— Давай, помянем.
— Кого?
— Прожитый день.
Медведь улёгся рядом. Попов опасливо покосился на него, слегка отодвинулся. Шарманщик наполнил стакан, протянул албазинцу.
— Со встречей!
Тот степенно выпил и куснул пряник.
— Дурак всегда виновен.
— Есть такие, — ухмыльнулся шарманщик и с хитринкой глянул на Попова. — Ходят пятками вперёд, коленками наружу.
Чтоб сидеть, никому не мешать, они перебрались под стену, развели костерок.
— Когда человека душат, у него кровь из глаз течёт, — загнул палец на руке албазинец. У повешенного — язык набок. Это об чём говорит? — посмотрел он мрачными глазами на собутыльников и сам же ответил. — А это говорит о том, что смерть любит языкатых. Немые живут дольше.
— Вот и я об том же, — трезвым голосом сказал шарманщик. — Кто разобрался в этом мире, разберётся и в загробном. Яму в два прыжка не перепрыгнешь.
Албазинец пристроил над огнём жестяной чайник. Медведь прикрыл глаза и положил на морду лапу. Подбежали тощие замурзанные китайчата, стали просить денег. Их босые пятки выбивали дробь.
— Хорошо тому, кто ничего не имеет, — выгреб из кармана мелочёвку Попов и уставился в огонь. — Кроме своей тени.
Китайчата с радостными воплями помчались прочь. Один подставил ножку другому, подхватил выпавшую из его пригоршни монетку, и с гиканьем понёсся дальше.
— Если у тебя есть тень и больше ничего, кроме тени твоей, — сказал албазинец, — благодари Всевышнего за счастье созерцать её. — Он стряхнул со своего армяка хлебные крошки и добавил. — Завтра и этого может не быть.
— Вполне, — смутно соображая, ответил Попов. — Козыри разложены, а король припрятан.
Он не мог отделаться от чувства, что за ним давно следят, прячутся неподалёку. Где-то рядом. Может, люди Су Шуня, может, «короля нищих». Китайцы не любят сердиться, но коль разойдутся, их не остановишь. Тем более, теперь, когда идёт война и все озлоблены донельзя. Рушатся дома, распадаются семьи. Люди теряют себя, свой человеческий облик.
— Если тебя грабят, — обращался к нему шарманщик и подавал стакан с домашней водкой, — не сопротивляйся. Не деньги нас, а мы должны закапывать их в землю.
— Тот, кто голоден, — проглотил водку Попов, — опасности не чует. А я чую!..
— Что? — подался к нему албазинец.
— Не скажу!
— Вот тебе и "буки, веди", — рассмеялся албазинец и повалился на медведя. Тот недовольно заворчал, но продолжал лежать. — Отглаголил и добро!
Попов помог албазинцу подняться, хотя его и самого уже сильно шатало. Тянуло улечься на землю или, что лучше, на того же медведя. К тому же, он не знал, что ему делать? Убираться восвояси или ждать, когда шарманщик всё же сообщит секретный адрес "короля"? А может, и зарежет — тёмный человек. Ткнёт шило под лопатку — и каюк.
— Судьи загробного мира знают всю правду о нас, — заговорил албазинец и судорожно скривил рот. — Поэтому молчи, всю жизнь молчи. Ни-ни, — он погрозил пальцем. — Смерть носит в своём чреве мёртвых.
Попов не перечил. Отец Гурий как-то говорил, что между жизнью и смертью есть тонюсенькая, самая, что ни на есть, невидимая щель, световой зазор, в который и стремятся души. Не зря сказал Христос: "Входите тесными вратами».
Чайник засвистел, задребезжал крышкой.
Попов всматривался в полыхающий огонь, о чём-то думал, что-то вспоминал... но всё шло мимо, не цепляло и не грело. Жар шёл от костра, другого жара он в себе не ощущал…
…дьякон, мотнув подрясником повернул к церкви Успения Богородицы, а Попов юркнул в переулок, перелез через забор, пробежал по саду, взобрался на кривой вяз, с него спрыгнул на крышу, заскользил по мокрой черепице, приземлился, затих; перемахнул через ограду, протиснулся между двумя домами, отбился от злобного пса, и, как ни в чём ни бывало, пошёл на "птичий рынок".
Калитка сорвана — валяется в грязи.
Шарманщик был на месте. Сыпал табак в четвертушку вчерашней листовки. Албазинца не было. Медведя тоже.
Из головы Попова не выходили слова дьякона: "Когда мы не знаем, что нам делать, радоваться или огорчаться, лучше радоваться — так Богу угоднее, живёшь, значит, радуйся. А огорчения, по большей части, нами же и накликаются. Чего боишься, то обычно и случается. Нет, надо радоваться, думать о хорошем".
— Непременно, — сказал вслух Попов и подумал, что небо зла не терпит. Другое дело, что земное время не совпадает с небесным, а точнее, у Бога его просто нет. Нет времени у Бога. Наказание приходит, но люди не знают, за что. Он слабо поднялся, упёрся лопатками в стену, попробовал шагнуть — мотнуло вбок. Насилу удержался. Не упал. В глазах темнело... Попов схватил «что-то» рукой и это «что-то» оказалось пастью каменного тигра.
В потёмках выбрался наружу. Вновь упал. Почуял топот ног; работая локтями, откатился в тёмные кусты, пропал, затих... Услышал голоса, зевластый хрип. «Найдут, — мелькнуло в голове, — хана». Нет, пробежали мимо. Он осторожно встал — и рухнул навзничь.
