Жемчуга — корытами, ушатами, возами.
Изумруды — вёдрами, мешками, рыбными бочонками в рост человека.
Сабли, секиры, мечи — поленницами вдоль дворцовых стен.
И золото, золото, золото…
Богдыхан настроил дворцов, чтобы в них сходить с ума.
Парковые и садовые дорожки Юаньминюань были усеяны в эту ночь не только осколками гранат и стреляными гильзами, но ещё и редкостными монетами — разных времён и государств.
Жизнь это Храм Света, но люди забывают об этой простой истине и ведут себя так, словно попали не в храм, а на городскую свалку.
Снарядные "линейки", обозные фуры, госпитальные двуколки, даже котлы полевых кухонь были доверху набиты награбленным добром.
Французы ликовали: утёрли англичанам нос!
Барону Гро достался кованый сундук, в котором переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, обработанные с изумительной тонкостью и огранённые с чудным мастерством. Но хвастался барон корейским двуручным мечом, выкованным из чистого золота и поражавшего несравненной отделкой. Его жилище завалили картинами, на которых принцы и князья, шахи и султаны скакали на тонконогих лошадях, выпуская из луков чёрные стрелы.
Триумф был полным.
Если что и огорчало, так это печальное известие, касавшееся судьбы пленённых парламентёров; из двенадцати человек, содержавшихся в Летнем дворце, в живых уцелело пятеро. Остальные вернулись в гробах. И всё же, не это вызывало гнев и ярость французского посланника, совсем не это.
— Нельзя, нельзя уничтожать дворец! — восклицал он в сотый раз и в сотый раз видел сардоническую ухмылку лорда Эльджина. — Мы христиане, а не варвары. Потешились солдаты — всё! Пусть радуются, дурни. А разрушать и предавать огню бесценные сокровища архитектуры, — от волнения он терял голос, срывался на фальцет. — Это, это дикость! Это глупость. Да, да, да! — Потворство дьяволу, если хотите.
— Хочу! — стукнул по лавке, на которой сидел, взбешённый лицемерием француза лорд Эльджин. — Я уже отдал приказ.
— Какой? — простёр к нему руки барон Гро и застыл с мольбой в глазах. — Разрушить всё, что может разрушаться и сжечь дотла всё, что горит.
— Я не могу, — застонал француз и горестно всплеснул руками. — Я безнадёжно болен.
— Чем? — предугадывая ответ, рассмеялся лорд Эльджин.
— Моим цинизмом и жестокостью?
— Да, да, да! — трижды воскликнул барон и страдальчески поморщился. — У меня хроническое возмущение вашим бурным темпераментом: вы настоящей мюрид, вы люто ненавидите всех иноверцев, их культуру, их обычаи, их мир. — Голос у него окончательно пропал, и он с усилием закончил свою речь. — Святая Дева, что ни говори, вы злой язычник.
— Не огорчайтесь, — успокаивающе сказал лорд Эльджин.
Разрушение дворца послужит замечательным уроком. К тому же, — он ехидно засмеялся, — богатство — пыль на ветру, к чему жалеть о нём? Так, кажется, твердят учёные мартышки, прося меж нищих подаянье.
— Я говорю о справедливости, милорд, — сорванным голосом прохрипел француз. — Нельзя уничтожать культуру, здания, дворцы; бессмысленно уничтожать произведения искусства — это следы цивилизации, свидетельства таланта, человеческого гения. — Говорить ему было трудно, и он помогал себе жестами. — Вспомните, хотя бы, парк в Шанхае, дворцы Тяньцзиня с их поразительной гармонией убранства! Мне кажется, что я впервые осознал величие Востока.
— Скорее всего, представили себе, вообразили, — охладил его восторженное сердце англичанин. — Первое впечатление обманчиво, а воображение плодит иллюзии: всё величие Востока — иллюзорно. На самом деле, это пшик: китайцы — черви, навозные жуки. Сороконожки. — Он рассмеялся, посчитав сравнение удачным, и предложил забыть Летний дворец.
— Всё равно домой не увезти.
Это был сильный аргумент.
— Да, — еле слышно произнёс барон Гро и сокрушённо вздохнул. Он понял, что приказ лорда Эльджина об уничтожении Летнего дворца будет исполнен немедля.
— Разрушить и сжечь!
Приказ жестокий, короткий и резкий, как удар боевого меча.
После этого все диалоги барона Гро и лорда Эльджина сводились к взаимным упрёкам.
— Это вы виноваты!
— Да в чём же?
— Во всём!
Курихин нащупал рукой свёрток и услышал дикий хохот: за стеной флигеля горланили солдаты. Они напали на склад женских одежд и, вырядившись в платья наложниц, лихо отплясывали канкан.
Баллюзен спрятался за мраморную скамью, пропустил мимо себя горластую ораву кирасиров и увидел, как над Летним дворцом с огненным треском заполыхало пламя пожара.
— Мстят союзнички, — сказал он сам себе и взбежал на крыльцо ещё одного павильона. Архив он пока не нашёл. — Грабят подчистую.
Первыми загорелись постройки в северо-восточном углу дворца. Из жуткого мрака пожарища, озаряемого ярко-багровыми клубами огня, доносились душераздирающие вопли — это спрятавшееся в одном из глухих подвалов дворцовые слуги пытались выбраться из пекла — сгорали заживо. Взывали к людям.
Англичане сумасшедше хохотали. Выполняли приказ.
