На следующий день в расположение русского посольства пришёл китаец Дин — римско-католического вероисповедания — и вручил Игнатьеву записку отца Гурия. Так же он передал просьбу китайцев-христиан снабдить их охранными грамотами на случай вторжения в Пекин армии союзников.
— Я не знаю, чему может научиться черепаха у человека, — сказал китаец, — но человек у черепахи научиться может.
— Чему? — поинтересовался Николай, разворачивая записку.
— Умению вовремя прятать голову, — не без гордости за мудрость своего ответа произнёс китаец.
Игнатьев тотчас распорядился начать выдачу бумажек с православным крестом для наклейки на дома христиан. Этим занялись Вульф, Баллюзен и Шимкович. Ещё китаец Дин сообщил, что начальства в столице нет. Все "дашэни" разбежались. Остались восьмизнамённые войска, ополченцы и полиция.
— Как настроены жители? — углубился в чтение записки Игнатьев, понимая, что китайцу хочется выговориться и почувствовать себя лицом значительным.
— Народ возмущён бегством богдыхана, — поддёрнул рукава Дин, — но ещё больше тем, что Пекин обречён на гибель. Малодушие и трусость сановников довело столичных жителей до неслыханной дерзости: они ругают и поносят правительство открыто.
— Каково отношение к иноземцам?
— Готовы растерзать. Тем более, что за головы "белых чертей" продолжают выплачивать деньги.
Николай кивнул и продолжил чтение.
Отец Гурий писал, что все миссионеры живы-здоровы (имя My Лань опытный архимандрит не упоминал), что основной архив Верховного Совета вывезен в провинцию Жэхэ. В заключение своего письма отец Гурий просил выручить православных албазинцев, поставленных в числе прочих ополченцев на Северной стене против монгольского монастыря Юн Хэ Гуна, соседнего с Русским подворьем «ввиду близости французских батарей».
Игнатьев на минуту задумался и попросил Дина передать албазинцам, чтобы те при начале штурма бежали в Русское подворье.
— Непременно передам, — заверил китаец и, получив от Баллюзена целую кипу крестных бумажек, заторопился к городским воротам.
Тем временем у союзников шли последние приготовления к тому, чтобы в полдень первого октября начать штурм Пекина и бомбардировку Внутреннего города. Французские батареи заняли позиции восточнее Храма Земли, а британские артиллеристы, пыхтя и надрывая животы, затаскивали дальнобойные орудия на его стены. Лупить — так лупить, прямой наводкой.
Английский разведчик вскарабкался на трубу бесхозной печи, в которой раньше обжигали черепицу, и рассмотрел в окуляр северо-восточный угол строящихся земляных валов у стен Пекина. Разглядел и китаянку в своём городском саду, подбиравшую — спиной к нему — опавшие груши, и яблоки — руки, собиравшие фрукты, были по-молодому проворны. Двигалась китаянка с поразительной быстротой и грациозностью.
Разведчик неохотно перевёл подзорную трубу на земляной вал, но ничего особенного не увидел: масса людишек таскала на своих горбах в корзинах и рогожах мокрую глину, ссыпала её и утаптывала.
— Мартышки безмозглые, — выругался вслух разведчик и ещё раз глянув в сторону сада — не повернулась ли к нему лицом молодка? обдирая брюхо о кирпичную трубу, соскользнул на землю: молодка обернулась старой ведьмой.
Под городские стены Пекина стали закладывать мины: готовились пробить брешь для штурмовых отрядов.
Сапёры отважно работали в ста шагах от стены, а самые отчаянные норовили подобраться к ней вплотную — метили смолой и битумом цель каждого орудия, а толпы пекинцев с любопытством взирали на них сверху, пытаясь догадаться, чего это "белые черти" роются в земле?
— Подкапываются! — убеждали друг друга военные.
— Прячут добро, — перемигивались бродяги.
— Роют для себя могилы, — дерзко шутили оптимисты и норовили спрятаться за спины полицейских.
Игнатьев встретился с командующим французской армией генералом Монтобаном, и орудия, направленные на город, развернули свои жерла так, чтобы Русское подворье оказалось вне зоны обстрела.
В десятом часу утра Баллюзен вызвал Шарпанова и Стрижеусова: — Едем на рекогносцировку.
— По калганской дороге? — сдерживая застоявшегося жеребца, умялся в седле Шарпанов, полагая, что их будет интересовать лагерь маньчжурской армии, но Баллюзен сказал, что отправляются они в Пекин: — Нужно собрать кое-какие сведения.
Пристроившись за французским батальоном, который занимал ворота Ан-дин-мын, они тут же повернули налево и поскакали вдоль городской стены к Северному подворью.
Столпотворение на улицах столицы было сумасшедшим.
Когда Баллюзен с казаками добрался до Северного подворья, отец Гурий трижды облобызал капитана и сказал, что «нашего миссионера Пещурова толпа чуть не растерзала».
Мимо них, распевая воинственный гимн, протопали ци-жэни: жёлтознаменные солдаты внутренних войск. У одного болталась за спиной английская винтовка — должно быть, командир.
Глава XIII
Получив от Баллюзена записку, в которой тот сообщал, что вошёл в город, Игнатьев переговорил с драгоманом Татариновым и тот немедля отправился в Пекин — надо было срочно устанавливать отношения с членами Временной комиссии по управлению городом.
