— Так сразу не выйдет, — как бы сокрушаясь, вздохнул Бердичевский.
— Что «не выйдет»?
— Уехать. — Матвей Бенционович еще и руками развел, совсем уж входя в роль. — Антон Антонович просят вас немедленно к ним пожаловать. И даже приказывают.
— «Приказывают»? — вспыхнул Бубенцов. — Плевал я на его приказания!
— Это уж как угодно, только его превосходительство не велели выпускать вас из пределов губернии, пока вы не представите удовлетворительные объяснения в связи с незаконным арестованием зытяцких старейшин и убиением трех зытяков, которые пытались их освободить.
— Чушь! Всем известно, что зытяки напали на представителей власти с оружием в руках. Сами виноваты. А насчет незаконности арестования старейшин — это мы еще посмотрим. Покрываете идолопоклонников? Ничего, Константин Петрович спросит с вас и за это. — Владимир Львович встал и надел сюртук. — Черт с вами. Заеду к вашему Гаггенау. Не ради него, а ради Людмилы Платоновны. Она милашка. Поцелую ручку на прощание.
Глаза Бубенцова сверкнули нехорошим блеском — очевидно, инспектор замыслил устроить Антону Антоновичу напоследок какую-нибудь унизительную каверзу.
Как бы не так, подумал Матвей Бенционович, с трудом сдерживая торжествующую улыбку. Ручонки у вас, сударь, коротки.
Вышли в гостиную. Присные инспектора в нарды уже не играли: Спасенный укладывал саквояж, Черкес стоял подле окна и высматривал что-то во дворе.
И вдруг произошло нечто неожиданное. Более того — невероятное и даже невообразимое.
В два кошачьих прыжка Мурад подлетел к Матвею Бенционовичу и схватил его за горло своими короткими железными пальцами.
— Измэна! — хрипло выкрикнул Черкес. — Володя, не ходи! Там засада!
— Что ты несешь? — уставился на него Бубенцов. — С ума спятил?
Бердичевский дернул из кармана свисток и дунул что было мочи. В ту же секунду со двора донесся топот множества ног.
Ударом жилистого кулака кавказец сбил Матвея Бенционовича с ног, бросился к одному из чемоданов и выхватил оттуда длинноствольный револьвер.
— Стой! — крикнул Владимир Львович, но было поздно. Мурад выбил дулом стекло и три раза пальнул наружу. Раздался истошный вопль, а в следующее мгновение из двора ударили ответные выстрелы, да так густо, что со стен и потолка полетели брызги штукатурки, на рояле лопнул графин с хризантемами, а настенные часы вдруг взорвались отчаянным боем.
Спасенный плюхнулся на пол и пополз к двери в кабинет. Присел на корточки и Бубенцов. Когда пальба немного поутихла, брезгливо сказал:
— Мурад, ты болван. Ну и каша. Сам заварил, сам и расхлебывай. Я через черный ход — и на конюшню. Поскачу в Питер. Ничего, утрясу. А ты популяй еще немножко, чтоб я мог оторваться, и сдавайся. Я тебя вызволю. Понял?
Не дожидаясь ответа, пригнувшись, исчез за дверью. Спасенный все так же, на брюхе, уполз за ним.
— Понял, Володя, чэго не понять, — негромко сказал Черкес. — Только Мурад сдаваться нэ умэет.
Он высунул руку из-за выступа, прицелился и выстрелил. Во дворе снова кто-то вскрикнул, и стали бить залпами. Улучив момент, абрек пальнул еще раз, но тут ему не повезло. Папаха слетела на пол, мотнулась сизая, обритая голова, и по щеке прорисовалась багровая борозда, немедленно засочившаяся кровью. Мурад сердито вытер лицо рукавом грязного бешмета и выстрелил поверх подоконника.
Матвей Бенционович уже с минуту находился в состоянии мучительной внутренней борьбы. На одной чаше был только долг, на другой — жена, двенадцать (собственно, уже почти тринадцать) крошек и в придачу собственная жизнь. Прямо скажем, груз неравный. Бердичевский решил, что будет сидеть тихонько — в конце концов, можно отрядить за Бубенцовым и погоню. Но сразу же после принятия этого спасительного решения в пальбе наступило затишье, и Матвей Бенционович, перекрестившись, отчаянно крикнул:
— Лагранж, черный ход!
Мурад свирепо обернулся, и Бердичевский увидел неправдоподобно огромную черную дыру, смотревшую ему прямо в переносицу. Сухо щелкнул курок, потом снова, и Черкес, не по-русски выругавшись, отшвырнул бесполезный револьвер.
Но чудесное спасение только померещилось бедному Матвею Бенционовичу, потому что кавказец выхватил свой чудовищный кинжал и, согнувшись, метнулся к товарищу прокурора.
Бердичевский неубедительно стукнул страшного человека по скуле, но это было все равно что бить кулаком о камень. Околдованный таинственным мерцанием широкого клинка, Матвей Бенционович замер.
Черкес обхватил своего пленника за шею, приставил холодную сталь к горлу и сказал, дыша в лицо кровью и чесноком:
— Потом тебя рэзать буду, нэ сейчас. Если сейчас, они мэня сразу убьют. А так еще долго будэм разговор разговаривать. Володя подальше уйдет — тогда зарэжу.
Матвей Бенционович зажмурился, не выдержав близости бешеных глаз, черной бороды и кровоточащей щеки.
Снаружи донесся крик Феликса Станиславовича:
— Гони коляску на Купеческую! Вы, трое, марш по заставам. Перекрыть шлагбаумы! Елисеев, бери четверых и давай к конюшне!
