[559] сообщите мне все самые последние on dit.[560] О небо! Что за противное зеркало и вдобавок как раз напротив меня! Нельзя ли его перевесить на то время, что я здесь? Ах, кстати, леди Розвил, вы любительница богемских зеркал? Что до меня — я обладаю таким зеркалом, но смотрюсь в него только когда на меня находит хандра: оно дает такой радужный отсвет, что потом весь день пребываешь в хорошем расположении духа. Увы, леди Розвил, вы видите, я сейчас гораздо бледнее, чем когда мы встречались с вами в Гаррет-парке. Зато вы напоминаете один из тех прекрасных цветков, которые особенно пышно распускаются в зимнее время.
— Хвала всевышнему, мистер Пелэм! — воскликнула, смеясь, леди Розвртл. — Наконец-то вы дали мне вставить хоть одно слово. По крайней мере, вы за время своего пребывания в Париже научились нести все frais[561] разговора.
— Я вас понимаю, — ответил я, — вы хотите сказать, что я говорю слишком много; верно, я признаю за собой этот недостаток, сейчас это не в моде. Даже меня, самого учтивого, самого добродушного, самого безыскусственного человека всей Европы — даже меня невзлюбили, почти что возненавидели из-за этого единственного, отнюдь не тяжкого преступления! Ах! Ведь больше всех в обществе любят глухонемое существо, чье имя — «comment s'appelle-t-il?»[562]
— Да, — согласилась леди Розвил, — популярность — богиня, которую легче всего умилостивить, ничем себя не проявляя, и чем меньше прав человек имеет на то, чтобы им восхищались, тем более он может притязать на то, чтобы его полюбили.
— В общем это совершенно верно, — согласился я, — и в этом смысле я представляю правило, вы — исключение. Я образец совершенства, и меня за это ненавидят: вы — такой же чистейший его образец, и, несмотря на это, перед вами преклоняются. Но скажите мне, что нового в литературе? Я устал от суетной праздности и, чтобы достойно насладиться отдыхом, намерен выступить как savant,[563]
— О! леди К. собирается писать комментарий к сочинениям Уде,[564] мадам де Жанлис[565] — исследование о подлинности апокрифов.[566] Герцог Н. в скором времени закончит трактат о веротерпимости, лорд Л. — «Опыт познания самого себя». Далее, по сведениям из-за границы, алжирский дей сочинил «Оду свободе», а ученая коллегия Кафрарии намерена издать том путешествий на Северный полюс.
— Ну что ж, — сказал я, — если я вздумаю с самым серьезным видом разгласить эти сведения, бьюсь об заклад, что очень многие мне поверят; ибо выдумка, изрекаемая торжественным тоном, звучит гораздо более убедительно, нежели правда, сообщенная неуверенным голосом. Иначе как бы могли существовать служители Магомета и Брахмы?[567]
— О! Мистер Пелэм, вы становитесь слишком уж глубокомысленным!
— C'est vrai,[568] хотя…
— Скажите, — прервала меня леди Розвил, — чем объяснить, что вы обнаруживаете такие познания в беседе на ученые темы и притом столь непринужденно говорите о предметах весьма легковесных?
— А вот чем, — ответил я, вставая, чтобы откланяться, — великие умы склонны думать, что все, чему они придают хоть какое-нибудь значение, одинаково ценно. Так Гесиод[569] — как вам известно, превосходный поэт, хоть он и подражал Шенстону,[570] — говорит, что некоторых людей боги наделили талантами, а других — необыкновенными способностями к танцам. Мне, леди Розвил, было уготовано соединить в себе оба эти дара. Прощайте!
«Вот так», — сказал я себе несколько позднее, когда снова остался один, — мы «шутов изображаем, как принято в наш век», покуда судьба не принесет нам того, что лучше шутовства; и, праздно стоя на берегу, в ожидании попутного ветра, который направит ладью нашей жизни к отважным начинаниям и успехам, мы забавляемся теми былинками и камешками, что у нас под рукой!
ГЛАВА XLVI
Вот юноша! Он, словно от скитаний,
До срока стал и немощен и сед.
Никто не постигал глухих страданий,
Измучивших его во цвете лет
И гнавших, словно дьяволы, по свету.
От леди Розвил я поехал к Гленвилу. Я застал его дома. Слуга ввел меня в роскошную гостиную с узорчатыми шелковыми занавесями и великим множеством зеркал. Небольшой кабинет справа от гостиной весь был уставлен шкафами с книгами. Судя по всему, хозяин дома любил проводить здесь время. Серебряные, отделанные перламутром жирандоли украшали простенки. Ручки дверей были из того же металла.
