«Пока работаю, мне неплохо, но когда один рассказ окончен, а за второй еще не принимался, – настроение у меня гнусное».
Только за последние два-три года из-под его пера выходят несколько больших романов: «Анонимные холостяки», «Тетушки – это вам не джентльмены», а также «Женщины, жемчуг и Монти Бодкин» (1972), в котором действует наш старый знакомец, бывший секретарь лорда Эмсворта, сотрудник уголовного розыска, а теперь помощник режиссера в кинокомпании «Суперба-Льюэллин» («MGM») в Льюэллин-Сити (Лос-Анджелес) Монти Бодкин. А спустя два года после смерти – один из лучших «бландингских» романов – «Закат в Бландингсе» (1977).
Меж тем, «закат в Ремсенберге» с конца шестидесятых годов дает себя знать всё ощутимее. Тому же Шарпу:
«Сижу в своем старом кресле, размышляю, придумываю сценку-другую, но дальше этого дело не идет…»
Раньше, прежде чем браться за перо, Вудхаус долго и тщательно – как правило, во время долгих прогулок – продумывал план будущей книги. Теперь же, когда силы на исходе, на проработку планов времени нет.
«Теперь у меня другая тактика, – пишет он в начале семидесятых своему редактору в лондонском издательстве «Барри и Дженкинс» Кристоферу Маклихозу. – Что́ будет происходить в моей книге, я знаю только до девяностой страницы; поэтому сажусь и пишу первые главы, а о том, что будет дальше, не задумываюсь».
Пишет гораздо медленнее, чем раньше. И немного «халтурит»: случается, переносит, почти ничего не меняя, в новый роман кое-какие сцены и диалоги из старых, давно увидевших свет. «Никто же всё равно их не помнит», – говорит он в свое оправдание управляющему директору «Дженкинса», своему давнему, еще с двадцатых годов, приятелю Джону Гримсдику.
Некогда могучий организм начинает сдавать: пошаливает сердце, на которое раньше Плам никогда не жаловался, говорил, что не знает, справа оно у него или слева, как у всех. Нередко случаются, как в конце сороковых, вскоре после приезда Вудхаусов в Америку, сильные головокружения – поэтому теперь писатель ходит с палкой.
«С головой у меня всё в порядке, – пишет он Гримсдику, – но вот без палки выходить на улицу не решаюсь».
Больше же всего мучает артрит на обеих руках – и больно, и, главное, мешает работать.
«Мне стало ужасно трудно писать от руки, да и печатать на машинке тоже, – жалуется он Болтону. – Напечатаю пару страниц с нечеловеческими усилиями, а потом приходится прерваться на день-другой».
Через день-другой, однако, безделье переносить больше не в состоянии и, превозмогая боль в негнущихся пальцах, вновь садится за машинку.
От всего этого портится некогда образцовый характер, да и настроение не ахти, в доме теперь меньше шуток, смеха. Хозяин дома ходит (а больше сидит или полёживает) грустный, подавленный. И не только оттого, что не может подолгу работать. Плам тяжело перенес смерть ближайшего друга: Уильям Таунэнд умер в доме престарелых в год их с Вудхаусом общего восьмидесятилетия.
На вопрос корреспондента «Sunday Times» Филипа Нормана: «Бывает, что вы смеетесь вслух, когда пишете что-то смешное?» следует неожиданный для такого оптимиста, как Вудхаус, ответ: «Когда ты предоставлен самому себе, смеешься нечасто». А ведь мы знаем: из его кабинета, когда он работал, не раз раздавался смех: проверял на себе, смешно получается или нет.
Самому себе Вудхаус был предоставлен почти год, когда Этель с конца 1962-го до середины 1963-го бо́льшую часть времени проводила в больнице: подозрение на рак, пугали, что проживет не больше года. Прожила – двадцать один. Без жены Плам жить не привык, скучает без «своего Кролика», ежедневно пишет ей трогательные письма:
«Мой драгоценный, любимый Кролик! Пишу, чтобы сказать тебе, что скучаю без тебя и молюсь, чтобы ты поскорей ко мне вернулась. Люблю тебя, моя дорогая, в миллион раз больше, чем всех на свете вместе взятых».
Впрочем, когда Этель дома, общение мужа с женой сведено теперь до минимума. Бо́льшую часть дня жена проводит у себя в комнате, в постели, и обществу мужа предпочитает «общество» шерри или мартини; с возрастом она разлюбила людей, к которым всегда тянулась, стала анахоретом. Да и характер у Кролика с годами лучше не стал: Этель агрессивна, все ее раздражают, особенно же – вдова Армина Нелла. Невестка Плама приехала из Англии помогать деверю и его жене по хозяйству, «скрасить их существование». Давно, однако, известно: когда родственники съезжаются, чтобы скрасить друг другу существование, добра не жди. Вот и Этель с Неллой, человеком со своими устоявшимися представлениями о жизни, сразу не поладили, не сошлись характерами – в доме возникают ссоры, разговор идет на повышенных тонах. Этель не терпит, когда вторгаются в ее быт, она привыкла всё решать сама, ей мнится, будто Нелла хочет поссорить ее с мужем, наводит свои порядки. Покладистый же Плам боится и не любит скандалов, криков, он еще больше замыкается в себе, старается почаще и подольше не бывать дома. Берет собаку и нетвердой походкой, опершись на палку, отправляется на почту, или на океан, или к Болтону.
