— Домогаясь своего приоритета в мире, Европа не понимает, что любое домогательство это всегда насилие над собой: хотеть чего-то, значит, заставлять себя. — Татаринов продолжил свою мысль. — Китайцы учат внутренней свободе. Они учатся жить так, как смотрят в воду.
— Это как же? — близоруко сощурился Вульф.
— Очень просто. Когда мы смотрим в воду, мы сначала различаем дно, а уж затем — своё отражение. Совсем не так, когда мы смотрим в зеркало.
— В зеркало мы видим себя, — сказал Игнатьев.
— В том-то и дело. Отсюда европейский эгоизм.
— Понятно, — продолжая щуриться и протирать очки, задумчиво сказал Вульф. — Европа смотрит на мир, а видит себя.
Говорить с драгоманом было всегда интересно и, возможно, разговор бы продлился, но в комнату заглянул камердинер Скачков и сообщил, что прибыл нарочный. От англичан.
Игнатьев посмотрел на Вульфа, и тот поднялся из-за стола. Вернулся с запиской.
— Легки на помине.
Лорд Эльджин спешил известить Игнатьева о том, что «незаменимый Парис» и некоторые другие лица будут вскоре выданы китайской стороной и, что, таким образом, он надеется «увидеть Игнатьева в Пекине и воспользоваться приглашением на обед в русском подворье».
«Радуется награбленному в Хайдэне», — уловил нотки триумфа в записке англичанина Игнатьев и придвинул к себе чернильницу. В своём письменном ответе он поздравил лорда Эльджина со столь «замечательным результатом двухдневного движения войск» и просил передать господину Локy и господину Парису своё сочувствие и радость по случаю их освобождения. Лока он нарочно поставил на первое место, поскольку тот никогда не проявлял враждебности к России.
Вульф молча выслушал прочитанное вслух ответное послание и лишь согласно кивнул головой: блажен, кто не способен презирать людей, да и вообще, что толку от дождя, когда жито горит? Союзники успешно продвигались к своей цели.
Казаки, не дожидаясь ужина и пользуясь всеобщим благодушием, особенно со стороны начальства, вскладчину обмывали "офицерство" Антипа Курихина. Куда-то сбегали, чего-то принесли. Расставили посуду.
Антип кусал усы. Переживал.
— Ты четверть-то спрячь, не свети, — шикнул на Савельева хорунжий. — Радость, она тайну любит.
Бутыль с самогоном оказалась под столом.
— Везучий ты, Антип, — сграбастав свой стакан с китайской "ханкой", поднялся над застольем Чурилин и предложил выпить "без шума".
— Горшок в детстве вылизывал, — толкнул Курихина сидевший рядом с ним Шарпанов, и все захохотали.
— С Богом!
— У-у-у! — замотал головой Антип, не в силах перевести дух от жгучей сивухи, — лядское варево! — Он согнулся в поясе, ещё раз с шумом выдохнул, и на его глазах выступили слёзы. — Зар-раза! — Он постучал кулаком по груди, откашлялся и понюхал хлебную горбушку. — Хар-р-рашо...
Все дружно принялись закусывать. Хренком, вяленой рыбой, крупно нарезанным луком.
Курихин быстро захмелел и теперь живо рассказывал о своём "геройстве": «Слышу, вроде как порося хрындучит или собака перхает оглодком. Што, думаю, за грызь такая? А эфто, значица, хранцуз, тоже тудыть, и на мине… Ну, я ево хлобысть, и дым винтом!..
Казаки менуетов не вальсуют».
Савельев разлил «по второй».
— Ежели чиво, то чиво, ежлив ничево, то ничево, а доведись такое дело, во тя и христосуйся! — многозначительно пробубнил он в бороду и закусил хмельное зелье красным стручковым перцем — любил его сызмалу.
— Ежелить, конешно, шта и говорить, — в тон ему отозвался Стрижеусов, и на его груди качнулись два солдатских «Георгия». — Служба наша не из лёгких.
Выпили за службу.
— А богдыхан хитрой! — сверкнул глазами Шарпанов. — Брательника вместо себя науськал, а сам сбёг.
— Энти себя уважают, — дёрнул бороду Савельев.
— С "Цыськой" убёг-то? — навалился на стол Бутромеев.
— А то, — важно протянул Курихин. — Богдыхан без своей бабы никуда.
— Ладныть с имя, — отмахнулся Стрижеусов. — Ты лутшее про дворец сказывай.
— А я видел? — отозвался на его вопрос Антип. — Пылюку по сусекам грёб, во флигере копался.
— Экай ты, мозгаль! — с упрёком глянул на него Стрижеусов. — Ты, Антип, ничё-ничё, а часом, как глупой. Не понимаешь моменту. Деньгу видал, а про карман забыл. Притырил бы чиво на жисть.
Все загалдели.
— Надо было...
— Чё там...
— Жизнью рисковал.
— Чужое не послужит, — заступился за товарища Шарпанов. — Ты Ерофей хитрушший, а того, — он постучал себя по лбу, — ни ай да ну! — соображать надо. Он чиво, — обнял дружка за плечи Семён и притянул к себе, — по сторонам не зыркал, деньгу, как ты гутаришь, упускал? — А с того, что государственная тайна! Люблю и уважаю!
Выпили за уважение.
— Потому, как седни жив, а завтре — ни гугу, — сказал хорунжий.
— Хамлет ихний милорд, — сделал заключение Беззубец. — Пошто дворец поджог?
