжая рытвину, залитую водой, спросил Баллюзен и недоверчиво посмотрел на Татаринова. — Страсти закипят?
— Ещё какие! — с непонятным воодушевлением, подтвердил драгоман. — И закипят, и бульбы пустят. Если пар не выпустить, рванёт котёл — попомните меня.
— Там, где люди трудятся, там всё хорошо, — попытался возразить Баллюзен и посмотрел на Игнатьева, точно ища его поддержки.
— Там, где все трудятся, — с нажимом произнёс Татаринов.
— Я знаю одно, — чувствуя, что внимание офицеров обращено к нему, заговорил Николай. — Сначала моя жизнь посвящена России, а уж затем — её политике. — Понимая, что его ответ может быть истолкован как излишне уклончивый, счёл нужным пояснить. — Если не будет величия в делах, не будет незыблемых законов в государстве, всё измельчает, люди изверятся, царство разрушится в самом себе. — Он какое-то время молчал, потом добавил. — Я прекрасно сознаю, что многим, очень многим при жизни власть создаёт пьедесталы из хвороста.
— Из хвороста? — с недоумением посмотрел на него прапорщик Шимкович. — Зачем?
— Чтоб легче было потом жечь. Властные люди лукавы. Они знают, что репутация это одно, а человеческая личность — зачастую! — нечто противоположное. Репутацию создают люди, а человека — Господь Бог, и только Он, Всевышний, знает, кто есть кто, как говорят англичане. — Он обращался уже прямо к Шимковичу, который слушал, приоткрыв рот, и это его чисто детское выражение требовало полной искренности, заставляло отвечать с откровенной прямотой. — Отец мне всегда говорил: «Если хочешь чего-нибудь добиться, ничего не проси для себя — проси за других и для других».
— Бескорыстие украшает, — заметил Татаринов.
— Естественно, — поддержал его Баллюзен и, видя, что хорунжий отстаёт, махнул ему рукой: — Не отставать!
Чурилин сразу нахлестнул коня.
— Дело не в том, что доброе дело украшает, — обратился Игнатьев к драгоману. — Отдавая, мы приобретаем. Праведники — святость, миряне — силу духа, творческую волю, память поколений. Человек чести это резец, оставляющий след на незримых скрижалях истории. В этом я с Конфуцием согласен целиком.
— Господь тайное видит, — отозвался Шимкович. Скулы его обветрились, зажглись румянцем.
Казаки ехали поодаль, чтоб не мешать "их благородиям "своим простецким разговором.
— Сам-то, вишь, с лица опал, горюнится, — поглядывая в сторону Игнатьева, сочувственно сказал Шарпанов.
— А то ж! — отозвался Курихин. — Вторую зиму припухать в Пекине — рази дело?
— Опять же, у ево там краля.
— Э! пороло б тя! — выругался на свою лошадь Шарпанов и огрел её плетью так, что та одним махом перескочила через терновый куст, срезая путь к Тунчжоу.
За ним поворотил коня Савельев.
— Слышь, Анисим, — нагнал его Курихин. — Мне ночью што приснилось.
— Что?
— Дорога узкая, луна с копеечку и волк — наспроть меня. К чему бы это?
— К драчке, — не задумываясь, ответил Савельев, который знал много поверий и довольно верно толковал сны. — Должно быть, из-за бабы.
— Из-за них токо и бьются, — сунул нагайку за голенище Курихин и, свесившись с лошади, сорвал несколько спелых ягод шиповника, отправил в рот. — Известно.
Они миновали чахлую рощицу с редким берёзовым подростом, в котором шуршали травой чёрные дрозды, пересекли поле кукурузы, сгоревшей на корню, и чтобы не ехать молча, Савельев загадал загадку: кто умнее? Казак или солдат? После горячего спора, единогласно решили, что казак умнее: он при лошади, а лошадь — животина умная и дураку в руки не дастся.
— Лошадь, что девка: чуть помуслишь, уже привязалась, — подытожил спор Курихин и показал нагайкой в сторону английского лагеря, из которого рота за ротой, батальон за батальоном выходила пехота. — Вишь, как шагают? Гвардейцы!
— Кандибобер фасонят, — с насмешкой в голосе сказал Савельев. — Прощелыги.
Заметив родной флаг, приветно развевавшийся над старой кумирней, Игнатьев пришпорил коня и, словно на полковых учениях в Царском Селе, легко взял "барьер" — невысокий каменный забор, отделявший репейную пустошь от городской окраины.
Все дружно последовали его примеру.
После обеда Николай устало прилёг на топчан и, мысленно перебирая впечатления дня, грустно подумал, что человек, верующий в Бога, одиноким не бывает, а вот скорбящим, печальным — довольно часто. Вернувшемуся с места сражения, ему стало нестерпимо жаль — может, себя, может, всё человечество...
Часть третья.Пекинский узел
Глава I
Туфелька, которую Попов нашёл в притоне курильщиков опиума, принадлежала Му Лань. Это подтвердил её брат, когда увидел находку.
— Неужели её нет в живых? — юноша зажал лицо ладонями. — Отец и мама не переживут.
Попов промолчал.
Переодевшись в монгольское платье, он покрутился у Храма Неба, прошёлся до Храма Земли, вернулся назад, заглянул в съестную лавку, надеясь встретить одноглазого бродягу, знавшего в лицо «короля нищих», и, не встретив его в условленном месте, отправился на «птичий рынок». Ноги сами понесли его туда, но, разумеется, не для того, чтобы он порадовал себя разноголосым шумом местной фауны и вернулся в русское подворье со щеглом или уродливой макакой, вовсе нет. На этом торжище затравленных зверей, блохастых птиц и грубого обмана был у него старый знакомец — шарманщик: продувная бестия из бывших каторжан, покинувший сибирскую тайгу ради толкучего Пекина. Добирался он и до Сянгана — Гонконга, заглядывал в Индию, но от Пекина до Иркутска всё же ближе, и он вновь осел в столице Поднебесной.
— Климат здесь русский, — сказал он Попову, когда они разговорились в первый раз. — А люди везде люди, лузга косопузая!
Шарманщик приторговывал платяными вшами, излечивал желтуху, и продавал сушёных тараканов: верное средство от водянки. Он знал, чем лечить сердце, как удалять мозоли, родинки и бородавки, но чем лечить тоску по родине, ответить затруднялся. Он просто покупал две-три бутыли самогона и беспробудно пил. Неделю, две…
Где обитал шарманщик, в какой части Пекина, Попов не знал и очень обрадовался, когда застал шарманщика на рынке — тот привычно «вертел музыку».
Это был ещё довольно крепкий старик с седыми лохмами. На его голове красовался новый суконный картуз, на плечах ладно сидел нанковый казакин, а его