— Ах, ну я же! Малиновые, непробиваемые! Я пробовал! Я тому, безлицему! Он ни слова! Я ему! — снова показал он на Коровина. — А он меня колоть! Дрянью! Потом два дня голова! Не слышат! Глас! В пустыне!
— Это он про усыпляющий укол, который я был вынужден ему назначить, — пояснил доктор. — Какая злопамятность, ведь уже месяца три прошло. Очень он тогда перевозбудился. Пуще, чем сейчас. Ничего, сутки поспал, стал спокойнее. Совал мне тетрадку, чтоб я прочёл его записи. Где там — сплошные формулы. И на полях вкривь и вкось, с тысячей восклицательных знаков, про «эманацию смерти».
— Это чтоб яснее! — в отчаянии закричал Лямпе, брызгая слюной. — Надо по-другому. Я думал! Дело не в смерти! Ничем не остановишь, вот что. Может, «пенетрация»? Потому что через всё! Но «пенетрирующая эманация» не выговоришь!
— Так вы, стало быть, не отрицаете, что наряжались Василиском, ходили по воде и светили из-за спины своим хитроумным фонарём? — перебил его владыка.
— Да, суеверием по суеверию. Раз не слышат. О, я очень хитрый.
— И бакенщику в окно грозили, гвоздём по стеклу скребли? А после в избушке напали на Ленточкина, на Лагранжа, на Матвея Бенционовича?
— Какая избушка? — пробормотал Сергей Николаевич. — Гвоздём по стеклу — бр-р-р, гадость! — Он передёрнулся. — К чёрту избушку! Про главное! Остальное чушь!
— И в окно Матвею Бенционовичу не стучали, встав на ходули?
Физик удивился:
— Зачем ходули? А стучать?
Товарищ прокурора, дочитавший письмо, негромко сказал:
— Владыко, это не мог быть Сергей Николаевич. Она ошибается. Посудите сами. Сергей Николаевич знал, что в ту ночь меня перевели со второго этажа на первый. Зачем бы ему понадобились ходули? Нет, это был кто-то другой. Некто, не осведомлённый о том, что я переместился в спальню первого этажа.
Кажется, способность к логическому размышлению у Бердичевского восстановилась, и это преосвященного порадовало. Но тогда получается…
— Так был ещё один Василиск? — Архиерей затряс головой, чтоб лучше думала. — Драчливый? Который ударил Пелагию, а перед тем таким же манером нападал на вас, Алёшу и Лагранжа? Нелепица какая-то!
Матвей Бенционович осторожно заметил:
— К выводам я пока не готов. Однако взгляните на Сергея Николаевича. Разве у него достало бы силы поднять бесчувственное тело и переложить в гроб, стоящий на столе? Алексея Степановича ещё куда ни шло, хотя тоже сомнительно, но уж меня-то определённо не поднял бы. Я ведь тяжелокостный, за пять пудов.
Митрофаний посмотрел на Бердичевского, как бы взвешивая, потом на худосочного физика. Вздохнул.
— Ну хорошо, господин Лямпе. А где же вы были той ночью? Ну, когда Матвея Бенционовича положили к вам в спальню?
— Как где? Здесь. — Учёный обвёл рукой стены подвала, после чего потыкал пальцем на приборы. — Всё главное сюда. Всё-таки каменные. Я — ладно, я исследователь. А ему (Лямпе кивнул на Бердичевского) не нужно. Опасно.
— Да что опасно-то? — воскликнул напряжённо вслушивавшийся в бред владыка. — О какой опасности вы всё время толкуете?
Лямпе умолк, косясь на доктора и нервно облизывая губы.
— Слово? — тихо спросил он преосвященного.
— Какое слово?
— Чести. Не перебивать. И не колоть.
— Слово. Перебивать не стану и уколы делать не позволю. Говорите, только медленно. Не волнуйтесь.
Но Сергею Николаевичу этого было мало.
— На этом, — показал он на грудь преосвященного, и тот, кажется, понемногу приучившийся понимать странную речь коротышки, поцеловал панагию.
Тогда Лямпе удовлетворённо кивнул и начал, изо всех сил стараясь говорить как можно яснее.
— Эманация. Пенетрационные лучи. Моё название. Маша хочет по-другому. Но мне больше так.
— Опять лучи! — простонал Донат Саввич. — Нет, господа, вы как хотите, а я крест не целовал, так что пойдёмте-ка, коллега, на свежий воздух.
Оба эскулапа вышли из подвала, и Сергей Николаевич сразу стал спокойнее.
— Я знаю. Говорю не так. Всё время вперёд. Слова слишком медленные. Нужно более совершенную коммуникативную систему. Чтоб сразу мысль. Я думал про это. Посредством электромагнетики? Или биологического импульса? Тогда все меня поймут. Если бы прямо мысли — из глаз в глаза, это бы лучше всего. Нет, глаза плохо. — Он загорячился. — Выколоть бы глаза! Только сбивают! Но нельзя! Всё на зрении. А зрение — обман, ложная информация. Несущественное — да, но главное упускается. Убогий аппарат. — Лямпе ткнул пальцем себе в глаз. — Всего семь цветов спектра! А их тысяча, миллион, бессчётно!
Тут он замотал головой, сцепил перед собой руки.
— Нет-нет, не про то. Про пенетрацию. Я постараюсь. Медленно. Слово!
Физик испуганно посмотрел на владыку — не перестанет ли слушать, не отвернётся ли. Но нет, Митрофаний слушал сосредоточенно, терпеливо.
— Там Окольний, так? — показал Сергей Николаевич вправо.
— Так, — кивнул владыка, хотя знать не знал, в какой стороне отсюда находится скит.
