ризнаюсь тебе, я был бы счастлив, если бы у тебя осталось обо мне та дружеская память, на которую я в свое время мог притязать и которой, каковы бы ни были твои подозрения, я ничем не опорочил. Стремясь к этому, я не только следую своему собственному желанию, но прежде всего имею в виду интересы другого лица, которое мне дороже себя самого. Ты покраснел, Пелэм, — ты знаешь, на кого я намекаю: если не ради меня лично, то ради сестры моей ты должен меня выслушать.
Гленвил на мгновение остановился. Я убрал носовой платок и пододвинул к нему миниатюру.
— Припоминаешь ты вот это? — тихо сказал я.
С диким воплем, проникшим мне в самое сердце, Гленвил ринулся вперед и схватил миниатюру. Он смотрел на нее пристально, напряженно, лицо его покраснело, глаза сверкали, грудь тяжело вздымалась. Мгновение спустя он снова упал на стул в том полуобморочном состоянии, которое из-за слабости, вызванной болезнью, находило на него в минуты внезапного сильного волнения.
Прежде чем я успел оказать ему помощь, он уже пришел в себя и смотрел на меня диким, исступленным взглядом.
— Говори, — вскричал он, — говори, откуда это у тебя… откуда?.. Отвечай, ради всего святого!
— Успокойся, — сказал я суровым тоном. — На том самом месте, где был убит Тиррел, нашел я это доказательство, что ты тоже там был.
— Да, да, — произнес Гленвил каким-то отрешенным, отсутствующим тоном. Он внезапно смолк и закрыл лицо руками, но затем, словно от какого-то резкого толчка, вернулся к действительности.
— А скажи, — молвил он тихим, глубоким, радостным голосом, — была она… была она окрашена кровью убитого?
— Негодяй! — вскричал я. — Ты еще хвалишься своим злодеянием!
— Довольно! — сказал Гленвил, вставая с совершенно изменившимся, горделивым видом. — Сейчас мне не подобает выслушивать твои обвинения. Если, прежде чем на них настаивать, ты хочешь взвесить, насколько они основательны, то получишь эту возможность. Сегодня вечером, в десять, я буду дома. Приходи ко мне, и ты узнаешь все. А сейчас этот портрет слишком сильно расстроил меня. Ты придешь?
Я коротко ответил, что приду, и Гленвил тотчас же удалился.
В течение всего этого дня голова моя кружилась от какого-то сверхъестественного лихорадочного возбуждения. Ни одного мгновения не мог я усидеть на месте. Пульс мой бился неправильно, словно я был в бреду. Когда до нашей встречи оставался всего один час, я положил перед собою часы и не сводил с них глаз. Мне ведь предстояло не только выслушать исповедь Гленвила. Моя личная судьба, мои дальнейшие отношения с Эллен зависели от того, что я услышу нынче вечером. Но сам я, припоминая, как Гленвил узнал портрет, как в памяти его немедленно и невольно возникло представление о месте, где медальон был найден, сам я, при всем своем оптимизме, едва смел надеяться.
За несколько минут до назначенного времени я отправился к Гленвилу. Он был один — портрет лежал перед ним. Молча пододвинул я стул поближе к нему и, случайно подняв глаза, увидел себя в висевшем напротив зеркале. Мое лицо поразило меня. Еще явственнее, чем на лице хозяина дома, было на нем выражение страстного, всепоглощающего чувства — чувства напряженного ожидания, полного страха и надежды.
Несколько мгновений мы оба молчали. Затем Гленвил начал свой рассказ.
ГЛАВА LXXIV
Под этими словами
Я прячу искорки того огня,
Которым я спален. Но ждет меня
Могилы пасть разверстая: как сенью
Гробницы я покроюсь, — так забвенье
Пускай покроет эту скорбь.
Тебя нет, — будущего нет.
Я только прошлым окружен:
Могила, в смене долгих лет
Лелеющая вечный сон.
Цветов могильных пестрота
И буйство трав среди камней.
Здесь — лишь холодная плита
И только ты да смерть под ней.
— Ты помнишь, каким я был в школе, как трудно было оторвать меня от грез и размышлений, заполнявших мое одиночество, которое даже в те дни более соответствовало моим вкусам, чем игры и развлечения, заполнявшие досуги других мальчиков, и с какой глубокой, непонятной для тебя радостью возвращался я вновь к моим мечтам, к моему уединению. Этот характер не изменился в течение всей моей жизни: различные обстоятельства только укрепили его, вместо того чтобы вызвать в нем перемены. Так же точно обстояло и с тобой: в характере, привычках, вкусах, столь отличавшихся в детстве от моих, ничто со временем не сгладилось: ты и сейчас с жаром и пылом продолжаешь добиваться чего-то в жизни, а я, наоборот, ко всему равнодушен; твоя смелая, неутомимая, обдуманная решимость достичь цели доныне заставляет меня стыдиться своей бездеятельности и отрешенности от жизни. Ты по-прежнему приверженец всего мирского и станешь в мире завоевателем, я бегу от мира и умру его жертвой.