— Если встретите Жуй Чана, кланяйтесь ему от меня: он благоразумнее Су Шуня.
С Татариновым отправились урядник Беззубец и рядовой казак Савельев. Проводив драгомана, Николай попросил Вульфа рассказать о состоянии посольской казны.
— Если дело с перемирием затянется, — пожаловался секретарь, — нам придётся латать дыры и переходить на сухари. Когда прибудут деньги из Иркутска, неизвестно.
Игнатьев задумался. Дорога в Кяхту была закрыта войсками Сэн Вана.
— Везёт англичанам! — после небольшой паузы воскликнул Вульф. — Настроение у них отличное, дела идут, в средствах они себя не стесняют.
Николай уловил камешек в свой огород.
— Вы опьянены чужим успехом, но не забывайте, что удача ненадёжна и весьма изменчива. Не завидуйте другим, возлюбите своё.
— Но союзники дьявольски озолотились....
— Вот именно: дьявольски. Не впадайте в уныние, постарайтесь сохранить достоинство, способность трезво смотреть на то, что происходит.
— Вижу, не слепой, — резко ответил Вульф. — Мы уже пшённой каше рады, а французы от зайчатины отказываются.
Игнатьев нахмурился.
— Желание жить на широкую ногу может привести к тому, что вам придётся семенить и лебезить перед теми, кого вы и на дух не переносите. А что касается экономии средств, так никто не говорит, что с завтрашнего дня мы должны начать морить себя голодом.
— Но денег-то нет! — с плохо скрываемым раздражением возразил секретарь. — Может, у китайцев одолжим?
— Я послал Баллюзена в город.
— Ну и что?
— Он должен привезти часть средств…
— Каких? … тех, что я оставил на хранении в духовной миссии.
— Вы полагаете, их не истратили? — усомнился в наличии денег Вульф, рассматривая свои ногти.
Глядя на него, Николай вспомнил, что всякий раз, когда барон Гро был чем-то недоволен, он имел обыкновение крутить на безымянном пальце свой драгоценный перстень, а лорд Эльджин поджимал губы, и без того тонкие.
— Уверен, — ответил он секретарю и добавил, что как бы там ни было, и это очевидно, обстоятельства складываются не в пользу союзников и, соответственно, китайцев.
— Это ваше искреннее мнение? — мрачно поинтересовался Вульф, поглощённый разглядыванием своих ногтей.
— Самое чистосердечное, — стараясь не замечать уязвляющего тона, ответил Игнатьев. — А вы предпочитаете иные, спорные прогнозы? — Его раздражала манера Вульфа уделять своей внешности излишне пристальное внимание, но он старался быть терпимым к проявлению чужих пристрастий.
— Да никто и не спорит, — вяло отозвался Вульф и зябко поёжился: он до чёртиков устал от оптимизма.
«Господи, — подумал он, выходя на улицу, где было слякотно и сыро. — Как хороши были размеренные, жаркие деньки в Тяньцзине! Остаётся только вспоминать».
Примерно так же думал и барон Гро, когда ему сообщили, что среди предметов, вывезенных из Летнего дворца, нашлись вещи полковника Фулонаде Граншана и секретаря посольства барона Меритенса. Позже принесли записную книжку и седло комиссара Адера. Стало ясно, что они погибли. Китайцы извинялись и ссылались на смятение умов простолюдинов. Из французов в живых остались Эскайрак де Латур и пятеро сопровождавших его драгун. Шестеро из тринадцати пленённых. Брабазану и де Люку отрубили головы. Маньчжурский генерал счёл эту казнь достойной местью за своё ранение — в бою при Тунчжоу он лишился глаза.
Капитана Шануа живого разорвали лошадями, погнав их в разные стороны. Привязали за руки — за ноги, а голову оставили, чтоб видел то, что он из себя представляет после казни. Видел, истекая кровью и содрогаясь в конвульсиях.
Лейтенанта Коид Османа рубили по частям — от мизинца правой руки до левого уха, медленно и беспощадно. А Париса — наглого и грубого Париса, из-за возмутительных действий которого переговоры в Тяньцзине были сорваны, китайцы вернули живёхоньким и невредимым! Где же, скажите, справедливость? Её нет, да и не будет на земле.
Барон Гро считал себя романтиком и вынужден был испытывать глубочайшую обиду, когда его возвышенные порывы натыкались на глухую стену грязного политиканства и меркантильности того же лорда Эльджина. Это было крайне, крайне неприятно, хотя, никакой трагедии, понятно, в этом не было. Наоборот. Чужая вседозволенность позволяла не выпадать из колеи насущной прагматичности — в конце концов, он и сам прибыл в Китай не для ахов и охов.
— Я думаю, — говорил он навестившему его после полудня Игнатьеву, — теперь вы сами смогли убедиться в том, что никого не радуют наши успехи, кроме нас самих.
— Да нет, — мягко возразил ему Николай, объяснивший свой визит тем, что в годину горя люди тянутся друг к другу, пытаясь отыскать самих себя, не затеряться в мире, в его бедах и сумятице. — Ваши успехи очевидны и довольно поучительны. Всякий раз, когда я восторгаюсь вашим дипломатическим чутьём, я говорю себе: «Иди к лучшим — их мало. Лишним не будешь».