— Легенда, так? Василиск. Огненный перст с небес, горящая сосна.
— Да, конечно, это легенда, — согласился епископ. — Религия содержит много волшебных преданий, они отражают человеческую тягу к чудесному. Нужно воспринимать эти истории иносказательно, не в буквальности.
— Именно что буквально! — закричал Лямпе. — Буквально! Так и было! Перст, сосна! Даже угли есть! Закаменели, но видно, что ствол!
— Погодите, погодите, сын мой, — остановил его Митрофаний. — Как вы могли видеть обгорелый ствол той сосны? Вы что… — Глаза владыки расширились. — …Вы что, были на Окольнем острове?!
Сергей Николаевич как ни в чём не бывало кивнул.
— Но… но зачем?
— Нужна была добрая эманация. Злой, серого колора, много. Не редкость. А беспримесный оранж, как ваш, почти никогда. Даже точный оттенок не мог. А нужно — для науки. Думал-думал. Эврика! Схимники — праведные, так? Себялюбие, алчность, ненависть близки к нулю, так? Значит, сильная нравственная эманация! Логика! Проверить, замерить. Как? Очень просто. Сел ночью в лодку, поплыл.
— Вы плавали в скит, чтобы измерить нравственную эманацию схимников? — недоверчиво переспросил владыка. — Этими вашими фиолетовыми окулярами?
Лямпе кивнул, очень довольный, что его поняли.
— Но ведь это строжайше воспрещено!
— Глупости. Суеверие.
Преосвященный хотел вознегодовать и даже бровями задвигал, но любопытство было сильнее праведного гнева. Не удержался, спросил тихонько:
— И что там, на острове?
— Холм, сосны, пещера. Царство смерти. Лысые. Неприятно. Но неважно, главное — шар.
— Что?
— Шар. Там так. Ход, по бокам камеры. Внутри, под верхушкой — круглая.
— Что «круглая»?
— Пещера. Туда и попал. Пробил свод. Потом дыра корнями, травой, землёй, теперь не видно. А ствол ещё видно. Восемьсот лет, а видно! Угли. Шар, как большая-большая тыква. Ещё больше. Как… — Лямпе огляделся по сторонам. — Как кресло.
— В круглой пещере, которая под вершиной холма, лежит шар? — уточнил Митрофаний. — Что за шар?
Сергей Николаевич страдальчески вздохнул:
— Ну я ведь уже. Сверху. Пробил свод. Ещё тогда, когда Василиск. Метеорит. Упал, пробил, зажёг сосну. Ночью далеко видно. Вот он и увидел.
— Кто, святой Василиск? — Архиерей потёр лоб. — Постойте. Вы хотите сказать, что восемьсот лет назад он видел, как на землю упало некое небесное тело. Решил, что это указующий перст Божий, пошёл по воде и ночью нашёл остров по пылающей сосне?
— По воде ходить нельзя, — с неожиданной связностью заметил физик. — Плотность не позволит. Не шёл. На чём-то плыл. Не важно. Важно, что там. В пещере. Куда упал.
— А что там?
— Уран. Слышали? Знаете? Смолка. Месторождение.
Преосвященный подумал, кивнул.
— Да-да, я читал в «Физическом вестнике». Уран — это такой природный элемент, обладающий необычными свойствами. Его и ещё один элемент, радий, сейчас изучают лучшие умы Европы. А урановая смолка — это, если я не ошибаюсь, минерал, в котором содержание урана очень высоко. Так, кажется?
— Духовная особа, а следите. Хорошо, — похвалил Сергей Николаевич. — Голубая аура. Умная голова.
— Бог с ней, с моей головой. Так что смолка эта ваша?
Лямпе приосанился.
— Моё открытие. Ядро начинает делиться. Само. Нужен особенный механизм. И название придумал: «Ядерный Делитель». Невероятно трудные условия. Пока невозможно. В природе теоретически может. Но при редком стечении. А тут как раз! Редчайшее! — Он бросился к столу, зашелестел страничками пухлой тетрадки. — Вот, вот! Я ему, а он колоть! Вот! Метеорит, высочайшая температура — раз. Месторождение смолки — два! Подземные источники — три! И всё! Делитель! Природный! Заработал! Энергия ядра, по цепочке! Пошла — не остановишь! Восемьсот лет! Я Маше и Тото письмо! Нет, не верят! Думают, я с ума! Потому что из сумасшедшего дома!
— Да постойте же! — взмолился Митрофаний, у которого от напряжения на лбу выступили капли пота. — От падения метеорита в месторождение урана заработал какой-то природный механизм, начавший источать энергию. Я ничего в этом не смыслю, но предположим, всё так, как вы говорите. Однако в чём здесь опасность?
— Не знаю. Не медик. И в тетрадь не писал, потому что не знаю. Но уверен. Совершенно уверен. Я там несколько часов, а рвота, потом лихорадка. Схимники всё время. Вот и умирают. Полгода, год — и смерть. Преступление! Надо закрыть! А никто. Не слушают! Я к тому, с черепом. Он на меня рукой…
— С каким черепом? — опять перестал понимать преосвященный. — Про кого это вы?
— Ну, на лбу. Вот тут. Который без лица, с дырками. Там. — Физик снова махнул рукой в сторону Окольнего острова.
— Схимник? Старец Израиль? У которого на куколе вышит череп с костями?
— Да. Главный. Нет, машет! Я к Коровину, а он иглой! Я тетрадь, а он не читает! — Голос Сергея Николаевича задрожал от давней обиды. — Думал-думал, придумал. Чёрный Монах. Испугаются. Проклятое место. И тогда спокойно исследовать. Без помех.