— Петлю бы ему на шею, — поддержал его Шарпанов и стал рассказывать, как ждал Антипа с Баллюзеном. — Стреляли почём зря.
— Французы?
— А то хто? Чую, пуля тюкнет, ветку секанёт, да коростель в чапыге шебаршит. — Он помотал головой, ловя протянутый ему солёный огурец и, пожевав, подпёр щёку рукой. — Уж и туман полёг, и пушки не палят, и утки, этак, к зорьке полетели... пора, вроде, придтить, куды ж ишшо? Я все репьи с лошадок поснимал, табак прикончил. Ну, думаю, чичас сам побегу — и полыхнуло! У! — столбом и выше.
— Французы каймак сняли, — объяснял Курихин Бутромееву. — Мне капитан порассказал. — Успели хапануть.
— А там, гляжу, Антип чевой-то тащит, — втолковывал Шарпанов самому себе.
— Шарпан, — весело поддел его хорунжий. — Язык не зазяб? Расскажи, как дрых, да чё во сне приснилось?
— Бабьи титьки, — загоготали казаки. — Они ему завсегда снятся.
— А вы видали? — удивился Семён.
— Чать, на одном полу спим, — толкнул его в бок Бутромеев. — Всяк увидит.
— Экай ты, — чувствуя подвох, погрозил пальцем Шарпанов. — С ехид-цей.
— Экай не экай, а попервах кумекай!
— Тихо! — оборвал их перебранку хорунжий. — Дайте Антипа послухать.
— Я ево и шваркнул сбоку набекрень.
— Нет, — после секундной заминки возразил хорунжему Шарпанов. — Низко тебе кланяюсь за твою заботу. Об моих мозгах не сумлевайся.
Он громко хлопнул в ладоши и выбрался из-за стола. Распахнул руки.
Таракан дрова рубил,
Комар по воду ходил!
Казаки сдвинули лавки, образовали круг.
Ой, да ноги увязил,
Глаза вытаращил!
Вслед за Шарпановым пошёл вприсядку Стрижеусов. Застучали сапоги. Разудало присвистнул Курихин.
Дайте водочки глоток,
Пойду к девкам без порток!
— Цыть! — гаркнул хорунжий, и лицо его побагровело. — Шёпотом орите, про себя.
— Эх, шкура еловая, — потянулись казаки на выход. — Вечер испортил.
На улице было прохладно, ветер нагонял тучи, и все довольно быстро протрезвели. Стали закуривать.
После обеда приехал барон Гро.
Игнатьев пересказал ему содержание записки, полученной от лорда Эльджина, и француз высказал подозрение насчёт чистоплотности англичан.
— Мне кажется, они Париса просто выкупили.
— Или всё было подстроено заранее, — высказал предположение Игнатьев. — Я сам удивляюсь, почему Парис, так унижавший китайцев, ими не казнён?
— Признаюсь, и меня это волнует. Я не перестаю возмущаться действиями англичан. Стопроцентные мерзавцы.
Барон Гро рассказал о штурме Летнего дворца, о бесчинствах и мародёрстве солдат, о попустительстве со стороны штабов и генерала Монтобана.
— Не будь он лично заинтересован в грабеже, большинство произведений высочайшего искусства можно было сохранить.
— Летний дворец действительно был сказочно богат? — спросил Вульф.
— Необыкновенно! — ответил французский посланник. — Одни водяные часы, украшенные большими бронзовыми изваяниями голов быка, обезьяны и тигра, стоили не менее пятисот тысяч франков.
— Ого! — воскликнул Николай. — Можно себе представить, каких сокровищ вы лишились.
— Боже всеблагой и милосердный! — с наигранным пафосом, совместил свои ладони барон Гро и в порыве демонстрируемой набожности закатил глаза под лоб. Весь вид его показывал, что он душой и телом принадлежит Иисусу Христу, всецело подчиняется ему и никому кроме, а то, возможно, кое-кто подумает, что им руководит корысть и — будь оно презираемо в роде людском! — столь ненавистное им с раннего детства лжесвидетельство. И похоть глаз, и похоть плоти, и гордость житейская.
Николаю даже показалось, что барон невольно скосил глаза в его сторону, но тут же принял кроткое и благостное выражение лица: грешу и каюсь. Несмотря на походные условия жизни, на нём был отличный сюртук модного кроя, белая батистовая сорочка, галстук, завязанный с характерной нарочитой небрежностью, свойственной аристократам, и ослепительный жилет из пёстрого набивного атласа. Глядя на молитвенно сложившего ладони французского посланника, он пытался ответить себе, насколько верны его догадки и справедливы слухи, касавшиеся разногласий, возникших между союзниками. Непременно хотелось узнать, что их ссорит? 3ависть и гордыня, алчность и корысть? Если сведения об их неприязненных отношениях соответствуют истине, можно считать, что он неплохо разбирается в характерах, а это вдохновляет. В дипломатии без знания людей трудно двигаться к намеченной цели и уповать на удачу. И ещё он подумал, что французы умеют пленяться прекрасным, но сами не сильны пленять сердца — слишком мелки для этого, капризны.
— Уничтожение дворца — дело рук англичан, — прервал молчание барон Гро и опустил руки. — Если быть точным, этот вопиющий акт вандализма целиком и полностью лежит на совести их беспринципного посла.
— Джеймса Брюса, лорда Эльджина? — задался вопросом Игнатьев, прекрасно понимая, о ком идёт речь.