Гуд раскалённого ветра, человеческий вой, огненные языки пламени лишали солдат разума, и они отплясывали нечто безрассудное, дикарское — дёргались и корчились, как одержимые... Вороха летучих искр довершали их безумие. И что за ужас было видеть, как на фоне клокочущего пламени, опьянённые лёгкой победой и баснословной добычей, офицеры и нижние чины, гвардейцы и наёмники, обозники и кирасиры, соперничая друг с другом в невежестве и злобе, тащили, рвали, волокли, кромсали и ломали то, что было ценным, но уже не умещалось — ни в солдатском ранце, ни в руках, липких от крови, ни в бездонных повозках штабов. И что за мука была видеть бесчинства мародёров и не иметь возможности предотвратить эти бесчинства: ничем не прикрытый грабёж, уничтожение бесценных исторических реликвий, чудных творений рук человеческих!
"Вандалы, вандалы, вандалы", — метался из одного здания в другое Баллюзен в поисках архива. Горячий дымный воздух обжигал ноздри.
Трупы, ругань, сорванные с петель двери, перекошенные лица — всё смешалось и вошло в его сознанье одним словом: бесовщина!
Рядом с ним рухнула стена и шумно обвалилась кровля, взметнув столб пламени, обдавший его жаром. Бежавший впереди француз споткнулся на бегу и смаху обнял землю. Чугунные решётки окон жарко покраснели и стали пластовать окалину. Большой бассейн с фонтаном в виде изумрудного дракона, в котором шевелили плавниками пьшнохвостые оранжевые рыбки, в мгновение ока был погребён под слоем пыли и золы.
Образно говоря, пламя Хэсиву и Чанцзяваня перекинулось на Юаньминюань. Летний дворец полыхал со всех сторон. Через три дня от него остались только стены, внутри которых громоздились обугленные балки. Всё остальное поглотил огонь, испепелил и уничтожил.
Шарпанов давно уже не слышал перестрелки, зато с тревогой смотрел на пожарище. Он распутал лошадей, набрал опавших груш, погрыз их, покурил, перемотал портянки, даже чуточку вздремнул: с четверть часа, а Баллюзен с Курихиным всё не возвращались.
На куст бересклета, за которым он таился, села ранняя синица, качнула ветку, ив этот момент он увидел Курихина. Было видно, что тот выбился из сил.
Семён кинулся навстречу.
— Ну, чё там?
— Воды дай, — вместо ответа попросил Антип, приник к фляге с водой. Струйка потекла по подбородку, намочила чекмень. — Дыхать садко.
— А я прозяб. Под утро колотун.
— А тама — пекло, — не поворачивая головы, сказал Курихин и, завинтив флягу, вернул её Шарпанову. — Чичас посмотрим, чё я приволок.
Он полез за пазуху и достал свёрнутые в трубку бумаги.
— Вроде, как они.
— С нашим орлом.
— Из огня выхватил.
Спустя полчаса, уже засветло вернулся Баллюзен. Весь в ссадинах, кровоподтёках и ожогах. Он тоже принёс кипу бумаг.
— Других не нашёл, — выдохнул гвардии капитан и опустился на землю. Ноги дрожали, в глазах стоял огонь. — Письма Игнатьева в Пекин. — Он принялся, было, просматривать их, но Шарпанов деликатно кашлянул в кулак.
— Попозжа успеем, ваше благородие. Сматываться надо.
— И то верно, — засобирался Баллюзен и скомандовал Курихину: — Подъём.
Глава VIII
— Ну вот, — обрадовался Николай, принимая от Баллюзена свёрток со своими письмами и дипломатическим архивом. — Отныне нашей репутации ничто не угрожает.
— Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек! — слегка ёрничая, пробормотал Вульф и щёлкнул сейфовым замком, пряча архив.
Так было, так будет.
Через два часа личный состав посольства, был выстроен во дворе кумирни. Сверкающий серебром эполет Игнатьев громогласно поблагодарил гвардии капитана конной артиллерии Баллюзена, унтер-офицера Шарпанова и унтер-офицера Курихина за проявленные ими героизм и мужество во время выполнения особого задания. При этом он добавил.
— Я не ошибся в вас и горжусь, что мне выпала честь служить вместе с вами Царю и Отечеству! Я не оговорился, когда упомянул звание казака Курихина: я издал приказ о присвоении ему унтер-офицерского звания с увеличением должностного жалованья. Мало того, и гвардии капитан Баллюзен, и отличившиеся унтер-офицеры, представлены мною к боевым наградам. Надеюсь, что по возвращении в Россию вы эти награды получите. Благодарю за службу!
На вечер запланировали праздничный ужин.
— Можно с вином, — поощрительно распорядился Игнатьев. — По бутылке на двоих, кроме караульных.
Перед обедом он не удержался и перечитал свои письма в Верховный Совет Китая. Многие фразы в его посланиях были отмечены красными кружками. Татаринов сказал, что таким образом китайцы отмечают наиболее удачные места в экзаменационных сочинениях.
— У китайцев, вообще, есть чему поучиться, — добавил драгоман. — Есть что перенять.
— Что именно? — протирая очки, исподлобья глянул Вульф.
— Хотя бы целостность мышления, — ответил Татаринов. — К сожалению, нужно признать, что сознание у большинства европейцев разорвано.
— Стремятся к миру и воюют, — поддержал драгомана Игнатьев. — Что-что, а двоедушие Европы потрясающе. Говорят о гуманизме и торгуют опиумом.