Кабинет прилегал к большому залу в два света, стены которого были увешаны шедеврами итальянского и фламандского искусства. Через этот зал почтительный пожилой слуга провел меня в четвертую комнату, где сидел Реджиналд Гленвил. Он был в халате. «Великий боже, — подумал я, подходя к нему, — неужели это — тот самый человек, который par choix[571] поселился в нищенской лачуге, открытой всем ветрам, туманам, испарениям, в таком изобилии даруемым Англии ее небесами?»
Мы приветствовали друг друга необычайно сердечно. Гленвил все еще был худ и бледен, но, казалось, его здоровье значительно улучшилось со времени нашей последней встречи. Он был очень весел или прикидывался веселым. Синие глаза блистали, губы складывались в лукавую усмешку, благородное, ясное лицо сияло, словно никогда его не омрачали страдания и страсти, и глядя на него, я подумал, что никогда еще не видал такого идеального образца мужской красоты, физической и духовной.
— Дорогой Пелэм, — сказал Гленвил, — мы должны видеться как можно чаще; я живу весьма уединенно, у меня превосходный повар, которого мне прислал из Франции знаменитый гурман, маршал де N. За стол я сажусь ровно в восемь часов и никогда не обедаю вне дома. Стол у меня всегда накрыт на три прибора, и ты можешь быть уверен, что всегда найдешь здесь обед в те дни, когда у тебя не будет более заманчивых перспектив. Какого ты мнения о моем вкусе в живописи?
— Одно только могу сказать, — ответил я, — раз уж мне предстоит часто обедать у тебя, я искренне желаю, чтобы твой вкус в винах был хоть наполовину так хорош, как в живописи.
— Все мы, — сказал Гленвил, слегка улыбнувшись, — все мы, как мудро говорили в старину, «взрослые дети». Первая наша игрушка — любовь; вторая — показной блеск, в том виде, в каком он льстит нашему тщеславию. Ради него одни держат скаковых лошадей, другие гонятся за почестями, третьи задают пиры, а кое-кто — voici un exemple[572] — собирает редкостную мебель или картины. Да, Пелэм, поистине, самые ранние наши желания — самые чистые; любовь побуждает нас алкать земных благ ради любимой, тщеславие — ради нас самих; так, первые проявления наших способностей приносят плоды другим, но последующих уже едва хватает для нас самих, ибо с годами мы становимся скаредны. Хватит, однако, морализировать — ты возьмешь меня покататься, если я оденусь быстрее, чем когда-либо одевался мужчина?
— Нет, — ответил я, — ибо я поставил себе за правило никуда не ездить даже с близким другом, если он небрежно одет; переоденься не спеша, и тогда я охотно возьму тебя с собой.
— Да будет так! Ты любишь чтение? Если да — мои книги существуют для того, чтобы ими пользовались, полистай их, пока я буду заниматься своим туалетом.
— Ты очень любезен, — ответил я, — но читать не в моих привычках.
— Смотри, — продолжал Гленвил, — вот два сочинения, одно о поэзии, другое — по вопросу о католиках; оба посвящены мне. Сеймур — жилет! Вот видишь, что значит обставить свой дом не так, как другие люди: один миг — и уже ты bel esprit,[573] ты — меценат. Поверь, если только твои доходы позволяют, эксцентричность — самый верный способ достичь славы! Сеймур — сюртук! Я к твоим услугам, Пелэм! Теперь ты веришь, что мужчина может безукоризненно одеться в короткое время?
— В виде исключения — да! Allons![574]
Мне бросилось в глаза, что Гленвил носит глубокий траур; из этого обстоятельства, а также из того, что слуги, обращаясь к нему, титуловали его, я заключил, что его отец скончался совсем недавно. Вскоре выяснилось, что я ошибся. Старый баронет умер несколько лет назад. Гленвил заговорил со мной о своей семье.
— Мне хочется поскорее представить тебя матушке, — сказал он. — О сестре я тебе ничего не буду рассказывать; я уверен, ты изумишься, когда увидишь ее. Теперь — она мне дороже всего на свете, — при этих словах по лицу Гленвила пробегала тень.
Мы уже были в парке; мимо нас проехала леди Розвил, оба мы поклонились ей; я был поражен тем, что краска бросилась ей в лицо, когда она ответила на наше приветствие. «Неужели это относится ко мне?» — подумал я и взглянул на Гленвила; его лицо снова прояснилось, теперь оно приняло свое обычное гордое, но отнюдь не вызывающее, спокойное выражение.
— Ты хорошо знаком с леди Розвил? — спросил я.
— Очень хорошо, — коротко ответил Гленвил и заговорил о другом. Мы хотели было выехать из парка через Кемберлендские ворота, но нас задержало скопление экипажей; в это время кто-то зычным, грубым, вульгарным голосом окликнул Гленвила. Я обернулся — и увидел Торнтона.
— Ради всего святого, Пелэм, — гони! — вскричал Гленвил. — Избавь меня от этого гнусного плебея!