Теперь Бубенцову не уйти, понял Бердичевский, но утешения эта мысль не принесла. Дышать с перехваченной шеей было трудно, от тоскливого ужаса подкатывала тошнота, и даже подумалось — скорей бы уж резал, лишь бы отмучиться.
Из-за подоконника осторожно высунулась половина головы Лагранжа.
— Господин Бердичевский, вы живы?
Ответил Мурад:
— Сунэшься — будэт мертвый.
Тогда полицмейстер, осмелев, вынул и руку с револьвером, ухмыльнулся:
— Что, Джураев, отстрелял пульки-то? Я посчитал. Только тронь его высокоблагородие, убью как бешеную собаку. Живьем брать не буду, Христом Богом клянусь.
— Мурад смэрти нэ боится, — презрительно бросил на это разбойник, загораживаясь Бердичевским, как щитом.
Феликс Станиславович медленно вскарабкался на подоконник.
— Это ты, братец, врешь. Ее, безносую, все боятся.
Он осторожно спустил ногу на пол.
— Еще шаг, и рэжу, — тихо, но веско пообещал Черкес.
— Всё-всё, — успокоил его полицмейстер. — Вот и револьвер кладу.
Он и вправду положил оружие на самый край подоконника — так что дуло нависло над полом, закинул ногу на ногу.
— Давай, Джураев, договоримся миром. — Лагранж достал портсигар, закурил папиросу. — Ты мне двоих людей продырявил. За это тебя надо бы на месте положить. Но если ты сейчас его высокоблагородие отпустишь и сдашься, я тебя в тюрьму живым доставлю. И даже бить тебя не станем, честное офицерское.
Мурад только хмыкнул.
— Что, догнали? — спросил подчиненных Феликс Станиславович, оборотясь назад.
Что-то ему там ответили, но слов было не разобрать.
— Ах мерзавцы, упустили?! — грозно взревел полковник и свирепо ударил кулаком по подоконнику, и так неловко — аккурат по торчащему стволу револьвера.
В полном согласии с законами физики от этого удара револьвер описал в воздухе замысловатое сальто и грохнулся об пол на самой середине гостиной.
Выпустив заложника, Черкес одним хищным прыжком прыгнул к оружию.
И тут обнаружилось, что трюк с летающим револьвером был исполнен хитроумным полицмейстером нарочно. Откуда ни возьмись в руке у Феликса Станиславовича возник второй револьвер, поменьше, и изрыгнул в Джураева огонь и дым.
Пули отшвырнули кавказца к стене, но он тут же вскочил на ноги и, замахнувшись кинжалом, пошел на полковника.
Лагранж прицелился получше, выстрелил еще три раза — и всё в цель, но Мурад не упал, просто теперь каждый шаг давался ему всё с большим и большим трудом.
Когда Черкеса отделяло от подоконника каких-нибудь полсажени, полковник спрыгнул на пол, приставил Джураеву дуло прямо ко лбу, и верхушка бритого черепа разлетелась на осколки.
Убитый немного покачался и наконец рухнул навзничь.
— Вот живучий, черт, — удивленно покачал головой полицмейстер, склонясь над телом. — Прямо оборотень. Вы поглядите, он еще и глазами хлопает. Рассказать кому — не поверят.
Потом приблизился к полумертвому от всех потрясений Бердичевскому, присел на корточки.
— Ну вы, Матвей Бенционович, смельчак. — И уважительно покачал головой: — Как вы про черный ход-то крикнуть не побоялись!
— Да что толку, — слабым голосом произнес товарищ прокурора. — Все равно ведь ушел Бубенцов.
Лагранж белозубо расхохотался:
— Как же, ушел! Взяли. И его, и секретаришку. Прямо в конюшне.
— А как же?.. — захлопал глазами переставший что-либо понимать Матвей Бенционович.
— Это я нарочно заругался, для Черкеса. Чтоб с подбрасыванием оружия правдоподобнее вышло.
От восторга и облегчения Бердичевский не сразу нашелся что сказать.
— Я… Право, Феликс Станиславович, вы мой спаситель… Я этого вам не забуду…
— Очень бы хотелось, чтоб не забыли, — искательно заглянул в глаза бравый полицмейстер. — Я вам и в дальнейшем верой-правдой, честное благородное слово. Только не давайте ходу истории со взяткой этой, будь она неладна. Лукавый меня попутал. Я и деньги купчине вернул. Замолвите за меня словечко перед владыкой и Антоном Антоновичем, а?
Бердичевский тяжело вздохнул, вспомнив, как витийствовал против чиновничьего даролюбия, чертополохом прорастающего сквозь любые благие намерения — не деньгами, так пресловутыми борзыми щенками.
А спасенная жизнь — чем не борзой щенок?
XIСУД
Процесс по делу о заволжских убийствах открылся в новом здании губернского суда, замечательно просторном и красивом. Антон Антонович фон Гаггенау сам утвердил архитектурный проект и лично надзирал за строительством, потому что придавал этому сооружению особенное значение. Он говаривал, что по виду судейских учреждений всегда можно заключить, уважают ли законность в данной местности. В России судебные присутствия грязны, тесны и обшарпанны, вот и творятся в них всяческие неправды и злоупотребления. Губернатор же пребывал в неколебимом (хотя, возможно, и наивном) убеждении, что если зал суда будет являть собой некое подобие чистого и прекрасного храма, то и нарушений там будет свершаться куда как меньше. И еще одно соображение имелось у нашего администратора, когда он распорядился отвести на строительство столь значительную сумму: новый суд должен был знаменовать собой золото