Или – новое увлечение! – в Приют для бездомных собак и кошек, совместный проект Плама и Этель, в который они в конце шестидесятых вкладывают тысячи долларов. Доходит до абсурда: в День Благодарения сердобольная пара организует для своих четвероногих питомцев праздничные обеды. Представляю, как бы смаковали эту деталь советские американисты: богач Вудхаус – деньги девать некуда! – кормит спаржей и свиной вырезкой отъевшихся псов, а семья американского рабочего-труженика сидит на воде и хлебе. Роберт Маккрам пишет, что в марте 1969 года, когда нужно было выбирать, что спонсировать – Приют или Далидж, которому Вудхаус многие годы оказывал щедрую финансовую поддержку, – предпочтение было отдано Приюту.
Но и не выходя из дому, он, как бывает со стариками, становится всё более непроницаемым, отрешенным, уходит в себя, предпочитает вступать в разговор не с домочадцами, а с героями своих книг, словно бы сживается с порождениями собственной фантазии. Внук Вудхауса Эдвард вспоминает, как перед отъездом в Англию он зашел к деду проститься. Вудхаус сидел в глубоком кресле и читал Дика Фрэнсиса. Когда Эдвард появился, Плам рассеянно взглянул на внука, которого он в свои девяносто с лишним, очень может быть, видел в последний раз, буркнул: «Прощай, старина. Рады были тебя повидать» – и вновь погрузился в чтение.
На девяностолетие, как и десятью годами раньше, Вудхаус получил много подарков. В середине октября 1971 года (дорого яичко к Христову дню!) в Лондоне вышел очередной Дживс: «Очень вам обязан, Дживс», и не кто-нибудь, а сам Джон Ле Карре отметил в «Sunday Times» «магию, юмор, человечность, безумное, искрящееся веселье» – в книгах, в отличие от жизни, «искрящееся веселье» еще сохранялось. Вслед за Ивлином Во Ле Карре обвинил власти в «позорном проявлении духовной черствости» («disgraceful act of spiritual brutality») в отношении Вудхауса, призывал наградить писателя хотя бы памятной медалью.
«Он бы, наверное, посчитал памятную медаль глупостью, – писал Ле Карре. – Но ведь это, по крайней мере, способ перед ним извиниться. Он бы тогда, может, за ней приехал…»
Ле Карре был услышан. Спустя три года после юбилея, летом 1974 года, в Ремсенберг прибыл из Лондона скульптор – изваять живого классика в полный рост для легендарного Музея восковых фигур мадам Тюссо, где Плам ныне и пребывает вместе с Гаем Фоксом, Шерлоком Холмсом, Черчиллем, Сталиным и прочими знаменитостями – реальными и вымышленными.
Осенью того же года на Лонг-Айленд в гости к Вудхаусу приехали Том Райс Эндрю и Ллойд Уэббер, авторы оперы «Клянусь Дживсом». Встретила их Этель с большим противнем в руках, на котором лежали куриные ножки для целой армии кошек, населявших дом и сад. Гости в сопровождении Вудхаусов поехали к общим знакомым, у которых имелся рояль. Вудхаус послушал музыку, когда же подали чай, жена стала его уводить.
«Глаза его, исполненные тоски, были прикованы к столу, – вспоминают либреттист и композитор. – “Пока!” – с сожалением помахал он сэндвичам и исчез навсегда».[95]
Да, Уэббер и Том Райс Эндрю его больше не увидят, но 93-летний Вудхаус умирать пока не собирается. И правильно делает: в преддверии нового 1975 года его, коллаборациониста, чуть ли не предателя родины, ждет невероятный сюрприз. «За многолетнюю преданность отечественной словесности, за заметный вклад в комическую литературу на английском языке» королева Елизавета II посвящает Пэлема Гренвилла Вудхауса в рыцари. Вудхаус прощен? Или автор сам по себе, а его книги – сами по себе; книги хорошие, а автор – не очень? Сказано же: «За заметный вклад в комическую литературу». Не за героизм же, проявленный в военное время, удостаивается сэр Пэлем рыцарского звания!
Прощен он будет спустя еще несколько лет, когда его ожидал бы (сослагательное наклонение, увы) сюрприз еще больший. Член Парламента от консерваторов, министр в кабинете Маргарет Тэтчер Иэн Спраут, долгое время собиравший документы и свидетельства по делу Вудхауса, выпускает книгу «Вудхаус на войне». Вердикт Спраута: невиновен. Справедливость восторжествовала?
Вопросы, однако, остаются. У меня, во всяком случае. В чем невиновен? В том, что не ждал прихода немцев? В том, что не заключил «тайный сговор» с лагерфюрером и чиновниками германского МИДа и Министерства пропаганды? В том, что никого не предавал? В том, что в Тосте вел себя достойно? Но это читателю и без того понятно, безо всяких документов и свидетельств. Документы и свидетельства, полагаю, понадобились Спрауту, чтобы доказать, что в 1941–1943 годы Вудхаус не запятнал себя близкими отношениями с нацистами. Но ведь главным образом Вудхауса обвиняли в том, что во время войны с нацистами он выступал по нацистскому радио. А это обвинение Иэн Спраут при всём желании снять с него никак не мог. Да, выступал, Вудхаус этого никогда не отрицал, да и отрицать это было бы смешно. А почему согласился – то ли потому, что хотел поблагодарить благородных американцев за заботу? То ли по наивности, простодушию. То ли потому, что смекнул, что, согласившись, сможет раньше выйти на свободу. Так ли уж это важно? Тем более теперь, когда с окончания войны прошло столько лет, да и Вудхауса нет в живых…