После того как еще в школьном возрасте мы с тобой расстались, я ненадолго стал учителем в одной частной школе в …шире. Вскоре она мне надоела, и когда после смерти отца я получил почти полную свободу действий, то не теряя времени, бросил ее. Меня охватила безумная жажда путешествий, довольно обычная для людей моего возраста и наклонностей. Матушка предоставила мне почти бесконтрольно распоряжаться состоянием, которое вскоре должно было стать моим, и, уступая моим желаниям, хотя и не без опасений, разрешила мне, восемнадцатилетнему юноше, одному отправиться на континент. Может быть, она рассчитывала, что благодаря спокойному и сдержанному характеру я буду менее подвержен опасностям, обычно подстерегающим молодежь, — иное дело, если бы у меня был бы пылкий и неуемный нрав. Ошибка эта довольно распространенная: часто натуры серьезные и содержательные всего менее способны к познанию жизни, и им всегда приходится глубже всего страдать, приобретая жизненный опыт.
Некоторое время я жил в Спа. Как ты, может быть, знаешь, место это настолько скучное, что единственное развлечение там — игра. Ей предавались все, и я тоже не избежал общего поветрия, да и не хотел избегать, ибо моя обычная молчаливость заставляла меня, подобно министру Годолфину,[864] любить игру ради нее самой, как замену разговора. Это увлечение и привело к знакомству моему с мистером Тиррелом, который тоже находился в Спа. В то время он еще не совсем растранжирил свое состояние, но с каждым днем приближался к сему вожделенному концу. С игроком нетрудно завести знакомство, легко и поддерживать его — конечно, если ты сам играешь.
Мы сдружились, насколько я при своем сдержанном характере способен был завести дружбу с кем-либо, кроме тебя. Он был на несколько лет старше меня, много на свете перевидал, бывал в самом лучшем обществе и в то время, несмотря на всю свою душевную grossièreté,[865] еще не имел тех неотесанных манер, которыми впоследствии отличался: дурные связи быстро дают плоды. Вполне естественно поэтому, что между нами завелось тесное знакомство, особенно если принять во внимание, что мой кошелек был всецело в его распоряжении: давать деньги — дело «дважды благодарное» и для берущего и для дающего: один становится любезным и услужливым, другой хорошо думает о том, кого он выручил.
В Спа мы расстались, пообещав писать друг другу. Я забыл, сдержали ли мы это обещание; вероятно, нет. Но наша дружба не расстроилась оттого, что между нами не было переписки. Я еще около года путешествовал, а затем возвратился в Англию, таким же склонным к меланхолии и мечтательным энтузиастом, как и прежде. Верно, что нас создают обстоятельства, но и мы в известной мере творим их. Я имею в виду, что ту или иную окраску они получают от наших душевных склонностей. То, что радует одного, повергает в уныние другого, что портит моего соседа, может, наоборот, исправить меня. Так жизненный опыт в одних людях возбуждает деятельность, других еще более отдаляет от мира. Предаваясь же чувственным удовольствиям, одни творят над собою насилие, а для других это становится второй натурой. Что касается меня, то, испробовав все наслаждения, которые могут доставить молодость и богатство, я почувствовал к ним большее отвращение, чем когда-либо. Я общался с самыми разнообразными людьми, но более всего меня привлекало однообразие, которое я находил в самом себе.
Перечисляя все эти особенности моего характера, я, однако, не имею оснований считать себя какой-то исключительной натурой: думается мне, наше время создало много точно таких же людей. Пройдут года, и люди станут с любопытством изучать причины острой, мучительной болезни ума, которая распространялась, да и поныне еще распространяется, как эпидемия. Ты достаточно хорошо знаешь меня и поверишь, что я вовсе не склонен ханжески становиться в какую-то искусственную позу или же стараться изобразить себя более интересным, чем я есть на самом деле. И я далек от стремления обмануть тебя, выдав эту болезнь ума за возвышенность мыслей. Прости мое многословие. Признаюсь, мне очень тягостно переходить к главной части моей исповеди, и я пытаюсь подготовиться к этому, затягивая предисловие.
Гленвил на некоторое время умолк. Хотя он прилагал все усилия, чтобы говорить холодно-сентенциозным тоном, я понял, что он страстно и мучительно взволнован.
— Итак, — продолжал он, — пойдем дальше. Прожив несколько недель вместе с матерью и сестрой, я воспользовался их отъездом на континент и решил совершить поездку по Англии. Богатые люди, — а я всегда был очень богат, — устают от обременяющей их роскоши. С восторгом ухватился я за мысль о путешествии без карет и слуг и взял только любимую верховую лошадь да черного пса, беднягу Ярого, который лежит сейчас у моих ног.