Утром, обхватив голову руками, он слушал, что говорит шарманщик. Оказывается, когда всю водку выпили, и албазинец увёл медведя, Попов стал порываться идти в ночь: искать "короля нищих". Видя, что шарманщик не идёт, потребовал кричать частушки — русские, срамные. Не понимал, не слышал никого, но был весёлый. Плясал "камаринского", свистал соловьём и ходил на руках. Целовал какую-то старуху и обещал на ней жениться.
Глава II
Шарманщик жил в кособокой хибаре из плетёной лозы, обмазанной глиной и подпёртой со стороны улицы стволом белого тополя, поваленного бурей. Выйдя во двор, Попов обнажился по пояс, опрокинул на себя ведро колодезной воды, растёрся рушником, оделся и спросил:
— Сто ланов хватит?
Шарманщик поскрёб в бороде.
— Как хошь, а червонец доложь — на похмел.
Попов отсчитал деньги, протянул старику. Тот спрятал их в складках одежды. Повертел головой, удостоверился, что рядом чужих нет и начертил на земле план "татарского города".
— Здесь, — показал он на квадратик в северо-западной части столицы, — "Шестая луна".
Поднялся с корточек, растёр рисунок сапогом:
— Очинно, скажу тебе, приятственные лярвы. Расторопные.
Попов понял, что "Шестая луна" это публичный дом — один из сотен, а, может, и тысяч в Пекине.
— Бывай.
Он толкнул обитые жестью ворота, выглянул в переулок, убедился, что никого нет, вывернул куртку наизнанку: была серой, стала синей, и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь.
Возле Храма Неба он нанял носилки и отправился в "Ивовый сад", небольшой уютный квартал, в котором он снимал комнату у вдовы своего бывшего учителя кун-фу, досточтимой госпожи Сяо Сан. Детей у неё не было, родственников тоже, поэтому она была чрезмерно рада квартиранту. Он был скромен, учтив, а главное — в срок платил за жильё. Попов понимал, что обеспечивал ей постоянный заработок, но дома бывал редко. Во-первых, он был приписан к русской духовной миссии, и там у него имелся свой угол; во-вторых, он постоянно был в разъездах: такова служба; и в-третьих, он снимал ещё одну, отдельную квартиру, недалеко от Внутреннего города, платил большие деньги. Квартира явочная, тайная. Никто о ней не знал: опять же — служба.
Госпожа Сяо Сан заметила, что за последний месяц, практически с того дня, как произошло первое сражение правительственных войск с армией "белых чертей", о чём она узнала из "Столичного вестника", её квартирант стал ночевать дома значительно чаще. И это было легко объяснить: богдыхан запретил торговлю с французами и англичанами, пожри их пучина! а коль скоро постоялец — коммерсант, то и дела его сейчас, по всей видимости, идут хуже обычного — такое время! В общем, она была довольна жильцом: платил исправно, появлялся редко и с подарками. В последний раз привёз ей из Шанхая чудные французские духи, а перед этим подарил бельгийские салфетки — кружевные. Очень, очень милый молодой человек: достойный ученик её покойного мужа, да познает тот блаженство в царстве мёртвых! Время от времени к постояльцу наведывались гости, люди приличные, держались скромно; бывали и нахалы, от которых дурно пахло, но большинство посетителей внушало ей доверие. Кто-то оставался ночевать, кто-то уходил под утро, когда соседский петух горланил третью стражу.
В основном, это были мелкие чиновники, студенты и торговцы. Так они представлялись. О чём они говорили, ей было неизвестно, хотя до её слуха и доносились обрывки фраз — она не любила шпионить — муж отучил. Конечно, ей случалось иногда задерживаться перед дверью постояльца — мало ли какие у неё в данный момент были дела по дому, но чтобы специально подкрадываться на цыпочках и замирать, прислушиваясь к тихим голосам, такого — нет! — она себе не позволяла. Если что от неё и требовалось, так это приготовить чашку риса, заварить чай или прислуживать гостям — за достойное вознаграждение. Иной раз она относила в прачечную его постельное бельё, платки, сорочки; убирала в комнате сама: брать в дом служанку он ей запретил в ультимативной форме. Сказал, съедет! Пришлось подчиниться. Терять столь выгодного постояльца не хотелось. Он был, и его не было. Роясь как-то в его гардеробе (что-то ей тогда понадобилось разыскать) она нашла тяжёлый пистолет и коробку зарядов к нему — открыла и закрыла. Испугалась. Не за себя, за него: а вдруг с ним что-нибудь случится? Он ведь коммерсант, а коммерсантов часто грабят, убивают. Видимо, и он боялся за себя: любил менять одежду. Уходил в одном костюме, приходил в другом — со странным, исказившимся лицом. Порой она его не узнавала. Тогда он широко улыбался, показывал свои кораллово-белые зубы и браво напевал: «Любят барышни конфеты, шоколад и монпансье…» Душа её возвращалась на место.
Попов расплатился с носильщиками, заглянул в цветочную палатку, купил букет ярко-красных камелий, полюбезничал с торговкой, ненароком глянул в зеркало, пригладил волосы, а, в общем-то, проверил: нет ли слежки? и вскоре взбежал по скрипучей деревянной лестнице известного ему дома. Госпожа Сяо Сан всплеснула руками, прижала цветы к груди и расплылась в улыбке: «Как это мило с вашей стороны! С приездом. Проходите».